Мучительные мгновения в незнании, откажется или нет, тянутся долго, но Кей терпеливо ждет, потому что видит: Дюк не сразу понимает, о чем речь. Его, может, тоже отвлекают пальцы на коже — с другой стороны. Кея вот отвлекают, и он никогда сжимает пальцы чуть крепче, заставляя притормозить, а иногда ослабляет хватку, гладит по запястью — «все в порядке, продолжай» — и с интересом ждет, куда Дюк поведет руку дальше, пока она не останавливается на его бедре.

До того наконец доходит.

От того, как он облизывает губы, что-то на мгновение темнеет в глазах Кея — это очень яркая картинка мелькает в голове. Он бы хотел так еще, видят звезды, сильно хотел бы. Но пока у него нет уверенности, что можно повторить эту часть опыта, не повторяя ту, другую. Они и сейчас рискуют. Да, теперь есть хоть какие-то меры предосторожности, но это не отменяет факта: вполне возможно, что от этого жуткого загнанного состояния Кея отделяет один неосторожный жест, одно неосторожное слово.

Зато у него есть гипотеза. Хорошо бы ее проверить. Может, это странно и немного как будто это тут работа (это совершенно точно не работа, очень далеко от работы, максимально далеко) — то, как Кей к этому подходит, с аналитикой и гипотезами, которые тестирует на себе и Дюке. Но непохоже, чтобы тот жаловался. Потому что, пусть Дюк еще не соглашается словами, его тело уже явно согласно — Кей не смотрит вниз, но у него хорошее периферическое зрение. Он ждет еще — и наконец слова звучат тоже.

В моменте это делает его настолько абсурдно счастливым, что почти уже даже не злым.

Дюк что-то делает с голосом, отчего мурашки бегут по спине. А под этим взглядом, который обещает ему не то неприятности, не то непристойности, Кей вообще чувствует себя подозрительно хорошо. Это заставляет его насторожиться, проверяя, где он, что он ментально — он еще тут? Прямо сейчас может передумать?

И если не может — по той ли причине не может, по которой стоит? Полосы от масла на ребрах и животе он все еще чувствует очень ярко.

Только найдя ответы на эти вопросы, Кей чуть расслабляется и шагает назад, к постели, все так же удерживая Дюка за запястье, утягивая за собой шаг за шагом:

— Так, как делал ты, я не умею, — он глотает продолжение фразы, потому что там Целес, и меньше всего Дюк наверняка хочет слышать о ней. Сейчас или вообще. Но она умела делать хорошо. Иначе Кей не спал бы с ней так самозабвенно, несмотря ни на что, много лет. Вместо этого он говорит другое: — Но у меня все еще есть фора в виде целой башки аналитики о том, как... как ты сказал? «Помогать руками». Даже прикладной опыт имеется. Тебе же понравилось в прошлый раз?

Ответ на этот вопрос ему прекрасно известен, он задает его не для этого: у постели Кей останавливается намеренно резко, подцепляет Дюка ногой за ногу, ловко направляет руками — за корпус и за запястье — и отправляет в короткий полет прямиком на кровать. Тихий и довольный смех рвется из него сам по себе. Легко вообразить такой финт после какой-нибудь тренировки в зале, если заменить наготу на спортивную форму, кровать — на мат, а короткий полет — на чуть более длинный. Даже движения Кей проворачивает почти те же. Они всплывают в памяти тоже — сами по себе.

— Располагайся.

От подушки Кей не уворачивается, позволяя ей удариться о свою грудь, только ловит ее одной рукой, чтобы не упала на пол. Дюк на покрывале так беззастенчиво красуется, что некоторое время Кей так и стоит, как дурак, прижимая подушку к себе, и смотрит. Он никогда такого в своей жизни не представлял — не потому что считал зазорным спать, с кем захочется, независимо от пола, — просто это Дюк. Лежит. Нагой. В Дюке сходится слишком много слишком важных ниточек; и раньше сходилось, а теперь их стало только больше. Кей обводит его взглядом, как загипнотизированный.

Ему искренне нравится это волнение в груди — во-первых, потому что он его давно не чувствовал, во-вторых, потому что, в отличие от тревоги, волнение его не парализует и не отделяет от реальности. Наоборот, Кей чувствует себя очень сильно в здесь и сейчас. Возможно, это после полугода общения с Асой он так хорошо научился отличать оттенки своих состояний — и это здорово помогает.

Ну вряд ли ублажать мужчин сложнее, чем женщин?

— Я в порядке, — на всякий случай говорит Кей, позволяя волнению проявиться в голосе, и гладит Дюка по поднятому колену свободной рукой — маленький нежный жест. — Просто когда ты так лежишь, — конец этой фразы он сформулировать не может.

Ну и крифф с ней, с фразой.

Там все равно, скорее всего, что-то такое, чего они сейчас себе позволить не смогут.

Кей бросает подушку на пол у кровати и встает на нее на колени, притягивает Дюка чуть ближе к себе, чтобы было удобнее, перегнувшись через край, доставать до всех самых интересных мест. Но начать Кей решает с чего-нибудь попроще и познакомее: целует внутреннюю сторону бедра, где-то просто проскальзывая сомкнутыми губами, где-то прикусывая кожу, где-то — где нежнее всего — щекоча языком. Чем ближе к паху, тем сильнее в нос бьет запах — приятный, приятнее, чем масло, и Кей шумно вдыхает и целует так, чтобы оставить след.

Дюк так отлично прерывается, что Кей тихо посмеивается, щекоча ему кожу дыханием. В прошлый раз он узнал, наверное, самый действенный способ заставить чандрильца заткнуться, но сейчас наоборот рад, когда слышит этот голос — он успокаивает, даже когда говорит что-то очень жаркое. Дюк, наверное, не знает, что есть бесконечно малое число вещей, которые Кея смущают, и просто так случилось, что это — одна из них. Идея анального секса, например, не смущает его совершенно — опыт у него есть, пусть и не совсем такой, но это неважно. Главный принцип одинаков. Кей хорошо знает — знал, — что ему нравится, и надеется, что в этом теле всё осталось так же.

— Поделись, почему нет, — Кей отстраняется, но в неброской подсветке, которую Дюк включил везде в доме, так сразу не разглядеть. — Рот у тебя не занят. И не будет. Сегодня.

Но зато если дотронуться рукой, провести кончиками пальцев вдоль — то ошибиться невозможно: такие ровные шрамы бывают только от порезов ножом, и Кей знает, потому что у него есть такие на руках. Разница только в том, что он свои наносил сам, когда был юным дураком, а вот кто наносил эти Дюку — большой вопрос, но Кей не уверен, что стоит задавать его сейчас.

Чуть рассеявшаяся было злость вновь собирается в плотный сноп искр и пламени внутри: скорее всего, это бессмысленно — маловероятно, что можно достать виновников каких-либо шрамов на теле Дюка, не только этих, — но злая, мощная энергия все равно наполняет каждое движение Кея. Так и раньше бывало. Он всегда защищал своих безапелляционно и верно, и до станции тоже — роль охранного дроида ему выбрали не зря.

Кей гладит шрамы молча, очень, очень ласково, словно предупреждая, что он их заметил, что разговор будет, но еще не сегодня.

Вместо этого он целует нежное место у самого основания члена, на пробу. Забавно, что с женщинами всегда приходилось действовать по наитию, ориентируясь на всякие косвенные признаки — вздохи, стоны, просьбы «еще», — никогда не зная точно, как ощущается то, что он делает. Сейчас все иначе. Кей, может, не знает, как именно это ощущает конкретно Дюк, но он может представить, как ощущал бы сам. В красках.

Например, это жаркое чувство, когда чужой язык скользит от основания к головке, оставляя влажный след.

Например, это приятное давление, когда чужие пальцы смыкаются вокруг и сжимаются едва-едва сильнее нужного у основания.

Например, это острое ощущение недостаточности происходящего, когда член невесомо целуют, почти щекочат губами, зубами, — но в рот не берут.

Это «люблю тебя» шепотом задевает что-то в Кее очень сильно, остается надолго даже после того, как Дюк переключается на более животрепещущие вещи — просьбы, обещания запомнить, комканье одеяла, тихий смех. Волнение туманит разум наперегонки с желанием, и он отстраняется, потому что ему нужно немного подышать. Ласкает только рукой, а другой, свободной, гладит Дюка по животу, по груди, ведет пальцами вдоль ключицы, по боковой стороне шеи и по линии челюсти, докуда дотягивается. Легкое, ласковое касание — не чтобы подразнить, а просто от большой нежности.

— Я люблю тебя больше, чем ты можешь представить, — это факт, но звучит как обещание. — Мечтал увидеть тебя таким с того момента на озере.

Кей не поясняет, какого именно — того самого первого, или того, когда Дюк устроился на металлическом корпусе и беззастенчиво дрочил, а он сидел там, совсем рядом, и абсолютно ничего не мог сделать, только говорить. Сейчас, наоборот, говорить совсем не хочется.

Он все же берет в рот — Кей старается не думать об этом слишком много, но ему все равно очень быстро становится очень горячо, и жар в собственном паху немного отвлекает. Так бывает, когда делаешь в постели что-то, что опасался делать и о чем даже не думал просить, просто на всякий случай, но вот — делаешь, и это оказывается очень, очень хорошо.

Какое-то время ему требуется на банальные детали: куда деть язык, что делать с зубами, как двигаться так, чтобы не задеть случайно Дюка, не сделать неприятно, как скоординировать голову и руку, звёзды, почему это неожиданно сложно. Кей не заглатывает глубоко и не особо торопится, но зато сосет старательно, с чувством. Как будто вот про это и было обещание парой минут ранее.

Другая его рука так и остается где-то в районе ключицы и шеи Дюка — он еще недостаточно разобрался с тем, что происходит внизу, чтобы что-то делать и наверху, поэтому она просто лежит. Но это явно ненадолго, потому что с координацией руки и головы Кей разбирается достаточно скоро, как и с тем, как закрывать зубы языком, чтобы не оцарапать случайно. Как и с тем, как оцарапать, чуть прикусить намеренно — потому что Дюк говорил, что ему такое нравится, а у Кея очень хорошая память.

Каждый следующий звук, который ему удается извлечь из Дюка, словно из какого-то инструмента, придает ему больше уверенности. Когда «да» становится особенно громким, и к его руке прикасаются губы, Кей смелеет настолько сильно, чтобы проверить, как глубоко он может заглотить. Он отпускает член и упирается рукой в постель рядом, чтобы чуть приподняться и опуститься под более удачным, удобным углом.

Выходит достаточно глубоко, чтобы Дюк позвал его по имени.

Выходит достаточно глубоко, чтобы резко отбросить его мыслями в реальность на станции — никто никогда не делал там с ним ничего и близко сексуализированного, когда его трогали, его трогали как скотину, безразлично. К счастью, никто не лез ему в рот. Не в этом смысле.

Но ему снимали нижнюю челюсть и заменяли нижнюю часть лица на вокодер — так можно было выключать крики дистанционно. Так вообще много чего можно было.

Ему говорили, что все эти промежуточные этапы необходимы, чтобы он как следует научился управлять всем. Почему этого было нельзя сделать в симуляции, Кей как не понимал тогда, так не понимает и сейчас. Может, на нем обкатывали что-то, о чем он не в курсе. Это не было больно, обезболивали на станции отлично. Это было ужасно совсем другим, глубинным образом.

То, что совершил ошибку, Кей понимает очень быстро: мысли навязчивые, мешаются с не менее навязчивым желанием поинтересоваться у Дюка, достаточно ли хорошо он справляется, и онемение, разъединяющее его с реальностью, стремительно взбегает от кончиков пальцев верх. Дальше запястий не успевает: Кей выпускает Дюка изо рта, упирается ему лбом во внутреннюю сторону бедра и шумно дышит. Чаще, чем было бы нормально. Реже, чем дышал бы, если бы ему было совсем плохо.

Но он достаточно здесь, в настоящем, а не в фантомах внутри своей головы, чтобы усилием воли в какой-то момент все-таки подняться и тут же упасть на кровать рядом с Дюком; на бок, лицом к нему, потому что — и это тоже важно — он соединяет свои запястья вместе и протягивает руки Дюку:

— Разотри... как ты делал, — мольба в его голосе причудливо переплетается с бессилием. — Я... не в порядке, — эта часть явно дается Кею сложно, он буквально выталкивает слова из глотки, — но я буду. Сейчас было хорошо. Я просто вспомнил. Надо остановиться... подождать, пока мысли уйдут.

Он почти говорит «извини», но в последний момент обрывает себя на полузвуке.

Дюк, разумеется, беспокоится, и это, с одной стороны, печально — не для того они здесь собрались, — а с другой стороны, очень приятно и помогает справляться с навязчивыми, бесцеремонными мыслями. От дурной привычки сравнивать Дюка с людьми со станции стоит однажды избавиться, но пока что это сильнее Кея, и он сравнивает — тревогу, голос, прикосновения, ласковые поцелуи. Ничего этого не было у имперцев. И не могло быть.

Растирание помогает не потому, что руки становятся теплее, просто оно дает понять, что они все еще принадлежат ему, а не какой-то его оболочке, лишь отдаленно соединенной с разумом. Нежность, с которой Дюк целует ему пальцы, заставляет Кея немного расслабиться, выдохнуть. Напряжение не уходит из тела совсем, но его градус снижается до приемлемых значений. Онемение со временем сменяется ощущением острого покалывания, как если бы его руки правда просто затекли, но это почти приятно.

— Только сегодня? — Кей прикрывает глаза, дёргает уголками губ. — Долгие годы, когда я вытаскивал твою задницу из разнообразных передряг, не помогли тебе понять про доверие, а стоило только разложить тебя на постели, так ты всё сразу понял?

Он тихо смеется, потому что это правда смешно. В голосе все равно звучит нежность.

Во рту все еще остается послевкусие, и Кей катает его на языке, словно после какого-то дорогого алкоголя. Хотя он и не представлял в этом ничего особо противного, делать минет оказалось приятнее, чем он думал. Скорее всего дело в том, что он делал его Дюку. Когда любишь кого-то, то доставлять удовольствие вдвойне приятно. Жаль только, что он пока не может делать этого так долго и таким образом, каким хочет.

— И всё равно спас бы твою шкуру, даже если бы узнал, — шепчет Кей, когда поцелуй заканчивается, потому что это кажется важнее, чем «теперь знаю».

Кей был лоялен своим в Империи, а не Империи, а это разные вещи. Доложил бы, конечно, как по инструкции, но прежде — дал бы фору. Стрелял бы почти в цель, но всё же — мимо. А может, это нынешние чувства туманят ему разум, и тогда, много лет назад, он был бы жёстче и непреклоннее. Теперь не узнать. И хорошо.

Может, в этом должен крыться его секрет сотрудничества с Восстанием, но думать об этом сейчас не хочется. Как и том, что он и сейчас не до конца знает, кто Дюк — или, вернее, в каких пропорциях в нем сочетаются разные роли, если их вообще можно разделить и разложить отдельно друг от друга. В этом месте Кей все еще слишком зол, и это помешает спать, поэтому он старается отпустить эти мысли. Запихать их куда-нибудь подальше в угол сознания.

«Не на каждую миссию ты сможешь поехать со мной, оставаясь вольной птицей. Может, вообще больше не сможешь».

Нет, слишком зол.

Детективное, мать его, агентство.

Рехнулся Дюк, что ли.

Это такая злость, которой лучше бы не было, потому что она не будет тихо тлеть внутри — это Кей понимает уже сейчас. Это злость деятельная. А деятельная злость обычно приводит к последствиям, которые никому не нравятся.

Слишком, слишком зол.

Через какое-то время, когда его отпускают призраки станции, Кей поднимается с постели и идет за водой. Вся его одежда недоступна, запертая в освежителе, спать в полотенце не получится, спать отдельно от Дюка — не хочется. Дилемма мучает Кея ровно то количество шагов, которое нужно сделать обратно от кухни до постели, чтобы вновь упасть в нее лицом в подушку. Дюку нужно спать без кошмаров. Его Кей берет за руку, и это маленький, дурацкий жест совсем не для постели, но это работает, потому что где-то в середине ночи он поворачивается на бок и сгребает Дюка к себе целиком. Как будто тоже этой ночью что-то понял про доверие. Как будто много ночей сна порознь на постели и в спальнике всё-таки окупились.

Своей цели, по той или иной причине — определить сложно, — Кей достигает с безупречным результатом. Все утро он посмеивается над суетящимся Дюком. В его собственных действиях суеты как раз мало, и весь он утром наполнен легкой, текучей энергией. На нем все еще слишком много слоев одежды, как для обычного человека, и он все еще подозрительно осматривается по сторонам, выходя из дома, и он все еще предпочитает в спидере разглядывать свои руки или, на крайний случай, профиль Дюка, но — тревоги в нем нет. Это заметно по тому, что он чаще улыбается этой едва различимой, чуть трогающей уголки губ улыбкой.

Ночь без кошмаров — всегда хорошо. Да, пришлось немного поплатиться за свою торопливую инициативу, и да, второй раз он так делать не станет, но в результате вышло очень даже ничего.

Почти даже хорошо.

Кей переводит взгляд на приборную панель спидера, управляемого автопилотом, и вполуха слушает рассуждения Дюка. Чандрильская разведка хочет, чтобы лидер Альдераана связался с чандрильским же восстанием более официально. Как занимательно. В тонкой политике межповстанческих отношений Кей не разбирается, но звучит как что-то серьезное. И даже не потому, что что-то может угрожать королю или какому-либо еще высокопоставленному повстанцу с Альдераана, но потому, что восстаниям не хватает объединяющего фактора. Нечто столь большое, пусть и пока что не очень понятное, как эта новая боевая станция или что там откопал Орис, может этим фактором стать.

Теоретически.

А может и не стать, и тогда, если восстания продолжат быть каждое само за себя, статус-кво сохранится ровно до тех пор, пока Империя не сделает свой ход. В чем бы он ни заключался, он может оказаться достаточно разрушительным, чтобы разломить повстанцев еще больше.

— Или нескольким разумным, — задумчиво говорит Кей. — Органу ему бы не требовалось особо убеждать: узнал — рассказал, вряд ли там есть нюансы. Они доверяли друг другу. А вот если он хотел донести эту информацию до кого-то еще, то чем больше аудитория, чем дальше она от Альдераана, тем прочнее должны быть доказательства. Я хорошо. Даже подозрительно хорошо, — он тихо хмыкает и на мгновение опускает взгляд на свои руки, сжимает-разжимает пальцы. Хмыкает еще, поднимая взгляд обратно на штурвал спидера: — Но я хочу понять свой статус. Мне можно помогать тебе, или я вольная птичка и тебе влетит за это? Как это работает? Ваша повстанческая разведка.

Кей не спрашивает об этом зло или с подколкой, но слова все равно выходят заряженными — может, потому, что на Дюка он не смотрит. Не подчеркнуто, но — не смотрит даже краем глаза.

В том-то и дело: он не представляет, как это работает в его отдельном, конкретно взятом случае. Все вводные Дюк перечисляет примерно так же, как они звучат в голове Кея. Только это не приближает его к пониманию ни на миллиметр.

Почему-то больше всего его в этом цепляет одно это слово — «гражданского».

Кей гражданским был разве что в далекой молодости, и ни дня с тех пор. Не считая сейчас.

Но и сейчас, когда Дюк называет его «подтверждением новых возможностей Восстания», Кей не уверен, что он больше — все-таки «гражданский» или «военная разработка», просто другой стороны. Просто чуть свободнее.

Просто он чужой большой секрет, и кто же любит, когда их секреты гуляют по галактике полностью свободно, без каких-либо гарантий?

Просто он может быть вне Восстания, если после всего пережитого хочет остаться один, вдали от любимого человека, дочери, внуков — всей своей семьи.

Отличный, просто потрясающий выбор дают ему повстанцы. Фантастический. Империя никогда бы не догадалась, с кого ей стоит брать пример.

Так это работает?

— Я понял, — только и говорит Кей.

Ничего он не понял.

— Он верит, потому что он хочет, чтобы вы меня завербовали. Кассиан об этом говорил. Теперь ты. Сначала ты говоришь, что тебе все равно и что я могу работать с тобой, а потом — что не понимаешь, почему у меня нет причин присоединяться к повстанцам, кроме Проекта. Сначала я никому ничего не должен, а теперь я «подтверждение новых возможностей Восстания». Секрет, который будут хранить.

Кей все же смотрит на Дюка.

— Если ваша разведка хоть чем-то похожа на республиканскую, какой ее знал я, то такому секрету никто не даст уйти далеко. На кону стоит весь ваш грандиозный план. Всё это заставляет меня чувствовать себя вещью, Дюк. Даже не, — он фыркает, качает головой: — Вещью, понимаешь.

Только Дюк не поймет, и никто из них не поймет. Это ощущение, когда твоей жизнью бесконечно распоряжается кто-то еще. С благими или иными намерениями — неважно. Главное, что это делаешь не ты, не на самом деле ты, даже когда формально тебе дают выбор.

Возможно, это после станции у него нулевая толерантность к отсутствию свободы.

— Я и человек-то не до конца, но вещью я не хочу быть точно. Имперской или повстанческой — без разницы.

Кей прикрывает глаза, проводит рукой по лицу. Тревоги нет, но есть усталость. Вселенских масштабов. Договаривает он глухо:

— Я бы не хотел, чтобы Иви была в Восстании, но этот корабль ушел. Я бы хотел быть с тобой, но если быть с тобой значит быть в Восстании — и если ты сейчас скажешь мне, что это не так, я, честное слово, сделаю тебе больно, — это не звучит как шутка, есть что-то в его голосе такое. Есть что-то в его формулировке такое. — Если это значит быть в Восстании — значит, это невозможно, даже если нас распишут десять королей. Я думал, я смогу иначе. Но я не могу.

Кей качает головой. На языке вертятся еще слова, но здесь как с оружием: стоит применять минимально необходимую силу, не вредить слишком сильно. Видят звезды, вредить Дюку Кей не хочет, но и примириться с Восстанием в своей жизни не может.

Слова, вертевшиеся на языке, тают. Добавлять их не придется, потому что по лицу Дюка и так ясно: все, что надо, он уже сказал. Это спокойствие Кей знает по другим ситуациям. Непонятно, почему, но себя он тоже чувствует спокойнее. Этому нет никакой логической причины. Если уж на то пошло, он должен бы захлебнуться в тревоге, но нет ни тревоги, ни страха. Одна только окончательность этих слов — «значит, это невозможно».

Значит, это невозможно. Вот так.

Первым делом Кей почему-то думает про Иви.

Потом — почему-то о том, что если Иви жила без него столько лет, то легко проживет и еще много раз по столько же.

— А вся моя семья в числе повстанцев — не ошейник? — шепчет Кей, но это не тот вопрос, который по-настоящему требует ответа, и он отворачивается, смотрит в окно.

Подъезд к дворцу и правда красивый. Дека сигналит, наверное, какое-то сообщение. Спидеры в потоке вокруг дорогие, ухоженные, как и все в Альдере. Мысли мешаются с щемящим чувством красоты этой исключительно мирной планеты. Хочется сказать Дюку, что он все равно любит его сильно — сильнее, чем тот может представить, правда, он не соврал вчера. Хочется сказать, что он все равно пошел бы к Органе за официальной бумажкой, потому что противоречивые чувства у него к Восстанию, не к Дюку. Потому что это все равно ощущается как верное решение. Восстание таким решением не ощущается. Оно вообще не ощущается решением.

Кей не говорит. Когда спидер останавливается у того же выхода, где их встречает все тот же капитан Антиллес, он вежливо здоровается, жмет руку. Капитан кажется слегка усталым, но собранным. Прежде чем он успевает что-то сказать, а вчерашний валет — отобрать ключи у Дюка, Кей протягивает за ними руку:

— Я все равно не смогу тебе сейчас помочь. Извини. Я справлюсь, — добавляет он с призраком улыбки на лице: — Наберешь, как закончите — я буду тут как тут со спидером в целости и сохранности, обещаю.

Дюк задерживает пальцы на его руке, и как легко было бы потянуть его ближе к себе, чтобы обнять. Было бы. Кей не тянет, и долгое прикосновение остается с ним и когда он садится в спидер, и когда заводит его вновь, и когда аккуратно, но достаточно уверенно отъезжает прочь.

Он даже не знает, куда именно планирует поехать. Просто куда-нибудь, где не будет этой невыносимой тяжести бытия. Проблема только в том, что невыносимая тяжесть бытия — это его багаж, и она не выходит из спидера с Дюком, стоит оставить его в зеркале заднего вида. Она едет в это «куда-нибудь» вместе с Кеем, но он понимает это слишком поздно.

Больших дорог Кей избегает. Вождение неожиданно почти доставляет ему удовольствие своей нормальностью, тем, какое это полузабытое, абсолютно человеческое действие. В корпусе дроида он только пилотировал, но никогда не водил — сиденья спидеров вообще под охранных дроидов не приспособлены. Тем более таких.

Под них и жизнь-то оказалась не особо приспособлена. Может, просто никто не ожидал, что они вообще выживут. Что Проект будет успешен хоть в каком-то смысле. Что кто-то потом еще попробует отвоевать свою жизнь обратно.

Кей бросает взгляд на фигурку волкокота из бисера. Явно не творчество Дюка.

Ехать «куда-то» так, чтобы никуда не приехать, лучше всего по кольцевой дороге, и Кей находит себе такую. Однако его не отпускает ни через круг, ни через два, ни через пять, и на шестом он сворачивает обратно в сторону центра. Может, ему не кататься надо. Может, ему надо в космопорт. Снять денег со своего банковского счета — у него есть все пароли и явки, он бы смог это провернуть. Улететь отсюда.

Куда?

Эту идею Кей отметает, но не потому, что не знает, куда. Он обещал Дюку вернуться.

Кей паркует спидер на углу у какого-то музея и некоторое время просто сидит, сложив руки на штурвале и упершись в них лбом. Ему все еще не тревожно, ему просто больно, и это очень странное чувство. Оказывается, к тревоге тоже вырабатывается привычка. А когда не ощущаешь ее, пустота в этом месте выходит какой-то особенно гулкой. Боль отдается в пустоте эхом, разрастается.

Может, у него получится договориться с собой? Для среднестатистического имперца он и так выполняет все функции повстанца. Какая ему разница, принадлежит ли он к ним — смешно говорить — официально или нет. Мог бы ради них всех, ради Иви и Кассиана, ради Дюка, и стать повстанцем.

Наверное, в какой-нибудь более радужной реальности он и стал. Вышел из цилиндра прямиком в кабинет к какому-нибудь из этих повстанческих генералов и там же записался в ряды их разведки. Без каких-либо сомнений. Без секунды размышления.

Но в этой он не стал.

Может, поторопился. Не надо было так говорить Дюку. Кей отлично понимает, что сломал что-то сегодня. Есть такие разговоры, после которых нет пути назад. Он выходит из спидера и, сунув руки в карманы, идет так же бесцельно, просто куда-то, как до этого ехал. Сколько времени прошло с момента, как он покинул дворец, Кей не знает. Но раз нет сообщения на комлинке, то можно не переживать про это. Хотя бы про это.

Кей ходит долго. Можно было бы сказать, что гуляет, но для гуляющего он практически не видит ничего вокруг. Только когда на него вдруг падает тень от кого-то очень — очень — высокого, Кей выныривает из своих мыслей, чтобы задрать голову и увидеть — увидеть — он не отшатывается, только потому что мгновенно вмерзает в тротуар.

Может, он неправильно подходит к этому всему.

Может, он стал слишком уверен в себе и забыл, как бывало в его жизни.

Может, стоит быть хоть чем, хоть и вещью в Восстании, в ошейнике и на цепи, если это даст ему хотя бы эфемерное ощущение безопасности.

Потому что глядя на имперского охранного дроида, Кей не чувствует ничего, кроме пронизывающего ужаса.

Их, может, и на всю Альдеру-то три с половиной штуки, этих дроидов. Тут имперцев-то смешной контингент, хотя они и есть. Он видел, пока шел — может, какие-то штуки Кей и не замечал, но радар, настроенный на имперские эмблемы, внутри его черепной коробки теперь не отключается. Но этот дроид. Эта модель. Не та — у Кея было время хорошо изучить свой корпус, — но похожая. Не из Проекта, обычная, с ИИ. Но достаточно похожая.

Только когда дроид, как ни в чем не бывало, обходит его вокруг, Кей отмирает, чтобы обернуться. Двое имперцев, которым дроид очевидно принадлежит, не обращают на него какого-либо внимания, продолжая свою отвлеченную беседу. Кей провожает их взглядом, пока они не скрываются за поворотом улицы.

Следующее, что он помнит, это спидер.

Следующее, что он помнит, это подъезд к дворцу.

Следующее, что он помнит, это что он на пассажирском сиденье.

Если верить комлинку, где-то между этими событиями было сообщение Дюку, но Кей не помнит его содержания, не помнит, как его отправлял, не помнит, зачем.

Реальность да-ле-ко, и он не в ней.

— Ничего не случилось, я просто передумал, — свой ровный голос Кей слышит как будто со стороны. — Погорячился.

Удивительно, как спокойно он способен звучать, он даже и не знал. Годы работы в разведке вымуштровали в нем это спокойствие в любой ситуации. Может, Дюка оно и не убедит, но кого-то еще точно убедило бы.

Но проблема даже не в этом. Она в том, что оно и самого Кея не убеждает.

Потому что спокойствие, как и собственный голос, как и собственное тело, как и все остальное существует сейчас слишком отдельно от него. За тем, как Дюк его осматривает, Кей наблюдает со стороны, за тем, как произносит эти слова, за тем, как поворачивает голову и бросает на Дюка взгляд. В нем присутствует всё, кроме самого важного. Него самого.

С самого второго дня рождения Кей не боялся, что все это может быть сном. Связь с реальностью была достаточно прочной. Но сейчас, столкнувшись с имперцами, с дроидом нос к носу, он уже не так уверен. Реальность кажется слишком эфемерной, тонкой, чтобы быть правдой. Они включали Дюка в симуляции и прежде. В ту, самую первую. Кей хорошо помнит, как посмотрел на него и отказался стрелять. Потому что зачем стрелять в мертвеца. Потому что он бы никогда не выстрелил в Дюка Ваала.

Кей хочет сказать: «Слушай, мне кажется, я еду крышей вот прямо сейчас». Потому что для него вдруг нет безопасного места не то что в Альдере, на Альдераане, в Центральных Мирах, но вообще — в галактике. Какая безопасность может быть в галактике, если ее контролируют имперцы? Может, он едет крышей, а может, ему просто нужно выжить.

Кей говорит:

— Прости, мне не стоило отрывать тебя от дел. Я могу посидеть здесь. Необязательно везти меня в дом, — его тело устраивается удобнее на пассажирском сиденье, словно и впрямь планирует провести тут еще несколько часов.

Кей наблюдает за ним — собой — беспомощно, но этой беспомощности не видно ни в позе, ни в лице, не слышно в голосе, ее как будто нет. Как нет и его. Только оболочка.

Корпус.

Сидеть в дворцовом гараже и впрямь плохая идея, Кей не спорит. Не спорит он и с тем, как Дюк пристегивает его, хотя мог бы просто сказать — он бы безропотно пристегнулся сам. Спидер поднимается в воздух, а значит, через некоторое время он окажется дома, а значит, он будет там один. Нет нигде никакой безопасности.

Дюк считает, что он во многом прав, и даже — что у него есть шанс выдернуть Иви с базы.

Кей пытается представить, куда. Как это будет работать. Как далеко его пошлет Кассиан, потому что он не найдет подходящих слов для объяснений, это точно. В это время его тело качает головой:

— Не буду я ее никуда выдергивать, даже если она прислушается. Я же сказал, что передумал.

Пока он ни в чем не уверен, лучше вернуться к предыдущей линии поведения. Той, в которой он с повстанцами, с Дюком, где уже понятны какие-то правила, границы и рамки. Если это реальность, то так Кей по крайней мере ничему не навредит. Если это что-то другое, то сначала потребуется найти изъян в происходящем, а затем уже действовать.

Если бы ему только было чуть проще действовать — когда не управляешь своим телом, влиять на окружающий мир становится затруднительно.

Сначала ему нужно придумать, как преодолеть пропасть между разумом и телом.

Ну же, он делал это уже однажды.

— Ты поедешь смотреть кабинет?

Кей не хочет смотреть кабинет, он спрашивает, потому что ему нужно остаться одному. Не потому, что он не хочет видеть Дюка, но потому, что он хочет контролировать свое тело, и на этот раз простым растиранием рук не обойтись. Это помогло бы, если бы проблема была только в руках. Он знает, что поможет, если это симуляция. В какой-то момент он понял, как из них вырываться.

На станции.

Если это реальность, то задача усложняется. Многократно.

— Конечно, — его голос звучит легко.

Весь путь до дома Кей так и наблюдает за собой: как он сидит, как он иногда кидает взгляд на Дюка, даже улыбается ему, пусть и только самыми уголками губ, как смотрит за окно на Альдеру. Какое у него спокойное лицо. Как он легко выходит из спидера, даже ни разу не оглядывается по сторонам, пока идет в дом. Это мучительно — то, каким нормальным он выглядит, если посмотреть со стороны.

Дом все такой же просторный, чистый, светлый, и Кей идет сразу на кухню, чтобы посмотреть, что есть в холодильнике. Кто-то определенно очень хорошо ухаживает за домом, пока их здесь нет, и этот кто-то — явно не дроид. Его бы это должно напрячь, но та часть, которую это напрягает, сейчас ничего не может, кроме как наблюдать. А другой абсолютно нормально обнаружить в холодильнике кучу продуктов, среди которых он без труда узнает те, которые когда-то давно нравились Дюку.

— Что ты хочешь? Тут есть что-то быстроприготовимое, — его пальцы касаются упаковок еды, которую достаточно разогреть, но он не чувствует их. — Или можем приготовить что-нибудь. Омлет. Или тут есть какие-то стейки.