Работы в медблоке ожидаемо становится много — с тех пор, как на базе нет мамы, и все очень скоро почувствуют, как много она на себе держала. Ее здесь нет всего несколько суток, она и раньше отлучалась, и от этого никто не умирал, но теперь ее отсутствие ощущается наиболее остро — потому что ее не будет рядом еще долго, потому что неизвестно, будет ли она когда-нибудь рядом вообще.
Лора старается об этом не думать, но получается плохо. Чтобы хоть что-то с этим сделать, она просится на ночные дежурства — это не выглядит странно, она и раньше так делала. Прошло совсем немного времени, и не все пока в курсе, что доктор Калония не в увольнительной, а рассказывать всем Лора большого желания не испытывает. Эмилин Холдо, скорее всего, знает, мама едва ли оставила бы подругу в полном неведении. Но Холдо Лора пока не встречала, а говорить об этом с кем-то еще  чуть более чем бессмысленно, никакие другие разговоры ей не помогут.
Ни с кем, кроме…
Лора уже собирается уходить из комнаты обратно в медблок, когда получает уведомление о сообщении. Номер снова незнакомый, но она знает, что это Толлак, еще до того, как нажимает кнопку прослушивания.
Глупо было бы надеяться, что с ним уже все хорошо — прошло всего три дня с последнего разговора, и если пальцы за это время можно починить, это еще мало что значит. Но от понимания, что ему все еще плохо, не легче. Лора возвращается обратно на кровать, думая, что у нее найдется немного времени — никто не хватится, если придет чуть позже.
— Привет, — она начинает запись, еще толком не решив, что именно хочет сказать; в голове только мысль о том, что нужно ответить быстрее. — Я в порядке.
Это неправда, но так будет лучше.
— Что случилось? Это все из-за него, да? Ты… вообще спишь? Расскажи.
Она вот нет. Если только совсем немного, под утро, когда уже никаких сил не остается на то, чтобы о чем-то думать. На то, чтобы видеть сны.
Если бы к Калену во снах присоединились еще и родители, она бы не выдержала.

Ответ она получает быстро, но не тот, на который рассчитывала. Первая запись короткая, всего одно предложение. Зато какое.
Лора забирается на кровать с ногами, запрокидывает голову, прижимаясь затылком к холодной стене. Это то, что она хотела знать больше всего на свете, но она об этом не спросила. Спрашивать о таком страшно. Страшно от мысли, что ей может не понравиться ответ.
Но все в порядке. Они в порядке. Они могут быть в порядке? Там, на какой-то неизвестной базе, где находились не по своей воле. Возможно ли быть «в порядке» на базе Первого Ордена в качестве пленника?
Лора об этом не спрашивает, откладывает вопрос в мысленный ящик: спросит еще, когда будет готова. Там уже приличный список.
Вторая запись начинается с молчания. Можно подумать, что комлинк барахлит, но Лора видит, что ползунок тянется дальше. Просто Толлак, наверное, не знает, с чего начать.
Потом он говорит, опять молчит, и эти бесконечно тянущиеся секунды тишины тянут за собой плохие мысли. И она опять жалеет, что слишком далеко, что не может сделать ничего, кроме как говорить, и говорить, и говорить.
Какой-то доктор сказал Толлаку, что нужно разговаривать. Доктор из Первого Ордена? Наверное, откуда ж еще.
Может, это имеет смысл.
— Спасибо, — тихо говорит она, включив снова запись. — Ты выбрал для этого лучшего человека.
Лора старается звучать насмешливо, то есть, как обычно, у нее даже что-то получается: достаточно представить, что Толлак здесь, рядом с ней на кровати, как в том криффовом номере, в каком-то из них.
— Представь, что я рядом с тобой, обнимаю тебя, и… помнишь, у меня духи были? Лимонные. Ужасные, — она правда даже улыбается, когда говорит все это, — мой брат подарил их мне, а потом постоянно твердил, как они его бесят. Духи и правда кошмарные, но вообще-то я их люблю. И если они тебе тоже не нравятся, лучше признайся сейчас, потому что потом я буду мстить.

Ту кореллианскую ночь или, вернее, все, что было до нее, Лора помнит очень хорошо. Она много отдала бы, чтобы быть не здесь, в пустой комнате, в одиночестве, когда даже Каре куда-то ушла — или улетела. Возвращаться на Кореллию ей, впрочем, тоже не хочется, впечатления и так испорчены донельзя.
Она и сама представляет — вспоминает, как они выключили весь верхний свет, оставив только одну лампу на тумбе, как выбросила с облегчением обувь, потому что  она опять оказалась какой-то красивой и неудобной, как первой заявила, что на Толлаке как-то слишком много одежды.
Тогда все это казалось важным. Тогда Лора думала, что, может, у нее правда могут быть какие-то планы, о которых она когда-то соврала маме. Какая-то жизнь, в которой хоть в чем-то наконец можно быть уверенной.
А теперь она не уверена больше ни в чем.
От этих мыслей ее отвлекают сообщения: у Толлака тоже был — есть — брат, и они, кажется, близки. У него есть жизнь где-то вне Первого Ордена, поначалу это почему-то кажется странным, Лора слушает дальше и привыкает к мысли, что и там обычные люди. Не то чтобы она раньше не понимала этого, но легко представлять противника бесчеловечным монстром, когда ничего о нем не знаешь.
Может, было бы лучше, если бы и дальше не знала. Потому что три дня назад обещала себе все это неуместное чувство как-то вытравить, теперь делает ровно противоположное. Она легко может представить себе и лимонный сад, и игравших там детей. Может, брат у Толлака тоже рыжий. Может, у него там не только брат.
Еще Лора думает, что, скорее всего, никто из тех, кто ждет его дома, не знает о случившемся в КорБезе. Они не знают, что он не в порядке, был и есть прямо сейчас, что она может быть единственным человеком, кто в курсе.
А еще Толлак не хотел, чтобы она все это знала.
Зажав кнопку записи, теперь она сама молчит, на что-то решаясь, пытаясь решиться:
— У меня в детстве тоже был сад. Там была вишня, старая, казалась такой большой для меня совсем маленькой. И если вечером я не возвращалась домой сама, папа знал, что я уснула где-то там. Я закопала там коробку с секретами. Может, когда-нибудь до нее доберусь еще.
Запись не прерывается, но какое-то время Лора молчит, думая, насколько уместно будет спросить сейчас, но задаваться такими вопросами в их случае, наверное, не вполне разумно. Если они теперь вообще могли хоть что-то делать, что получилось бы описать сколько-нибудь разумным.
— Ты не хотел, чтобы я знала. У тебя был какой-то… план?
План на эти отношения, план на будущее, еще какой-нибудь — Лора не уточняет.

Лора смотрит на пустую кровать Каре, пока ждет ответа. Давно, кажется, целую вечность назад, под вином она тут призналась ей, что в существование идеалов не верит. Думать об этом сейчас почти что смешно. На идеал Толлак из Первого Ордена и правда не тянул.
Толлак говорит, что у него не было планов — и Лоре хочется сказать, что он врет. Технически, план у него был — предельно простой и донельзя наивный, что даже странно для майора разведки. Если так, то, наверное, и правда любит, с холодной головой на такие глупости не пойдешь.
Придя к этому выводу, она еще сильнее жалеет, что его рядом нет. Одно дело слышать все это, думать, и другое — смотреть в глаза напротив. В том, что Толлак говорил искренне, она не сомневалась, не сомневается и сейчас — если только в себе.
— Знаешь, с такой жизнью ничего не может быть «просто». — Она отправляет это быстрее, чем успевает подумать. Только потом понимает, что может звучать резко, но другого ответа у нее не нашлось бы.
Лора, может, и любила секреты, но еще больше она не любила — не любит, — когда ей лгут.
— Для секса на одну ночь легенды хватило. Но дальше было бы все больше вопросов, и я бы ушла. Поэтому хорошо, что я знаю. Я осталась, потому что знаю. Хорошо?
Это все уже не важно, но ей совсем не хочется, чтобы он продолжал жалеть, будто можно было обманывать ее и дальше, месяцами, может, годами, убеждая себя и ее, что все хорошо.
Она успевает отправить это, когда приходит еще один файл. Короткий.
Вопрос странный, и формулировка странная, и Лора чувствует себя по-дурацки, не понимая, что именно он хочет знать.
— Грустила? — переспрашивает она, изо всех сил стараясь не звучать зло.
Грустила.
Когда кто-то — Толлак не уточнил — умер.
Отец.
Брат.
Грустила.
Лора молчит, успокаиваясь, потом выбирает говорить об отце — так легче.
— Я никогда по-настоящему не верила, что папа умер. Я знаю, что это очень долго, что шансов у него было немного, но, как видишь, я была права. Я почему-то оказалась права, и он жив. И я даже ничего сделать не могу, чтобы просто быть рядом.
В этот раз Лора лучше держит себя в руках, чем в прошлый, когда даже по голосу можно было определить, что она плакала. Теперь слезы просто бегут по щекам, пока она, вытирая их, отправляет сообщение.

Не сразу приходит осознание, что она не ответила на вопрос. Подумав, Лора отправляет вдогонку:
— Шесть лет.
Кажется, шесть. На самом деле она не считала, боялась, что цифра станет слишком большой для того, чтобы оставалось место хоть маленькой надежде. Восстание жило надеждами, а Сопротивлению, наверное, нужно что-то получше. Но получше у нее пока ничего нет. Ничего, кроме короткой записи, где Толлак говорит, что ее родители «в порядке».
Можно ли быть после шести лет неизвестно где и в каких условиях «в порядке»?
Лора хотела успокоиться, но вместо этого начала думать. Когда она начинает думать, это всегда плохо.
Толлак молчит, новых сообщений нет довольно долго, и Лора думает уже, что отпугнула его всеми этими эмоциями, совершенно лишними для человека, которого мучают кошмары, который звонил вообще-то за поддержкой.
Она даже поддержать его не может.
На этом можно было бы и закончить разговор, чтобы не сделать хуже, чтобы у него, может, получилось сосредоточиться на том, что она говорила раньше, и хотя бы немного поспать.
Но Толлак не уходит. Присылает еще два сообщения.
Он может устроить им разговор? Как?
— Это же опасно. Я не хочу, чтобы у тебя были проблемы.
«Я не хочу, чтобы проблемы были у них».
Если их поймают, все закончится плохо. Все и так плохо, Лора не должна делать хуже.
— Да, я одна на... — «...на базе Сопротивления, съел, да? Не только у тебя есть тайны». — на дежурстве. Вернее, буду там. Почему ты спрашиваешь?
Вопрос глупый, но она все равно его задает. Вдруг он хочет сказать что-то еще, вдруг опять кажется, что за спиной Хорн. Вдруг еще что-то.
— Прости, у меня нервы совсем ни к хатту. Я не должна была. Я… мне страшно. Страшно, что больше не увижу их никогда. Я ужасно скучаю по ним. По тебе.

Она ему не верит — откуда ему знать, что проблем не будет. Это всего лишь слова утешения, за которые Лора, впрочем, все равно благодарна, потому что хотела их слышать — хочет хотя бы слышать, что что-нибудь будет хорошо.
Необходимость говорить при нем звучит логично, но дико, и Лора, нажав на паузу, пару минут просто сидит, закрыв глаза, прислушиваясь к себе. Точно не ненавидит? Что не так с ее головой, что она продолжает беспокоиться о нем. Он ведь не знает, что она из Сопротивления, а узнал бы — что бы сказал?
Посчитал бы сумасшедшей на всю голову, наверное. Потому что Лора знает больше него — больше разведчика, с ума сойти! — и остается на связи не только из необходимости вытянуть что-то еще.
Он может подумать, что вполне из-за этого, что она солгала ему, манипулировала, что-нибудь такое, с чем ей даже будет трудно поспорить.
Лора слушает дальше, и слышит, что родители его ненавидят. Особенно мама. Она слышит, что Толлак улыбается, понимает по голосу, но менее горько не становится. У них не будет никакого приличного знакомства с родителями, потому что все и так уже знакомы. У них не будет ничего вообще, потому что они ненавидят его, потому что гребанный Первый Орден никуда не денется, и хорошо, если они просто однажды не умрут.
Ничего нет. Не может быть. Это правильно, но ужасно несправедливо. Она не этого хотела.
Будет легче, если получится отвлечься. Лора перематывает запись на начало, слушает снова. Звуки собственной базы ей хорошо знакомы, звуки той она может только представлять. Это какой-то корабль. Где-то очень, очень далеко.
Объятия представить легче, чем незнакомую каюту, где Лора никогда не была, поцелуй тоже. Незнакомое слово режет слух, Лора понятия не имеет, что такое тельбунка, как не имеет понятия ни о чем, что касалось Куата — его родины.
— Что… что такое тельбунка? — спрашивает она с неловким смешком человека, который не знает каких-то простых вещей. — Звучит как ругательство.
Какао с виски звучит не лучше, но Лора уверена, что и правда понравилось бы. Что угодно понравилось бы, кроме одиночества.

У Лоры нет никаких предположений, что же такое тельбунка, пока Толлак не объясняет ей. Хорошо, что они общаются сообщениями, и ответа приходится ждать, потому что в обычном диалоге, особенно если бы он еще и был рядом, она отреагировала бы гораздо более эмоционально.
— Это рабство, — сообщает она, переслушав предварительно запись несколько раз, чтобы ничего не упустить. Технически это могло быть суррогатным материнством, если бы после родов несчастную женщину не заставили воспитывать уже не своего сына еще семь лет. И, возможно, не одного — у Толлака как минимум есть брат. — Она… она ведь твоя мать. Ты никогда об этом не задумывался?
Может, и никогда. Зависит от того, насколько на Куате с этим плохо. Что-то подсказывает, что очень, очень плохо. Наверное, то, как просто Толлак об этом говорил.
Подумаешь, фигня какая, простые женщины вынуждены рожать привилегированному классу детей, отказываясь от них, а потом еще и воспитывать. Каждый день видеть своего ребенка, который уже и не твой вовсе.
Это не «странно», это наводит на Лору ужас. В каком чудесном месте вырос Толлак.
Это многое объясняет.
Наверное. Должно объяснять. Он спрашивал, грустила ли она по своему отцу и как долго — у него не было связи со своим. Или была, но… другая.
От этого не легче, Лора понимает, что еще ничего не отправила, и глубоко вздыхает:
— Подумай об этом, пожалуйста. Она хорошая женщина, и это…
Скорее всего это глубоко травмировало ее. Об этом Лора не говорит, закрывает себе лицо рукой и продолжает:
— Я... — в ужасе, смятении, что у вас там за планета такая, это бесчеловечно, — ладно, расскажи. Мне нужно знать.

В ответ приходит целый монолог, почти лекция об общественном строе на Куате. Лора слушает и чувствует себя странно, потом мерзко, потом ей становится страшно — от того, каким голосом Толлак все это говорил. Для него весь этот кошмар в порядке вещей, и он не задумывался об ужасной судьбе женщины, которая родила его и растила. И не задумался даже теперь.
Можно ли объяснить такое? А нужно? Да, если она хочет продолжать как минимум разговаривать с ним. Просто выкинуть такую информацию из головы не выйдет, эта традиция не какая-то мелочь, которая ни на что не влияла. Лора не разбирается во всех тонкостях человеческой психологии, но ей все еще хватает ума понимать, что за «тельбуны — не люди» кроется целый пласт проблем.
На самом деле ей хочется выругаться. Потому что это уже чересчур, потому что чем дальше, тем страшнее, потому что она во всем этом застряла и не знает, что делать. Можно ли что-то сделать в принципе, он все-таки взрослый человек.
— О звезды, — вместо всех ругательств произносит Лора, не включая запись, и это каким-то образом вместило в себя все, что она чувствовала в самый странный момент в своей жизни.
Лоре нравятся звезды. Их не заботят какие-то дурацкие проблемы вроде этой.
— Послушай, — она старается звучать мягко, — послушай себя, что ты говоришь. Семьи тельбунов получают за них много денег. Продают своих детей. Продают их туда, где они не счастливы. Ты бы смог отдать своего ребенка кому-то? Своего ребенка, который всю жизнь будет, как ты говоришь, зачинать других детей, чтобы никогда не стать им родителем. Детей, которых будет видеть каждый день. Которые будут звать родителями совершенно других людей. Которые будут считать их прислугой, вещью, просто потому что им так сказали. Как ты думаешь, оно того стоит? Ломать столько жизней, чтобы семьи, которым нельзя размножаться, все-таки размножились. Она твоя мама, Толлак. Она варила тебе это криффово какао и еще много всего делала.
Выдохнув, Лора закрывает глаза, не зная, как еще донести.
— А если… если бы я была… тельбункой. Можешь представить, что бы со мной было? Чем была бы моя жизнь?
Она не хочет думать, чем закончится этот разговор, но, по крайней мере, будет знать, что сделала для Толлака и для его мамы все.

Не получилось. У нее не получилось. Лора вздыхает снова, в этот раз получается злее. Толлак сказал, что у них все было бы хорошо. На планете, где процветало рабство.
Лора не знает, через что пришлось пройти ее отцу за минувшие шесть лет, но вряд ли что-то хорошее. Может, на планету с какими-то подобными «традициями» занесло. Даже представлять это невыносимо.
Представлять жизнь на Куате не легче. Толлак прав в одном — она действительно не знает, каково жить так. И узнавать ей не хочется.
Все нормально там, на Куате. Просто некоторые живут как люди, а некоторые тельбуны. Замечательно.
Толлак звучит по-другому, как человек, которого Лора еще не знала, и она пока не понимает, хочет ли этого человека узнавать. Но он извиняется за что-то, и это придает ей сил продолжать:
— Откуда ты знаешь, что им хорошо? Ты не тельбун, твою жизнь не надо спасать, — если только от себя самого, — судя по твоему голосу, ты задумался об этом только сейчас. Понимаешь, беременность это не то, с чем приятно иметь дело. То есть… это очень затянутый этап в жизни женщины, который может быть приятным, если она этого хотела. Когда-нибудь… когда-нибудь, когда весь этот кошмар закончится, должен же он когда-то закончиться… я заведу семью. Когда-нибудь это случится, я смогу запланировать беременность, или это будет случайно, но это будет, потому что я так хочу. У… твоей тельбунки никто не спрашивал. Ей пришлось пройти через все это, потому что так было надо — не ей. От нее не зависело ничего, ее жизнь принадлежала и принадлежит чужим людям. Она и сама может не знать, что может быть по-другому, ей никто выбора не давал, ее выбор у нее забрали, когда решили все за нее. Я… думаю, она любила тебя. Судя по тому, как ты говорил о ней сначала. Она любила тебя, и поэтому тебя отослали. Я знаю, что это неприятно слышать, но подумай об этом, я тебя очень прошу. Тут не за что извиняться. И… я говорю тебе это не для того, чтобы в чем-то обвинить или устыдить, это не твоя идея.
Нажав кнопку отправки, Лора выдыхает. Если не поможет это, не поможет уже ничто. Но она обязана была попытаться.

Лора переслушивает сообщение, которое отправила Толлаку, пока он пишет свое, понимает, что сказала не лучшие вещи, которые можно было сказать человеку, которому совсем недавно призналась в чувствах. У них не было никаких планов, все еще нет, не может быть, все началось сексом на одну ночь, продолжилось еще парой встреч и закончилось Первым Орденом. То есть не закончилось, но они продолжают эти отношения, понимая, что будущего у них, скорее всего, нет.
Думать об этом неприятно даже ей, хотя она называла то, что испытывала, влюбленностью. Почти не знавшие друг друга люди, провстречавшиеся пару раз и пару раз же переспавшие семей не планируют. Но Лора, обрисовав свои планы на будущее, которое случится не завтра и может быть даже не через год, заведомо будто ставила на этих отношениях точку. Слышать свой голос со стороны, произносящий эти жестокие слова, отвратительно.
По правде говоря, точку надо было ставить еще раньше. Но Лора не хотела. Ей всю жизнь приходится балансировать на грани между «хочу» и «надо», выбирать в пользу последнего. Она не стала пилотом. Она потеряет что-нибудь еще, может, что-то очень важное, если не решится выбрать первое.
Это сложно.
Пришедшее сообщение Лора слушает, зажмурившись. Хорошая новость — если Толлака и задели конкретно эти ее слова, он ничем это не выдает, так что, может, урон не был сильным. Плохая — донести свою мысль она все равно не смогла.
Но это то, с чем Толлак прожил всю свою жизнь. Возможно, потребуется время. Много времени. Проблема в том, что Лора без понятия, есть ли оно у них.
Он говорит о себе, но от этого почему-то все равно больно. Он видит проблему в себе, и все дети, даже те, кто уже давно выросли, в себе ее ищут. Все потому, что на гиперактивного ребенка сложно было управу найти.
Лора выдыхает, прямо в запись, чтобы слышал.
Они не правы, хочет сказать она, а еще хочет нервно рассмеяться. За последний час пришлось испытать эмоций больше, чем за весь день, и Лора уже начинает чувствовать перегрузку.
— Ты не бракованный. Ты не вещь, чтобы быть бракованным, ясно? — ее накрывает уже бессильная злость, разговоры обычно должны помогать, но не помогают. — Любят не за гены. Не за цвет волос и глаз, не за покладистый характер и высокие оценки в школе. Меня пугает то, как ты об этом говоришь.
Зря она это затеяла. Очень зря.
— Пожалуйста, — наконец, сдается она и уже просит, — не надо. Я… просто подумай обо всем. И я хочу гребанное какао. И можно туда полстакана виски. Я хочу говорить с тобой, а не записывать эти дурацкие сообщения. Я с тобой, ты понимаешь? Я тебе не враг. И буду с тобой столько, сколько получится. Столько, сколько хочешь. Если… если ты все еще хочешь.

Пусть даже она начнет снова говорить о ненужном.
О ненужном.
Ненужном.
Лора проматывает этот кусок туда-сюда несколько раз. Ясно.
Ясно, что он вообще ничего не понял. Ей приходится себя успокаивать: это только пока. Нужно время. Такие важные вещи за полчаса разговора не переосмыслить. Все нормально. Даже если кажется катастрофой.
Весь последний месяц кажется ей катастрофой, нескончаемой, полной самых невероятных, нелепых и ужасных совпадений, которые нарочно не придумаешь, даже если сильно постараться.
Думать прямо сейчас еще и о том, как бы сделать так, чтоб Толлак понял неочевидную для себя вещь — слишком тяжело.
Все это слишком.
— Это самые нужные вещи, если ты хочешь быть со мной. — Она могла бы не говорить, лучше было бы опустить эту тему сейчас, но все равно говорит. — Узнавать друг друга — это самая нужная вещь, чтобы быть вместе.
«Или чтобы вовремя разойтись».
— Тебе не кажется, что Хорна в наших отношениях как-то слишком много? — Должно звучать шуткой, но, наверное, все равно неправильно, после всего, о чем они говорили. — Я думаю, ему давно пора уйти. Мне не понравится, если однажды я проснусь, а он с нами в одной постели. Тебе приснюсь я. Я буду сидеть на какой-нибудь кухне, прямо на тумбе. На мне не будет ничего, кроме рубашки, и пока ты готовишь, я буду тебе мешать.
Отправив это, Лора, подумав, записывает вдогонку:
— Любят вообще не за что-то. Просто так. И даже вопреки.