Ура! Нам 8 (ВОСЕМЬ!) лет! Давайте поздравлять друг друга и играть в фанты! (А ещё ищите свои цитаты в шапке - мы собрали там всех :))
Ищем самого спокойного и терпимого рыцаря Рен в этом безумном мире
Ищем медицинское светило, строгого медика, способного собрать мясной конструктор под названием “человек” и снова отправить его на работу.
Ищем самого отбитого мудака по мнению отбитых мудаков для Джин Эрсо.
Ищем подрастающее имперское солнышко, которое светит, но не всем.
Ищем генерала Дэвитса Дравена, командира самой задорной разведки в этой Галактике.
Ищем талантливого ученика и личную головную боль Магистра Рен.
Ищем генерала разведки, командира самой отбитой эскадрильи эвер, гениального актера, зловредного пирата и заботливого мужа в одной упаковке.
Ищем По Дэмерона, чтобы прыгнуть в крестокрыл и что-нибудь взорвать.
Ищем лучшего моффа Империи, по совместительству самую жизнерадостную сладкую булочку в галактике.
Ищем левую руку мастера Иблиса, самый серьёзный аргумент для агрессивных переговоров.
Ищем имперского аса и бывшую Руку Императора, которая дотянулась до настоящего.
Ищем сына маминой подруги, вгоняет в комплекс неполноценности без регистрации и смс.
Ищем майора КорБеза, главного по агрессивным переговорам с пиратами, контрабандистами и прочими антигосударственными элементами.
...он сделает так, как правильно. Не с точки зрения Совета, учителя, Силы и чего угодно еще в этой галактике. Просто — правильно. Без всяких точек зрения.
...ну что там может напугать, если на другой чаше весов был человек, ценность которого не могла выражаться ничем, кроме беззаветной любви?
— Ну чего... — смутился клон. — Я не думал, что так шарахнет...
Выудив из кармана листок флимси, на котором он производил расчёты, Нексу несколько секунд таращился в цифры, а потом радостно продемонстрировал напарнику:
— Вот! Запятую не там поставил.
Он тот, кто предал своих родных, кто переметнулся на вражескую сторону. И он теперь тот, кто убил своего собственного отца. Рука не дрогнула в тот момент. Кайло уверял себя, что все делает правильно. Слишком больно стало многим позже.
Дела, оставленные Кайло, походили на лабиринт, где за каждым поворотом, за каждой дверью скрывались новые трудности, о существовании которых в былые годы рыцарства Анук даже и не догадывалась.
Ловушка должна была закрыться, крючок – разворотить чужие дёсны, намертво привязывая к Доминиону. Их невозможно обмануть и обыграть. Невозможно предать до конца.
Ей бы хотелось не помнить. Вообще не помнить никого из них. Не запоминать. Не вспоминать. Испытывать профессиональное равнодушие.
Но она не закончила Академию, она не умеет испытывать профессиональное равнодушие, у нее даже зачёта не было по такому предмету, не то что экзамена.
— Ты ошибаешься в одном, Уэс. Ты не помешал ему, но ты так и не сдался. Даже когда казалось, что это бесполезно, ты показывал ему, что тебя нельзя сломать просто так. Иногда… Иногда драться до последнего – это все, что мы можем, и в этом единственная наша задача.
Там, где их держали, было тесно, но хуже того – там было темно. Не теснее, чем в стандартной каюте, а за свою жизнь в каких только каютах он не ютился. Но это другое. Помещение, из которого ты можешь выйти, и помещение, из которого ты выйти не можешь, по-разному тесные. И особенно – по-разному тёмные.
— Меня только расстраивает, на какое время выпал этот звёздный час. Когда столько разумных ушло из флота, не будет ли это предательством, если я вот так возьму и брошу своих?
Не бросит вообще-то, они с Разбойной формально даже в одном подчинении – у генерала Органы. Но внутри сейчас это ощущается как «бросит», и Каре хочется услышать какие-то слова, опровергающие это ощущение.
Лучше бы от своих, но для начала хотя бы от полковника.
Да и, в конце концов, истинные намерения одного пирата в отношении другого пирата — не то, что имеет смысл уточнять. Сегодня они готовы пристрелить друг друга, завтра — удачно договорятся и сядут вместе пить.
Я хотел познакомиться с самим собой. Узнать, что я-то о себе думаю. Невозможно понять, кто ты, когда смотришь на себя чужими глазами. Сначала нужно вытряхнуть этот мусор из головы. А когда сам с собой познакомишься, тогда и сможешь решить, какое место в этом мире твое. Только его еще придется занять.
Сколько раз она слышала эту дешёвую риторику, сводящуюся на самом деле к одному и тому же — «мы убиваем во имя добра, а все остальные — во имя зла». Мы убиваем, потому что у нас нет другого выхода, не мы такие — жизнь такая, а вот все остальные — беспринципные сволочи, которым убить разумного — что два пальца обсморкать, чистое удовольствие.
В готовый, но ещё не написанный рапорт о вражеской активности в секторе тянет добавить замечание «поведение имперцев говорило о том, что их оставили без увольнительной на выходные. Это также может являться признаком...».
Джин не смотрит ему в спину, она смотрит на место, где он стоял еще минуту назад, — так, словно она просто не успевает смотреть ему вслед.
Лея уже видела, на что он способен, и понимала, настоящей Силы она еще не видела. Эта мысль… зачаровывала. Влекла. Как влечет бездонная пропасть или хищное животное, замершее на расстоянии вытянутой руки, выжидающее, готовое к нападению.
Как удивительно слова могут в одно мгновение сделать всё очень маленьким и незначительным, заключив целый океан в одну маленькую солёную капельку, или, наоборот, превратить какую-то сущую крошку по меньшей мере — в булыжник...
Правда, если достигнуть некоторой степени паранойи, смешав в коктейль с каким-то хитрым маразмом, можно начать подозревать в каждом нищем на улице хорошо замаскированного генерала разведки.
Эта светлая зелень глаз может показаться кому-то даже игривой, манко искрящейся, но на самом деле — это как засунуть голову в дуло турболазера.
Правда, получилось так, что прежде чем пройтись улицами неведомых городов и поселений или сесть на набережную у моря с непроизносимым названием под небом какого-то необыкновенного цвета, нужно было много, много раз ловить цели в рамку прицела.
— Знаешь же теорию о том, что после прохождения определенной точки существования система может только деградировать? — спрашивает Уэс как будто бы совершенно без контекста. — Иногда мне кажется, что мы просто живём слишком долго, дольше, чем должны были, и вот теперь прошли точку, когда дальше все может только сыпаться.
Кореллианская лётчица в имперской армии Шара Бэй была слишком слабая и умерла.
Имперка Шара Бэй такой глупости решила себе не позволять.
— Но вы ведь сказали, что считаете жизнь разумных ценностью. Даже рискуете собой и своей карьерой, чтобы спасти меня, хотя видите меня впервые в жизни. А сами помогаете убивать.
Осталась в нем с юности некая капелька того, прежнего Скайуокера, который, как любой мальчишка, получал удовольствие от чужого восхищения собственными выходками.
– Многие верят в свободу только до тех пор, пока не станет жарко. А когда пахнет настоящим выбором, драться за нее или подчиниться… большинство выбирает не драться.
— Ну… неправильно и глупо, когда отец есть, и он тебя не знает, а ты его не знаешь. Это как… — он помолчал, стараясь перевести на человеческий язык свои ощущения. – Ну вот видишь перед собой некую структуру и понимаешь, что в одном месте узел собран неправильно, и работать не будет. Или ошибка в формуле. Вот я и исправил.
Кракен искренне верил в то, что все они — винтики одного механизма и не существует «слишком малого» вклада в общее дело, всё машина Восстания функционирует благодаря этим вот мелочам.
— Непременно напишу, — серьёзно отвечает она и говорит чистейшую правду, потому что у неё минимум сто восемьдесят изящных формулировок для каждого генеральского рявка от «не любите мне мозги» до «двести хаттов тебе в...» (пункт назначения варьируется в зависимости от степени генеральского раздражения).
Минутой раньше, минутой позже — не так важно, когда они умрут, если умрут. Гораздо важнее попытаться сделать хоть что-то — просто ждать смерти Кесу… не нравится.
— Что-то с Центром? – вдруг догадывается он. Почему еще штурм-коммандос могут прятаться на Корусанте по каким-то норам?.. – Планета захвачена? КЕМ?!
— Я верю в свободу.
И тут совершенно не врёт. Свобода действительно была её верой и культом. Правда, вместе с твёрдым убеждением, что твоя свобода заканчивается там, где начинается свобода другого.
— И в то, что легко она не даётся. Остальное...Остальное, мне кажется, нюансы.
Проблема в том, что когда мистрисс Антиллес не думает, она начинает говорить, а это как всегда её слабое звено.
Star Wars Medley |
Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.
Вы здесь » Star Wars Medley » Завершенные эпизоды » Таймлайн ABY » [18-21.III.30 ABY] Неисполнение приказа
Ianto Trevalie, Tollak Unan
Время: 18-21.III.30 ПБЯ
Место: удаленная планета, казематы Республики и все, что встречается по пути на базу ПО
Описание: у Янто есть четкий и понятный приказ на случай, если Толлак не просто пропал, а пропал в руках Республики, но когда дело доходит до того, чтобы его выполнить, все идет не так.
В этом задании не было ничего сложного.
Не должно было быть ничего сложного.
С другой стороны: туда послали Толлака.
Толлака не послали бы просто так.
Толлак не пропал бы просто так.
Толлака не приказали бы найти и при необходимости устранить просто так.
Янто до сих пор не понимает, на что рассчитывал Рорк, посылая за другом именно его. На то ли, что Янто вытащит его несмотря ни на что? И сделает это так, чтобы никто не имел никаких претензий? На то ли, что он сможет подобраться к Унану ближе, чем кто-либо еще, и при любом раскладе не вызвать подозрений? На то ли, что чувство долга в нем сильнее любой привязанности? Да, любой — но не этой.
Целых полтора дня — или, скорее, сутки с половиной, потому что он почти не спит и не сидит на одном месте — уходят на то, чтобы понять, где находится Толлак. К счастью, он жив. К несчастью — попался. Янто не знает — и пока не очень хочет знать, — на чем. Еще половина суток уходит на наблюдение за тюрьмой. Она находится рядом с корпусами военного гарнизона, и она довольно надежна для тюрьмы на окраинной планете. Без сторонней помощи не подобраться. Или, скорее, подобраться можно, но можно и в самый ответственный момент наделать много шума. И друга не вытащит, и сам пропадет.
Поэтому еще треть суток уходит на то, чтобы разузнать все о нравах местного военного контингента. Они, на его удачу, оказываются довольно свободными. Республиканские вояки, уставшие от войны, но не получившие свободы из-за послевоенного хаоса, развлекаются здесь выпивкой, азартными играми и прочим мелким хулиганством. На чужие кредиты они тоже падки, и ко второй трети третьих суток Тревали получает возможность выйти на ночную смену тюремщиков и сторговаться с ними. Они не знают, кого охраняют, в камерах достаточно мародеров, дебоширов, дезертиров, и почему бы за жирный чип с кредитками не выпустить одного из них? Все равно приволокут обратно через пару-тройку дней.
Янто не пользуется рабочими деньгами — опасно. Его никогда особенно не трясли за «производственные» траты — он не давал повода. Сегодня не тот случай. Тюремщики явно перебарщивают с размером взятки, но Янто выгребает деньги со своих — до сих пор оформленных на родителей, к слову — счетов, и ему хватает. Поэтому под покровом ночи он наконец-то оказывается в тюремном коридоре в полном одиночестве. Тихо, крадучись, проходит мимо камер все дальше и дальше. Ему нужна одиночка, надежно закрытая одиночка подальше от чужих глаз, и за очередным поворотом такая находится.
За частыми прутьями решетки почти ничего не видно. Целую минуту Тревали стоит бесшумной неподвижной тенью, вглядываясь в темноту. Нет, там точно Толлак. Лежит на какой-то деревянной лавке, то ли без сознания, то ли уже мертвый. Такая злость вскипает в нем, что он готов голыми руками разогнуть эти прутья, но приходится сделать пару вдохов и сдержаться — как всегда.
— Толлак, — зовет он тихо, прижавшись лбом к этой злосчастной решетке. — Слышишь меня? Тихо, тшшш. Слышишь меня? Это Янто. Сейчас я тебя вытащу.
Ему кажется, что в ночной тишине голос звучит слишком отчетливо и громко, но в то же время здравый смысл подсказывает, что даже в камере расслышать его будет непросто. Еще здравый смысл подсказывает, что охранникам ничего не стоило его перепродать. На этот случай у него тоже есть план, но лучше бы не приводить его в действие.
Вариантов у него не так уж много. Умереть — но с этим он опаздывает, а теперь препараты, которые в него вливают мешают нормально двигаться, делают все тело слабым, чужим, будто ему нужен специальный человек, который дергал бы за ниточки.
Сбежать — но ловаксионом его накачивают с самого начала, и потому как только Толлак задумывается об этом, он немедленно сообщает об этом громко и с подробностями. Так ему достается камера подальше, россыпь отметин на теле, потому что старые уже все равно сходили, и не то ушибленное, то не треснувшее ребро. Он не молчит, говорит, и ему почти удается сделать так, чтобы лицо снова стало слишком опухшим для голографии, которую можно было бы пробить по базе, но более разумный охранник останавливает более тупого после первого же удара в скулу. На следующий день возвращаются люди, которые допрашивают его. Они недовольны: голографию откладывают, и тем же вечером охрану меняют. Новым солдатам совершенно все равно, кто это валяется у них в дальней одиночке и зачем к нему каждый день приходят позадавать еще вопросов.
Молчать, но в нем плещется ловаксин и OV600, и молчать не так уж просто. В момент просветления Толлак пытается хотя бы сорвать голос, одну ночь — это когда к нему перестали приходить в случайное время, а с головы сняли мешок, из-за которого ночь и день какое-то время были условными концептами — он кричит, и кричит, и кричит. Утром он и правда едва может говорить. Потому к уже привычным трем уколам добавляют еще один, кальций в горло. Связки оживают, становится хуже. После этого они пробуют еще ложно утопление и ток — они всегда используют ток, когда ови выветривается, а для новой дозы еще рано, всегда, когда считают, что он врет, чтобы он помнил, что врать больно.
После этого они добавляют авабуш и на какое-то время оставляют его в покое, только обещают, что скоро приедет человек, который возьмется за него по-настоящему. Как раньше, ему делают уколы допросных препаратов, но на авабуш его тело реагирует плохо, и потому для других развлечений Толлак больше не годится, потому его иногда оставляют в покое на целый день. В такие дни он просто лежит так, как его положили, иногда прилагая нечеловеческое усилие, чтобы лечь в какую-то другую позу, лежит так, дрожа, потому что ему постоянно холодно, и бормочет, потому что молчать больно, а говорить нельзя тоже.
Он бормочет побочные эффекты препаратов, чтобы знать, что ждет его дальше. Он не уверен, были ли уже галлюцинации, потому что не уверен, кто из тех, кто приходил к нему в камеру, были на самом деле. На всякий случай Толлак не отвечает никому, он старается молчать, когда может, а когда не может, то хотя бы говорить что-то неважное, не то.
Янто — галлюцинация, это точно. Галлюцинациям можно не отвечать, но мысль про это остается в голове, буква за буквой выводится краской, вырезается ножом, выжигается железом, пока слезы не выступают, замутняя темные из-з страшно расширенных зрачков глаза.
Толлак стонет, судорожно выдыхает, сжимает губы, но сдается.
— Галлюцинациям можно не отвечать. Я не слышу тебя, тебя нет. Тебя здесь нет.
«Ну да».
Янто мысленно усмехается, хотя ему не смешно. Ему никак. Он заставляет себя одним резким усилием отключить все эмоции: и злость, и подступающий к горлу ком, и страх. Теперь все будет в порядке. Теперь он сделает все, чтобы друг перестал страдать. Вопрос только в том, удастся ли при этом оставить друга в живых. Но и для этого он сделает все. Поэтому вопросов он больше не задает. Одним из условий проникновения в тюрьму было отсутствие оружия. Его даже осмотрели, но Тревали все равно припрятал пару ножей и три парализующих иглы. Одну из таких игл он и берет сейчас в пальцы и решительно кидает сквозь прутья. Не уверенный в результате, кидает вторую. Третью нельзя, если первые две угоди в цель, этого будет слишком много. К тому же, всегда нужно держать козырь в рукаве.
Но Толлак затихает. Янто надевает перчатки и возится с замком: спасибо звездам, что не электроника, а со всем остальным он справиться в состоянии. Просто на это нужно время. Времени нет, но он не спешит, и его тщательность в конце концов вознаграждается. Дверь не скрипит — хорошо. Он входит в камеру, прикрывает за сбой дверь и склоняется над другом. У его глаз в темноте блестят капли. Тревали скрипит зубами, сжимая их до побеления скул.
— Все будет хорошо. Верь мне. Но придется еще потерпеть.
Унан под препаратами, это очевидно. Он сейчас не отвечает за себя, значит, Янто отвечает за двоих. Нельзя допустить, чтобы один неосторожный звук погубил все дело. Не зная, как долго будут действовать иглы (одна попала в цель, вторую он нащупывает на полу в темноте и прячет в карман), он сперва медицинской лентой заклеивает Толлаку рот, потом достает моток веревки и быстро связывает его по рукам и ногам. Весь он какой-то сухой, легкий и ломкий, его легко переворачивать, но страшно доломать.
— Еще час, и все это закончится, — почти неслышным шепотом обещает Тревали то ли другу, то ли себе, и вытряхивает из кармана большой черный мешок. Мешок плотный, прочный и не шуршит — он сегодня искал такой специально, убил на это последние часы ожидания. В этот мешок он укладывает Толлака, нечаянно давит на ребро — и ребро хрустит под ладонью. Мысленно выругавшись, Янто застегивает замок и делает пару надрезов рядом с ним, чтобы под плотный материал проникал воздух. И взваливает мешок на плечо.
— Ненастоящий, ненастоящий, ненастоящий, — убеждает себя Толлак. Ему действительно страшно, потому что ему нельзя рассказывать обо всем, что касается Первого Ордена, но о Янто нельзя рассказывать особенно. Янто нельзя здесь быть даже если он просто галлюцинация. Здесь никому не надо быть из тех, кто дорог Толлаку.
Он бормочет еще, а потом вдруг не может. И шевелиться тоже не может. Только смотреть, как Янто, которого здесь нет, пытается открыть дверь. Галлюцинация настолько четкая, что Толлак думает, а не сошел ли он с ума. Может, он видит Янто в ком-то другом, может, это за ним снова пришли? Снова ночью, чтобы свет был особенно ярким и пробирался сквозь глазницы к самому мозгу, а потом дальше, глубже, больно.
Как же ему больно.
Ненастоящий Янто приближается, нависает, говорит, и ему надо отвечать, иначе будет плохо. Толлак не может, и ему и правда плохо, но он не может даже закричать. Осталось недолго, он знает, как это работает, совсем скоро он больше не сможе спасаться криком, бранью, несвязными словами. Скоро он что-то скажет, и заранее ненавидит себя от того, что уже теперь представляет, как после этого отступит боль — и ему будет хорошо. Как же ему будет хорошо без постоянной боли.
У него связаны руки и ноги, он бы вырвался, но все еще не может. Он бы попросил не трогать его этот один раз, но и рот у него тоже заклеен. Страшно — он никогда не думал, что его испугает так сильно собственная беспомощность, невозможность сделать хоть что-нибудь.
Ненастоящий Янто в темноте кажется черным, но потом он достает мешок — и тот черен настолько, что темнота немного отступает. Молния поблескивает в темноте, и понятно, для кого этот мешок. Его положат в мешок и отнесут в морг, и там будет еще холоднее, чем здесь — под кожей пробегает дрожь, но это не помогает. Ненастоящий Янто управляется с ним так легко, будто он вообще ничего не весит, будто он упаковывает тень Толлака, а не его самого. Но теням не бывает больно, тени невозможно сломать ребро, их кожа не стягивается от веревочных объятий.
Молния отрезает от него мир. Это как мешок на голове в первые дни, но хуже, потому что тогда он не мог видеть, а теперь он не может вообще ничего. Только слышит как рвется мешок, чувствует лезвие, которое должно было прошить его тело, но по счастливой случайности промазало.
«Еще час, и все закончится,» — так сказал человек, похожий на Янто, сказал голосом Янто, и не верить ему сложно. За час он точно сможет ударить правильно. Толлак болтается в мешке и жалеет только о том, что все не может закончиться просто сейчас.
Как ни странно, Тревали беспрепятственно покидает тюрьму со своей добычей. Он отдает охране оставшуюся часть денег, останавливается немного их позапугивать и пригрозить расправой, если они обмолвятся хоть словом – и неважно, сегодня или через год, но на долгие разговоры у него времени нет, надо выбраться отсюда раньше, чем наступит утро и обнаружится пропажа.
Мешок с Толлаком он запаковывает в коробку, коробку провозит на территорию космопорта контрабандой, распрощавшись с последними личными деньгами. Небольшой контейнер бакты, пару теплых одеял, еду и воду он покупает перед вылетом уже на рабочие. Это вполне укладывается в легенду, которая понемногу рождается у него в голове. Потом они добавят в нее деталей, состыкуют факты и вместе озвучат начальству. Обязательно вместе, иначе и быть не может.
Когда Янто, оказавшись в шаттле, наконец-то вызволяет свой ценный груз из упаковки, он опасается, что друг не перенес такого обращения. Но нет, живой, дышит, хоть и едва-едва. В ожидании разрешения на взлет он сооружает для Толлака гнездо из картона, мешка и одеяла, укладывает его туда и накрывает вторым одеялом. Прибавляет температуру в шаттле до максимума. Садится на пол рядом и перевязывает самые серьезные раны смоченными в бакте бинтами. Бакта плохонькая, бледная и почти без запаха, но ничего другого у него все равно нет.
— Все закончилось, — произносит Тревали, когда друг, к его величайшей радости, открывает глаза, и сам поражается тому, как устало звучит его голос. – Мы летим домой.
Вообще-то нет. В таком состоянии Толлаку на базу нельзя. Янто заранее закинул в навикомп несколько долгих маршрутов через гиперпространство, но сейчас понимает, что медицинской помощи им потребуется больше и быстрее, чем он мог предположить. Придется перед полетом на базу заскочить на какую-нибудь планету вроде этой, такую же бедную и дальнюю.
— Чем тебя обкололи, дружище? – аккуратно убрав медицинскую ленту, стягивавшую губы, Янто прикладывает к ним чистую салфетку, смоченную водой. Другой такой же салфеткой протирает все лицо. – Я дам тебе попить, только не захлебнись. Нет, лучше сейчас поищу какую-нибудь трубку.
Он может предположить примерный список: в конце концов, в Галактике не бесконечный арсенал допросных препаратов. И он ничего не сможет с этим списком сделать, потому что выводятся такие препараты либо сами и долго, либо быстро, но медикаментозно. У Тревали нет ни оборудования, ни навыков для этого. Но есть много терпения.
Когда Толлак снова приходит в себя, он лежит где-то, потолок над ним очень высокий, он чем-то укрыт и сильно пахнет бактой.
— Не надо бакты, вы же потом опять их сломаете, — просит он. Голос у него как гравий, поскрипывает, царапает, но разобрать его можно. Горло очень сухое, но пить ему в последние дни хочется постоянно. Последние — а ломали и упрямо чинили кости, чтобы сломать ему в самом начале.
Теперь над ним все еще стоит Янто. Очень четкий, очень настоящий Янто, и не может быть, чтобы галлюцинации были настолько настоящими. Может, он просто сошел с ума? Или спит? Думать сложно, очень трудно, мысли, тяжелые, как камни, тянут на дно, и это хорошо, потому что Толлак решает, что не станет говорить хотя бы теперь. Потому Янто смачивает ему губы, и становится легче — становится сложнее. Толлак закрывает глаза и пытается отодвинуться, отвернуться, чтобы говорить не получилось.
— Ловаксин, OV600, авабуш, ты же сам все знаешь, — он говорит, запинаясь, будто на каждой паузе пытается остановиться, но не может, срывается, потому что слишком больно, и падает все глубже и глубже. — Я ничего не знаю, пожалуйста, я ведь уже говорил — я ничего не знаю, ничего.
Он отворачивает еще, натягивает на себя одеяло. Откуда у него вообще есть одеяло? Разве его не совали в мешок, потому что он умер? Это какая-то игра? Их новый способ узнать что-то от него?
Это настоящий Янто?
Толлак смотрит на Янто во все глаза, пытаясь понять — и не может. Протягивает руку, ловит его за край одежды — настоящий, ткань настоящая, все настоящее.
— Я не думаю про тебя, я не хочу говорить про тебя, тебя нет и не было никогда. Исчезни, пожалуйста, не смотри так. Я хотел себя убить, просто не успел. Хотел сбежать, но не смог. Исчезни, ну пожалуйста, этот один раз.
Неплохой набор. Стандартный, скажем так. Они испытывали эти вещи на себе, чтобы знать, как они работают, чтобы знать, как сопротивляться. Сопротивляться сложно и можно лишь до определенного момента. Потом не остается ничего. Сдают нервы. Отказывает сознание. Янто не знает, что там, за этой чертой, потому что их доводили только до черты – остальное они видели извне, на пленных. Толлак сейчас где-то очень близко к черте. Ему плохо. Янто чувствует это «плохо» как будто бы на себе, но снова заставляет эмоции молчать.
— Я исчезну. Меня не будет. Но сначала ты ответишь мне на вопрос. Что ты рассказал им о себе и о Первом Ордене? – Тревали произносит слова медленно, раздельно и смотрит очень внимательно. Судя по общему состоянию, концентрация препаратов в крови сейчас очень высока. Вероятно, на утро они бы его доломали, если не доломали до сих пор. Он бы и рад оставить друга в покое, но ему нужен ответ. Он придумает, что с этим делать. С любой правдой. Если Толлак не выдержал, он вернется сюда без него и уничтожит все следы этого: технику, людей, что угодно. Если после этого у них не будет пути назад… что ж, значит, так. Они все еще могут пойти в контрабандисты.
Ожидая ответа, Янто разбирает пару сухих пайков и в одном находит в числе одноразовых столовх приборов и соломинку. Наливает воды в стакан из того же пайка, окунает туда соломинку и другой ее конец подносит к губам Толлака.
— Пей. Медленно. Я дам тебе еще воды, когда ты захочешь. Тебя больше никто не тронет.
Из динамика на приборной панели диспетчерская выкликивает позывной его шаттла, разрешая взлет, назначая координаты и время, но Янто не торопится вставать с пола. Он сидит и смотрит на Толлака: живой, живой, живой. Это слово накрывает то волной облегчения, то волной паники, то всем этим вместе. К криффовой матери приказ, Первый Орден, Новую Республику, Рорка, Хакса. Живой.
Конечно, они показали ему Янто, чтобы спросить снова. Перенесли куда-то, чтобы он думал, что он больше не в тюрьме. Толлак смотрит на спину Янто, потому что в любой момент должен появиться кто-то из тех, кто его обычно допрашивает. В любую секунду. Он тихо всхлипывает и замолкает, внутренне собираясь с силами. Наверное, он выглядит жалко, но это ничего.
Он может выглядеть как угодно, чтобы они думали, что больше он не опирается. Он и правда не опирается ничему, кроме нескольких вопросов, и с каждым разом это все сложнее. Эти ответы тоже должны звучать как правда, и с ловаксином и ови он как-то справлялся, но авабуш жжет изнутри, и когда его достаточно много — а теперь его слишком много — Толлак не знает, что делать.
Пока он только готовится к боли, которая сейчас накроет его, собирается, представляет, как его здесь нет, никогда не было, больно будет кому-то другому, а его это не затронет.
— Я ничего не знаю ни про какой Орден. Я не знаю, о чем ты говоришь, — на этот раз он говорит быстро, потому что иначе голос сорвется в крик, и они поймут. Если на этом этапе они и так все не поняли.
Мышцы сводит судорогой, все сразу. Живот и легкие разворачивает, будто он проглотил пару миксеров, которые вот сейчас включились. Над глазницами в голове разжигаются угли. Толлак пытается смотреть все так же, за спину Янто, потому что в любой момент.
В любой момент.
Ничего не происходит, только боль от ови крутит его, и авабушная правда жжет изнутри. Янто хочет, чтобы он пил — что это, какой-то новый спайс? Что еще они могут с ним сделать? Зачем? Трубочка не стеклянная, не металлическая, обычная трубочка, бесполезная, как и все, чем он не может остановить то, что происходит. Можно захлебнуться, но не получится, он уже пробовал, потому его и перестали кормить, ему просто не дадут. Толлак все равно кусает трубочку, а потом губы, но молчать все равно невозможно, и когда он чувствует кровь на языке, но не чувствует боли — новой, дополнительной, потому что и той, что есть, достаточно для того, чтобы все пере глазами расплывалось в цветные пятна — тогда Толлак говорит:
— Только легенду. Я не успел ничего рассказать.
— Это хорошо. Хорошо. Ты молодец.
Янто медленно выдыхает и так же медленно поднимается, когда голос из динамика интересуется, все ли в порядке у шаттла один-один-семь-четыре. Да, отвечает он, все в полном порядке, я просто разгильдяй и выключил локтем динамик, да, есть быть осторожным, и вам всего доброго. Они взлетают. Уходят все выше, все дальше, около получаса уходит на то, чтобы распрощаться с космопортом, с орбитой и уйти в гиперпространство. Когда в иллюминаторе наконец появляются такие знакомые черно-белые полосы, Янто откидывается на спинку кресла, закрывает лицо руками и сидит так, абсолютно неподвижный, минут пять.
Не отпускает, не помогает, не становится легче. Ладно, попытаться стоило.
— Не надо грызть трубку, пожалуйста, во второй паек ее не положили, — устало просит Тревали, снова подходя и садясь рядом с Толлаком. Он ставит себе на колени аптечку и задумчиво перебирает ее нехитрый состав, размышляя над тем, какие медикаменты не войдут в конфликт с допросными препаратами и не натворят больших бед.
У него здесь есть и обезболивающее, и снотворное, но… Жалко, в Голонете такой информации точно не найдешь. Но он решает рискнуть. Вскрывает пару капсул обезболивающего, высыпает их содержимое в стакан, который продолжает стоически игнорировать Толлак, и тщательно вымешивает. Потом наполняет водой второй стакан и таким же образом намешивает в нем снотворное. Когда спишь – почти не больно. Правда, все так же страшно. Но лучше Унан, которому снятся кошмары, чем Унан, который пытается убить себя пластиковой трубочкой.
Ничего смешного. Он бы на его месте тоже пытался. Или, скорее, на его месте Янто бы столько не выдержал.
— Давай, сейчас ты выпьешь два стакана воды, чтобы я тут с тобой не свихнулся. Нам долго лететь, — одной рукой он слегка приподнимает голову Толлака, второй подносит ко рту первый стакан воды, мысленно смиряясь с ролью няньки на ближайшие трое-четверо суток. Ладно, пусть так. Зато живой.
Как всегда, когда он говорит правду, ему говорят, что он молодец. Боль тоже отпускает. Мышцы расслабляются, Толлак весь как-то обмякает, радуется тому, что он не чувствует ничего. Ничего — это хорошо, на этом этапе есть или ничего — или боль. И еще холод, холод он чувствует всегда и подозревает, что это от того, что у него жар. С этим ничего не делают — наверное, так надо.
На какое-то время его оставляют в покое. Он лежит, снова начинает что-то бормотать, говорит с Янто, хотя Янто тут больше нет, рассказывает, как его пытались обмануть, чтобы он поверил и рассказал что-то лишнее, как пытались напоить. Снова кается, что не умер. Это скорее перед самим собой. Было бы намного проще, если бы он был мертв, мертвым быть вообще просто — лежишь себе и лежишь. Вот как теперь.
Закладывает уши — такого раньше не было. Еще Толлак чувствует движение, но это ему снова видится, этого нет на самом деле. Он закрывает уши, чтобы не слышать гул и не слышать Янто. Ему не нравится, что он настолько сошел с ума, так не должно быть, он не помнит ничего такого в побочных эффектах. Потом гул оказывается рыком, Толлак видит, как рядом с ним сидит какая-то улыбчивая тварь, похожая на Нексу. Когда-то улыбчивой тварью называли и его тоже, и где он теперь? Толлак пытается улыбнуться, но не может — слишком много усилий, слишком тяжело. Он закрывает глаза, чтобы не видеть. Веки опускаются тяжело, будто им приходится карабкаться на холмы глазных яблок.
Когда он снова открывает глаза, Янто снова рядом. Толлак судорожно выдыхает — снова. Но на Янто смотреть приятней, чем на нексу. Янто поднимает ему голову, подносит воду. Почему им постоянно надо, чтобы он пил?
— Я не буду пить, — говорит Толлак и пытается отвернуться, но поворачивать голову трудно. — Я хочу пить, — шепчет он, хотя они все равно услышат. Они всегда слышат все, что хотят, как бы он ни старался.
Он хватает Янто за запястье, чтобы отвести его руку, но не отводит, просто держит, держит. Держит.
Потом он делает первый глоток и закашливается, но глотает. Вода горькая, но это вода.
...И так проходит почти двое суток. Толлак рассказывает ему, что не будет пить, но Янто поит его водой. Еще Толлак рассказывает, что не будет есть, но Янто понемногу, по ложке, скармливает ему паек, разводя его водой в три раза жиже нормы. Такая еда в него заходит, но даже она — неважно. Всем остальным Янто занимается тоже и при этом жалеет, что взял только два одеяла и одну смену одежды. Чем дальше, тем отчетливее он понимает, что корабельной аптечки недостаточно. Толлаку не становится легче, только препараты понемногу отпускают его, в ночь перед посадкой он почти не бормочет, спит тяжелым беспокойным сном, но больше вроде бы не видит себя в республиканской камере.
Тогда Тревали решается взять его с собой на планету. Он даже названия ее не запоминает, просто знает, что здесь после войны царит разруха, пока даже космопорт не отстроили толком, здесь его не спросят, кто он и откуда — так и выходит. От посадочной платформы до города он тащит Унана на себе (пусть скажет спасибо, что не в мешке), потом, чтобы найти им временное пристанище и медикаменты, укладывает в тихом углу во дворе брошенного частного дома, а когда возвращается — Толлака там уже нет.
Три минуты Янто паникует (очень долго, нервы никуда с этим рыжим горе-разведчиком), потом отправляется на поиски и выясняет, что друга подобрали сердобольные медсестры. Это счастье, облегчение и такая удача, о которой он не мог и мечтать. Сам он еще не рискнул бы сдать Толлака в госпиталь, но раз так вышло — пусть будет так. За вечер, не занятый заботами о друге, он успевает закупиться нормальной едой (кормить больного сухпаями — только калечить), кое-какими лекарствами, новой одеждой и новыми одеялами. Все это уже в ночи он грузит в шаттл, а потом отправляется к госпиталю — караулить.
Эти республиканцы здесь вообще не охраняют свои объекты. За ночь Тревали успевает узнать, что охраны в госпитале нет, времянки не запираются (только лаборатория и склад, да и то, чихни на них — развалятся), что Унана не ищут и не собираются сдавать властям, а значит, можно подождать еще денек, а то и два, пока он не придет в форму.
Впрочем, хорошо, что он не уходит от госпиталя утром, потому что очень скоро обнаруживает — кого бы вы думали? — самого больного человека на свете собственной персоной. За ночь с ним сделали что-то такое, что он может идти сам. Шатается, но идет, упрямый крифф. Янто некоторое время идет за ним, потом, когда людей вокруг становится меньше, а походка беглеца — менее уверенной, окликает его:
— Мог бы и подольше полежать. Я заколебался кормить тебя с ложечки, почему бы не доверить это симпатичным медсестричкам?
Янто не приходится искать. Он находится сам примерно тогда же, когда Толлак решает, что идти его искать — худшее, что можно было придумать. Он быстро устает, а улица удлиняется, потому он с готовностью останавливается, оглядывается, чтобы убедиться, что это и правда Янто.
Потом он медленно расплывается в беззаботной улыбке. Теперь можно не беспокоиться. Теперь все будет хорошо.
— Они у меня кровь взяли, а в крови у меня сам знаешь что было. Это подозрительно, но я все исправил. Смотри, я ведь и так живой, зачем мне врачи?
Пошатываясь, он подходит к Янто.
— Только давай идти не быстро. Я живой только с этого утра. Нужно вспомнить, как оно, по эту сторону.
Про свои приключения в больнице он не распространяется. Про то, как они здесь оказались и что было раньше, тоже. Не то место, не то время. Нужно помнить об осторожности, а Толлак опасается, что и так успел наделать глупостей. Ему многое интересно: когда его спасли, что с ним было, что из того, что он помнит, правда. Из всех вопросов он выбирает тот, который беспокоит его больше всего:
— А с нами раньше не летел нексу, нет?
Сначала он идет рядом, потом держится за Янто, потом просит иногда остановиться. Но ему не так плохо, как было. Ему вообще не плохо, просто он быстро устает и чувствует себя отвратительно слабым. Янто остается рядом. Как давно он рядом, откуда взялся? Что было? Что они скажут на базе? Что скажут им? Рорк вообще знает про это? Толлак пока еще не спрашивает, только думает о том, как ему повезло, и сжимает перед тем, как они опять начинают идти, другу руку:
— Спасибо.
Янто мог бы сказать, что по эту сторону довольно паршиво, особенно когда рядом тот, кто уже почти по ту, а ты ничего не можешь с этим сделать. Янто мог бы еще много чего сказать, но он спит по паре часов вторую неделю, очень вымотан переживаниями и не хочет ничего говорить. Он просто крепко держит локоть Толлака и ведет его за собой к платформе, где остался его шаттл. Это далеко, но они дойдут. Теперь, вдвоем, они вообще смогут что угодно.
— Летел. Черный такой, лохматый. Зубастый. Он плохо себя вел, и я пристрелил его вчера. Можем завести другого, если хочешь.
Толлак в бреду бормотал что-то про нексу и вроде бы пытался его отогнать, к этому времени он уже не вслушивался. А сейчас Тревали просто машинально несет чушь, чтобы занять чем-то эту долгую дорогу. О важном они поговорят в шаттле. К этому моменту у него уже есть хорошо оформленный план, нужно только убедить друга ему следовать, сфабриковать пару-тройку вещественных доказательств, найти надежного свидетеля, и дело будет сделано. Не сложнее, чем проникнуть в республиканскую тюрьму. Просто опаснее. Потому что Первым Орденом всегда опаснее, даже если ты на его стороне.
— Расскажи мне, что было в госпитале. Подробно. Всё, что помнишь. Что они знают, что ты сделал, как ты ушел. Мы замнем всю эту историю, но чтобы я мог это сделать, мне нужно всё знать. Всё — это значит всё.
На «спасибо» он только отмахивается свободной рукой. Не стоит благодарности, мол. При более благоприятных обстоятельствах он еще стрясет с Толлака пару бутылок дорогой выпивки, но и только. Он просто знает, что друг поступил бы так же — и этого достаточно. Не хочется рассуждать и даже спрашивать его не хочется, что бы он сделал. Это знание в нем безусловно, как безусловна и вера в то, что Толлак боролся бы до конца. Янто видел, как он боролся до конца.
Толлак смеется. Янто как-то умеет говорить мрачные вещи так, что веришь, что все нормально. Даже хорошо. Хорошо, что он сам ходит, хорошо, что знает, что Янто настоящий, хорошо, что они вернутся на базу. Только это его «замнем» слегка беспокоит, но до шаттла Толлак не развивает эту тему.
В шаттле их встречает какое-то логовообразного вида сооружение, в котором, если напрячься, можно узнать что-то из бредовых воспоминаний. Одеяло, хоть и выглядит грязным, все равно манит, но Толлак делает над собой усилие и садится.
— Тебе помочь со взлетом?
Он ничем не поможет, они оба про это знают, но так он чувствует себя чуть менее бесполезным.
— Госпиталь. Я проснулся вчера вечером уже там, и что-то спрашивал... нет, не помню, но ничего важного там не было, потому что утром меня никто не охранял. Ко мне часто заходили, но это потому, что они обкалывали чем-то. Утром вернулась та женщина, с которой мы говорили вечером. Доктор Калония, ты знаешь, вдова Тавета Калонии из Новой Республики. Я назвался Таветом и выдумал наскоро историю, которой она поверила бы. Не очень хорошо — она не поверила, потому я поугрожал. Мы уничтожили мою кровь, три пробирки, и результаты анализов. Я у них был неизвестным, и неизвестным и останусь. Потом она отдала мне одежду, сказала, как выйти — и вот. Про госпиталь не беспокойся. Они нашли только авабуш, и про него я сказал сам, чтобы считали, что я наркоман.
Толлак небрежно пожимает плечами, как часто делает, когда очень доволен собой. Потом он хмурится:
— Теперь ты расскажи, то, чего я не помню и не знаю.
— Сиди, — Янто отмахивается, нисколько не заботясь о сохрании чувства собственного достоинства Толлака. Ничего, он поправит го как-нибудь потом, а пока им нужно убираться с этой планеты. И, судя по тому, что без происшествий не обошлось, убираться лучше быстрее. — Лучше б ты амнезию изобразил, честное слово.
Больше он ничего не говорит по поводу гениальных способов Унана решать проблемы. В конце концов, окажись он сам на его месте, мог повести себя еще хуже. Один, в незнакомом месте, с провалами в памяти и подозрительными анализами... Ладно, с натяжкой можно считать, что он справился хорошо. Нужно будет присмотреть за этим республиканским госпиталем, но больших проблем от него ожидать не стоит. Хотели бы что-то сделать неизвестному пациенту — сделали бы сразу, пусть в госпитале и нет охраны, на планете все же имеется какой-никакой гарнизон. Подмога врачам могла прийти еще до того, как они преодолели полпути до космопорта.
— Да что рассказывать. Ты долго не выходил на связь, мне велели тебя найти. Вернуть, если все в относительном порядке, ликвидировать, если ты попался. Я прилетел и выяснил, что ты попался. Покрутился на месте, поторговался с аборигенами, подкупил охрану, вытащил тебя и увез. Так мы летали от заправки до заправки, пока тебя не отпустили препараты. Я вчера оставил тебя в тихом месте, чтобы подыскать нам жилье на несколько дней, но тебя увели буквально у меня из-под носа. Я решил, что так будет лучше. И так действительно лучше, сам я не поставил бы тебя на ноги так быстро. Вот и всё. Теперь мы летим домой. То есть, сначала мы летим к одному знакомому технику, чтобы поколдовал над корабельным компьютером и кое-что из него стер, а потом домой. Около полутора суток у нас есть. Рорку я уже отчитался, чтобы ждал нас через двое.
Все это Тревали рассказывает, сосредоточенно вглядываясь в показания приборов и поднимая шаттл в воздух. Здесь еще нет централизованной диспетчерской, да и плотного движения нет, так что взлетают они без проблем, да и на орбиту выходят тоже. Проходит еще немного времени до входа в гиперпространство, после чего Янто доверяет путь автопилоту и принимается за уборку. На планете мусор с биоматериалом оставлять было бы неосмотрительно, зато выкинуть все это в открытый космос — в самый раз.
— Сейчас уберусь и постелю тебе новые одеяла, я купил. Еще купил нормальной еды, а то от пайков твое величество воротило нос даже в бреду.
Янто старательно не смотрит на него, пока говорит, и Толлак хорошо понимает, почему. Потому что он жив. Попался — но вот он жив, вопреки приказу, который был у Янто. Жив — хотя так не должно было быть. Вот, что они будут заминать.
Он криво улыбается еде; он и правда считает, что пайки, как и еда вроде той больничной каши, не предназначены для того, чтобы ими и правда питались люди, которые не совсем ненавидят себя. Но думает о другом.
Температура и побочные эффекты от допросного спайса огненной стеной выжгли в нем часть прошлого. В основном Толлак этому рад. Может быть. помнить о том, что с ним было, и полезно, но он не хочет, совершенно, ни капли не хочет помнить о том, что именно с ним было. И все же теперь он смотрит прямо перед собой, вспоминая. Не все, но важные части, те, что про Янто, которого он долго считал ненастоящим. Те его вопросы, которые не были частью допроса. Ну, или были частью — но не того, а нового, другого допроса, о котором он до этого момента не знал.
— Янто, стой, остановись, ладно?
Это не тот разговор, который он хочет вести, пока его друг пребывает — прячется — в суете уборки.
— Ты... — он смотрит вверх, вспоминая, но точных слов не помнит. — Ты спрашивал про то, что я рассказал. Мне кажется, спрашивал. Здесь же, на корабле, уже не там. И я сказал, что не успел.
Тогда Толлак ответил именно так, и теперь, когда он уже может врать, он тоже так говорит. Янто был там, он должен был видеть, что дело в какой-то его особой выдержке или умению сопротивляться, а в чистой удаче, в том, что он появился чуть раньше, чем у Толлака успели спросить о важном. Тогда все закончилось бы совсем не так, и он точно знает об этом, но все равно не может остановиться и спрашивает.
Почему-то теперь ему очень важно знать. Почему-то теперь ему становится очень страшно.
— Если бы я успел, мы бы говорили сейчас?
— Да, я спрашивал, — Янто останавливается напротив Толлака, кивает, внимательно смотрит на него. – У меня не было времени ждать, пока ты придешь в себя и все нормально мне расскажешь.
Этот разговор кажется ему ненужным. Слишком откровенным, выворачивающим наизнанку все то, что он предпочел бы оставить при себе даже в компании лучшего друга. Дело сделано – о чем тут говорить? Зачем говорить о том, что было бы, если бы? Говорить не хочется. Но Толлаку это, кажется, важно, а они сейчас не в том положении, чтобы позволить себе недомолвки. Янто вздыхает и садится напротив.
— Говорили бы, конечно. Только у нас было бы гораздо больше проблем. Отследить, кому и куда ушла информация, уничтожить данные и причастных лиц. Вероятно, без шума и пыли это сделать не удалось бы. Хотя я приложил бы к этому все усилия. Вероятно, после этого нам была бы закрыта дорога назад. Не знаю, сколько бы мы прожили после этого. Сам понимаешь, за нами наверняка пошел бы сам Рорк, и не один. Но мне сейчас, если честно, некогда строить гипотезы. Что ты хочешь знать – убил бы я тебя или нет? Не убил бы, при любом шансе вытащить, не равном нулю. И если для тебя это не очевидно без моих слов, то я удивлен. Практически обижен. Пока еще в моей голове осталось что-то помимо первоорденской идеологии.
…Скорее в сердце, ноне стоит об этом. Тревали прекрасно отдает себе отчет в этой своей слабости. Именно поэтому их служба не предполагает ни привязанностей, ни дружбы, ни любви. В любой момент все может пойти не так. В любой момент нужно без сомнений поступить так, как требует долг. Янто был бы отличным винтиком огромной боевой машины, если бы избавился от этой слабости. Но он не хочет от нее избавляться. Ни при каких условиях.
— Сейчас у нас есть шанс вернуться без потерь. Республиканцы облажались, и им захочется замять дело не меньше, чем нам. Только нам придется действовать аккуратнее. Поэтому ты должен как следует отдохнуть и вспомнить все подробности. В бреду от тебя было мало пользы.
— Повезло мне с твоей головой, — он улыбается, но почти сразу же перестает.
Что-то такое щелкает в Толлаке, пока Янто отвечает. Щелкает туда-назад, как выключатель, и внутри то загорается, то снова гаснет свет. Это он решает, что бы он сделал он, если бы они были наоборот. Что было бы очевидным для него. Из них двоих он раньше тянул их стать контрабандистами. Из них двоих он — сейчас — нарушил бы приказ или выполнил бы его, как бы дорог ему ни был Янто?
Щелкает, щелкает, и это мельтешение воображаемого света раздражает, потому Толлак оставляет его и сдвигается к более актуальным вопросам. Раз они оба жили — то им обоим нужно уцелеть и потом, когда они вернутся. Вариантов не так много, и навскидку он видит только один: тот, в котором он никогда не был в плену. Тогда в нем не будет сомнений, его не станут допрашивать дома и он не скажет лишнего — а он может. Спайса в нем уже нет, но отпечаток от случившегося еще остался, и Толлак точно знает, что сейчас сломать его очень легко. Надо просто легонько и умело надавить. А у них есть Рорк, Рорк умеет давить по-всякому.
Янто не убил его, и своей главной целью на ближайшее время Толлак выбирает то, чтобы другу не пришлось за это отвечать. Первый Орден принесет порядок и процветание всем вокруг — но на этом этапе до эмоциональных привязанностей своих людей ему дела нет.
— Тогда я не попался. Давай скажем, что я не попался. Какие подробности нам нужны?
— Тогда ты не попался, — Янто согласно кивает и устало сутулится, опускает голову, опускает плечи, будто что-то очень тяжелое клонит его к земле. Он думал, что эта тяжесть уйдет, когда Толлак окажется в безопасности, но теперь понимает, что с этой тяжестью жить еще долго, до тех пор, пока он не поймет, что про это дело все забыли, до тех пор, пока мысли об этом не вытеснят другие дела. – Смотри. Сейчас у нас несколько задач.
Решив, что задушевных бесед с него сегодня хватит, Тревали снова принимается за уборку. В шаттле тоже не должно остаться никаких следов, так что убирается он тщательно, не жалея сил и расходных материалов. Пусть лучше все здесь утонет в мыльной пене и антисептике, чем какая-то мелочь выдаст их обман.
— Первая задача. Почистить бортовой компьютер так, чтобы в нем не осталось последних трех суток. Я знаю, кто этим займется, и сейчас мы летит на техстанцию. Нам бы очень пригодился доступ к твоему счету, а лучше не к твоему, а к такому, в который начальство не сунет нос. Спецу надо будет заплатить, а я все свои деньги выгреб на взятки. Рабочие креды в этом всем лучше не светить. Вторая задача. Что-то тебе сломать или прострелить. Если к моменту нашего возвращения в крови еще останутся следы наркоты, можно будет объяснить это варварскими методами обезболивания. Но это мы сделаем уже после техстанции. Третья задача. Придумать легенду о твоих приключениях. Ты успел собрать нужные данные? Какая у тебя была легенда? На основе этого можно придумать новую. С минимум подробностей, чтоб не путаться в показаниях.
Убираться хоть и приходится тщательно, но территория уборки небольшая, так что Янто справляется с ней довольно быстро. Весь мусор – старые одеяла в том числе – он утрамбовывает в один пакет, и на прежнем месте застилает для Толлака новую лежанку. Подушки там снова нет, но для удобства он сворачивает и кладет вместо нее свою куртку.
Янто убирает так быстро и хорошо, что люди из их учебки умылись бы слезами умиления от того, что хоть что-то осталось в голове хотя бы одного из этих двух. Невнятное Толлаково «не попался» он тоже раскладывает на план, на составляющие, к каждой из которых у него свой собственный подход.
Деньги это не проблема: у них в семье много мутных, с точки зрения Республики, дел и без его членства в Первом Ордене, а потому у Унанов есть счета на любой случай жизни, включая те, что существуют для отмывания денег. На части таких деньги просто отстаиваются, и Толлак знает, как их вывести. Надо будет только послать родителям весточку, чтобы не волновались. Он уже собирается сказать про это Янто — и что деньги, которые он потратил, они тоже могут забрать и вернуть на его счет, потому что никогда не знаешь, что еще могут проверить. Но Янто говорит дальше, и Толлак подбирается, сжимается, прежде, чем успевает все понять и осмыслить.
— Нет, пожалуйста, не надо!
Он выдыхает, потом молчит, заставляет себя успокоиться. Это хорошая, полезная идея, потому что, хотя он уже и лучше соображает, что происходит вокруг — он не в порядке. Не в порядке настолько, что без помощи не дошел бы до шаттла. И это придется как-то объяснять. Хорошая идея, но перспектива новой боли все еще слишком пугает его.
— Извини. Это хорошая идея, но не надо ломать. Прострелим мне что-то. Хорошая идея. Это объяснит и почему я не выходил на связь. Скажу, что валялся где-то раненный и праздно кровоточил, пока ты меня не нашел. Деньги я вытащу, у меня есть доступ, все получится нормально. Информации нет, потому что информатора нет. Времени были мало, я не хотел рисковать, убил его перед тем, как меня взяли.
С легендой сложнее. Легенда у него была хорошая, и, если бы не пара случайностей, все прошло бы, как обычно, просто и незаметно. Что в ней могло пойти не так?
— Мой информатор должен был денег, и его убили, а меня просто подстрелили. Я убежал, но ошибся в оценке степени ранения и потому очень скоро оказался беспомощным, как лот-котенок. Не будем вмешивать сюда республиканцев вообще. Просто посторонняя перестрелка, все. На окраинах таких много, по десять раз на дню.
Восклицание Толлака бьет по нервам. Янто вздрагивает всем телом, как будто это ему сейчас будут что-то ломать, а потом морщится – уже в ответ на свою несдержанность. Хорошо, что все это время он еще занят обустройством больничной палаты походного образца, и есть надежда, что Толлак ничего не заметил. Все это сложнее и больнее, чем он сам хочет себе показать, все это вытрясло из него душу и обратно закинуло кое-как. После таких приключений нужен отдых. Много виски, много сна и никаких внешних раздражителей. Увы, об этом пока приходится только мечтать.
— Уговорил, не будем ничего ломать, — ему требуется несколько секунд, чтобы собраться и повернуться к другу уже с беззаботной улыбкой. – С тобой все будет в порядке, я же обещал. А раз я обещал, значит будет. На техстанции сможешь переговорить со своими, там же разберемся и с деньгами. Думаю, история годится. Простенько и со вкусом. Раз я вез тебя в полуобморочном состоянии, значит, ты мог рассказать мне только эти вещи в общих чертах, подробностями украшай их на свое усмотрение. При первой возможности я вернусь на обе эти планеты и посмотрю, все ли закончилось тихо, но это если повезет и мне дадут увал.
Мысль о том, что ближайшую увольнительную придется потратить вовсе не на виски и сон, приводит в уныние, но Янто продолжает держаться уверенно и спокойно. Выпустит пар он как-нибудь в другой раз. А пока – налить воды в пол-литровую бутылку – чтобы Толлак смог удержать и не разлил, еще раз поправить одеяло, положить на видное место аптечку.
— Ладно. Вроде бы перспектива вырисовывается неплохая. Если хорошо сыграем – будем жить. А пока ложись, нам до станции лететь часов пять.
Янто историю одобряет, и это хорошо. Толлаку нравится, какая она простая, потому что причина, по которой он не выходил на связь столько времени, должна быть веской, а это значит, что ему нужно будет прострелить что-то важное. Еще лучше — сделать так, чтобы рана воспалилась, тогда он снова нырнет в горячечный бред. А из него рассказывать сложные истории очень трудно. Простую он сможет повторить, сможет не наболтать ничего лишнего.
Если наболтает — ничего не будет. С ним ничего не будет. Просто его снова чем-то накачают, теперь свои, чтобы знать наверняка, что он рассказал. Или попросят кого-то из рыцарей Рен посмотреть. Говорят, те знатно умеют копаться в чужих мозгах. Но это с ним — а с Янто? Они не какие-нибудь рядовые штурмовики, в них видят способных людей и отмечают — обоих, почти одновременно. Способные люди не могут отставлять лояльность делу в сторону даже ради друзей детства. Рорк на многое умеет закрывать глаза, но на это он их не закроет. Это — что-то слишком крупное.
Потому его горячечный бред должен быть идеальным. К его показаниям не смогут подкопаться, никто даже подумать не должен, что к ним можно подкопаться. Значит, и не подкопается.
С ними обоими все будет в порядке.
— Не хочу пока что говорить со своими. Выкарабкаюсь с концами — тогда скажу, что взял наших денег.
«Тогда» в голове Толлака — это еще и когда то, что было, отступит в сторону, останется в прошлом. Когда в его голове это будет просто забавной историей, которую можно рассказать немногим. Семье, например, о ней знать незачем.
Пошатываясь, он встает на ноги, стоит, довольный тем, что может и что пол не плавает под ногами, но потом идет, чтобы зарыться в приготовленное Янто одеяльное кубло. Прошло не так много дня, но он уже снова чувствует себя таким уставшим, будто не спал несколько суток. Только не спит он и теперь. Смотрит, лежа головой на куртке Янто, на возвышающегося рядом друга.
— Если вдруг что всплывет — я скажу, что сам выбрался из тюрьмы и соврал тебе. Украду твои лавры лучше в мире сбегателя из тюрем. Тогда получится нормально. Ты только не закопай себя, если у Рорка будут вопросы. Не хочу, чтобы с тобой что-то сделали.
— Хорошо. Не закопаю. Спи давай, надоел, — Янто отмахивается, вздыхает и возвращается в кресло первого пилота. Это кресло не слишком удобное, но оно раскладывается до полугоризонтального положения, и можно попробовать вздремнуть до выхода в открытый космос.
Но взбудораженный мозг не желает засыпать, хоть и вымотан до предела. Когда не нужно убеждать Унана в том, что все будет хорошо, он прокручивает в голове варианты того, как все может обернуться очень и очень плохо. Под тем же авабушем свои смогут убедиться, что Толлак ничего не сдал. Только дело будет уже не в этом. Дело будет во лжи, в неисполнении приказа, и тогда им ни за что не сохранить ни свои должности, ни свои жизни. Они слишком высоко взлетели, чтобы не разбиться в падении.
Янто пытается представить себе, как будет без Толлака. Не получается. Ну, то есть, вот всю сознательную — и даже часть бессознательной — жизнь этот рыжий придурок есть, и тут вдруг его нет — это как? Это — что ему делать? Это — зачем ему вообще что-то делать, если он останется без никого? Странное чувство. Страшное. Дурное. Он кривится от него, как от острой зубной боли, и снова пытается задремать. Не получается. Не-по-лу-ча-ет-ся, и Тревали принимается сочинять отчет, чтобы занять себя хоть чем-нибудь и не свихнуться в тишине, нарушаемой только беспокойным сопением Унана. Уснул, кажется. Хорошо. Хоть кто-то должен здесь спать.
Потом будет техстанция, и знакомый спец сдерет с них три шкуры за работу и за молчание. Потом будет выстрел и горсть земли в ране. И снова горячка, и снова боль, и долгие-долгие часы без жаропонижающего и обезболивающего, чтобы зараза взялась хорошенько. И — наконец-то — путь домой. Когда они возвращаются на корабль, Янто и сам-то едва стоит на ногах, но это не главное, главное — они возвращаются.
Они остаются живыми.
Вы здесь » Star Wars Medley » Завершенные эпизоды » Таймлайн ABY » [18-21.III.30 ABY] Неисполнение приказа
