Наручники на его руках появляются редко — местные конвоиры следуют правилам просто зубодробительно, до последней буквы, и надевают их всякий раз, стоит ему только сдвинуться от открытой двери камеры на миллиметр наружу. Если сначала Сунтир следил за ними с некоторым интересом, ожидая, когда же идеальная программа действий в их головах даст сбой, то к седьмому месяцу просто наблюдал за их действиями с некоторой жалостливой снисходительностью.

Вот они что, в самом деле считали, будто стоит им только не заковать ему вовремя запястья, как он обязательно вырвется, перебьёт здесь вооружённую тяжёлыми бластерами охрану голыми руками и бесследно исчезнет, отправившись вершить какой-то новый акт терроризма? Они вообще сами понимали, где работают, и каковы шансы не то что выбраться на свободу сквозь толщу уровней и коридоров — добраться хотя бы до турболифтов живым? Фел, конечно, против силы воздействия репутации ничего против не имел, но иногда в ней находились совершенно сюрреалистичные перегибы.

Он бы и дальше почти никуда не выходил, конечно, продолжая придерживаться мнения, что им с гранд-адмиралом разговаривать не о чем. Просто тема появилась, причём ещё как достойная разговора — он бы даже сказал, недостойная того, чтобы промолчать.

Если у Сунтира Фела где-то и существовала самая отборная коллекция ночных кошмаров, которые он ни за что не желал бы увидеть наяву, то союз, каким бы временным тот ни был (знаем мы, нет ничего более постоянного, чем временное), между Имперским пространством и Первым Орденом занимал там одно из почётных мест. Прочесть о его воплощении в реальности — достаточно, чтобы попросить мистрисс Акуру как бы походя, почти что одну только её уходящую спину у порога, передать, что он хочет поговорить с Пеллеоном.

Очень хочет поговорить.

Он не говорит «всё-таки», потому что тема подразумевается явно не та, которую от него всё это время хотели услышать — и он хочет верить, что до ушей Гилада оно дойдёт почти в неизменном виде, чтобы тот не питал ненужных ожиданий. А то дело такое хлопотное, эти ложные надежды...

Барон с удивлённо приподнятой бровью проследил, как его наручники легко вщёлкиваются в крепление на столе. Нет, ну, в самом деле?

За Пеллеоном в равномерном свете ламп он следит с не меньшим интересом, привычно чуть прищуриваясь и наклоняя голову вбок — он что людей, что цели оценивал и распознавал с одинаковым хладнокровием, из которого можно было бы высекать ядра комет. Правитель Осколка выглядел едва ли не также, как это было в прошлую их, уже такую далёкую (время в одиночной камере, где надо бесконечно придумывать себе занятия в буквальном смысле из воздуха, по ощущениям течёт как минимум вдвое медленнее) встречу — но если знать, куда смотреть опытным взглядом, можно увидеть за чёткой военной выправкой и прямыми линиями ослепительного мундира обычную человеческую усталость.

— Адмирал, не ждите, что я передумал. Просто я всё ещё считаю вас достойным человеком и офицером — и надеюсь, что смогу так думать и дальше, — Сунтир коротко кивает. Гилада Пеллеона он знал весьма посредственно, так, больше чужих мнений, сплетен и сказок, но куда больше имело значение то, что когда-то он ему доверял — а он редко ошибался в разумных.

Фел коротко повёл плечом, в попытке как-то пошевелить руками в жёстко зафиксированных наручниках и их силовых полях. Пальцы только едва-едва дрогнули.

— Не снимете? Я не кусаюсь, — он только обозначил улыбку, действительно даже не показывая зубы.

Замок, честно говоря, располагался на столе до крайности неудобно — как бы близко ты ни сидел к краю стола, хоть врезайся в него до глухой боли в рёбрах, руки всё равно были вытянуты. Для пяти минут, может, всё было ничего, даже терпимо, но сидеть так дольше было уже не настолько комфортно, чтобы делать вид, будто никаких наручников на тебе нет.

Сунтир цепко следит за путешествиями ключ-карты под чужими пальцами, но не слишком надеется, что она окажется в замке сейчас же — иначе бы упрямство каждого на протяжении практически целого года не имело бы никакого смысла. Никогда не следовало доводить двух кореллианцев до принципиальной игры, а то скорее галактика развалится, чем они перестанут за эти свои приниципы держаться и выяснять, кто же кого переспорит.

— Здравствуйте, — Фел со всем полагающимся уважением качает подбородком чётким движением, будто стоял здесь навытяжку по всей имперской форме, а не в тюремной робе. Есть такие разумные, которым не обязательно надевать китель, чтобы быть офицером. — Вы подписали союзническое соглашение с Первым Орденом, — не надо даже присматриваться, насколько один этот факт заставляет его почти неосознанно покривиться со всем доступным презрением.

Видят звёзды, сколько ему потребовалось сил и хвалёного непробиваемого спокойствия две недели тому назад, чтобы дочитать краткую подборку до конца, чтобы рука не дрогнула — новость о новых союзниках чья-то заботливая воля расположила первой.

— Мне не показывают тактических сводок, но союзы без причины, от одной только скуки не заключают. Либо вы знаете, что наши силы заканчиваются и новых не предвидется, либо продались за что-то ещё. На равноправное соседство это вообще не претендует, не рассказывайте мне сказок — когда от собственной территории откалывают щедрый кусок, это не равенство, это выполнение условий капитуляции, — он знал кое-что о союзах, особенно тех, которые по задумке не должны были одинаково не притеснять каждого из пожавших руки. Сунтир смотрит в упор, прямым и ясным карим взглядом — глазами человека, который криффски устал раз за разом, за редкими исключениями, которые только подтверждали правило, разочаровываться в тех, чьих приказов должен был слушаться. — Почему вы это сделали? Скажите честно, а не так, как считаете это правильным для меня.

Сунтир как-то затрудняется сказать — это больше похоже на очень укороченную сводку о последних месяцах, что называется, «в двух словах», или на снисходительную лекцию для тех, кто всё пропустил. Он действительно не отказался бы ни от того, ни от другого — изголодаться по информации гораздо проще, чем кажется, так что потом очень жадно подбираешь даже её крошки.

И считать, конечно, сложно разучиться, но ради упражнений в арифметике совершенно точно не стоит затевать ни войну, ни добавлять в уравнение новые переменные в виде таких потенциально опасных и самонадеянных союзов. Даже можно было бы не считать — достаточно припомнить астрогеографию последних лет, очень приблизительно.

Но количество не всегда определяет качество. Может быть, если бы в космосе кто-нибудь почаще убирался, то и никакой больше погони за численным превосходством не было бы.

С ресурсами, конечно, эта конверсия не была такой же удачной, тем более, если существовали иные силы, которые эти твои ресурсы беречь не планировали, а войну примерно только так и получалось. Это он знал даже лучше.

— Умею, — Фел согласно кивает — с математикой у него было даже лучше, чем великолепно. — Только на вопрос вы всё равно не ответили, адмирал, — и на слух он пока не жаловался, хотя и Пеллеон ничего и не был обязан ему отвечать — сложно привлечь к ответу лидера Имперского пространства. Наверное, если долго и глубоко окунаться в политическое болото, привычка рассказывать и не рассказывать в один и тот же момент времени становится условием выживания и тебя, и государства.

Пилоты, много времени проводящие на невольной привязи у земли, говорят, становятся совершенно невыносимыми. Но вопрос на вопрос, ответ на ответ — честно.

— Понятия не имею, ну, кроме того, что назвал следователь из ИСБ. Если за это время мне нужно было придумать самому себе обвинение, то извините, к восьмому месяцу у меня всё ещё нет ни одной идеи, — не совсем правда, да — только тот её фрагмент, который следовало показывать, чтобы вся легенда держалась складно. И в то же время не ложь — тонкая грань, как прогулка по вибролезвию. Политик из него, возможно, не самый искушённый, однако он тоже жизнь жил не зря. — Хотите рассказать?

В какой момент он перестал считать возможность покушения — тем более удачного — на собственную жизнь какой-то значительной проблемой, Сунтир не знал. Просто как-то так вышло само собой, что перспектива почувствовать затылком дуло бластера или излишне близко познакомиться с остальным многообразием способов быть убитым стала вечным спутником — после какой-то очередной попытки отряхивал с себя не то снег, не то уличный песок, не то пыль, и жил дальше, не гадая, откуда в следующий раз, который наверняка будет, появится ещё кто-то с жгучим желанием отправить его на тот свет.

Жизнь была слишком коротка, чтобы тратить её на ожидание смерти, которая и так, и так однажды наступит.

— Я должен был бы поблагодарить, наверное, но вы не думали рассказать мне об этом... скажем, месяцев семь назад? — Фел фыркает с мелкой, короткой усмешкой. Обижаться как мальчишка, которому месяц за месяцем морочили голову, он не собирался, так что было куда больше смешно. — Не думаю, что я похож на человека, который отказался бы вам подыграть — для этого не обязательно держать меня столько времени здесь, чтобы это выглядело по-настоящему, потому что по-настоящему тут скучновато, — он качает головой беззлобно, не имея никаких серьёзных претензий.

Наверное, это было даже куда шире, чем ответ, которого он мог ждать. Даже, пожалуй, в большей степени искренне, чем может ждать местный заключённый от правителя Осколка, пусть и называясь бароном. Следовать своим убеждениям до той степени, что ради них же быть готовым закрыть на них глаза — какая-то особая порода и удивительный склад ума, способного сплести из хаоса вероятностей чёткий план, уходящий немыслимо далеко за горизонт, что найти у него начало и конец едва ли возможно.

— Но вы ведь не просто так говорите об этом именно сейчас, верно? — Сунтир внимательно, цепко следит за ним. Жаль, что когда-то они не присмотрелись к новому командующему объединенными имперскими осколками внимательнее, чрезмерно осторожничая. — В какой-то степени я у вас в долгу, пусть и поневоле, и это, видимо, тоже часть плана. Чего вы хотите взамен?

— Хорошо, я перефразирую — должен Осколку,  — хмыкнул он. Наверное, так для Пеллеона куда правдивее — вряд ли можно было сейчас как-то отделить Имперское пространство от её бессменного главнокомандующего, вряд ли человек напротив мог выбирать между личным мнением и общим. Любой жест, слово, шаг Гилада Пеллеона — значит жест, слово, шаг Империи.

Пожалуй, жутко однажды обнаружить, что твоё подросшее, окрепшее творение поглощает тебя без остатка. Хотя правитель Осколка не выглядел как человек несчастный — скорее, как человек на своём месте.

Сунтир задумчиво разминает руки, возвращая запястьям чувствительность после силового поля наручников. Может, по нему и не слишком видно, но долгую паузу он тянет, несколько опешив от такого со всех сторон щедрого предложения. Воистину императорский размах, которого он и не собирался однажды дождаться — даже не считал за вероятность.

Отбрось всё невозможное и то, что останется, будет истиной.

— Ну... Обещаю не злоупотреблять разрешением развешивать трупы первоорденцев по фюзеляжу, — Фел смешливо улыбается, всё перекручивая и перекручивая у себя в голове заманчивые условия. Следовало бы, разумеется, побольше, повнимательнее проверить их, не будет ли в них тоже какого-то плана под этой безоговорочной амнистией и некоторыми безымянными имперцами, вносившими только больше подозрений, но мнительным или, того больше, параноиком себя он не считал. — Сэр, скажите, что вы успели найти на Имперский Щит? Просто интересно, на чём ещё можно было проколоться, — он скрещивает руки на груди, откидываясь на спинку кресла. Да, адмирал, я знаю, что тогда я безбожно врал, что не имею никакого понятия, но и вы знали, что я не говорю правды — во всяком случае, не всю.

Он и не мнительный, и не параноик, однако в том, что так близко касалось его семьи, барон из раза в раз предпочитал чрезмерность. Даже когда манкие слова обещают ему всё, что мог пожелать человек, в общем-то бесполезно просидевший в заключении столько месяцев — было время подумать и даже пофантазировать.

— У вас здесь хотя бы воды не найдётся?

Вода за пределами камеры нравилась ему достаточно сильно, чтобы этой воды дождаться. Сунтир трёт переносицу с некоторым напряжением — да уж, многовато, как для организации, одной из целей которой было оставаться неизвестной. Амбициозно, да, когда со старта намереваешься обводить вокруг пальца кого-то вроде ИСБ — и хорошо, когда возраст позволяет тебе ещё так без оглядки заигрывать даже с, пожалуй, одной из самых грозных организаций в истории.

Он не говорил сыну «будь осторожнее», потому как что-что, а это всегда витало где-то в воздухе, так уж сложилось.

— Честно говоря, я бы предпочёл, чтобы его вообще никогда не существовало — во всяком случае, так, — но это уже не моё дело, — он с шумом втягивает воздух. Редким родителям удаётся достаточно легко отпускать своих взрослых детей лететь собственным курсом, каким бы верным или ошибочным он ни был. — Джаггед объединил первых единомышленников для Имперского Щита, потом всё разрослось, но он так и остался их лидером. Деньги на это мои — у меня осталось немного достаточно старых кредитных чипов, чтобы, если кому-то придётся отслеживать их, искать концы по архивным данным было как можно затруднительнее. Когда вы заговорили о Щите, мне было проще сделать вид, что это я и согласиться с арестом — получив одного, полностью подходящего под все ваши доказательства, вряд ли вы решили бы искать ещё кого-то дальше. Я не мог отдать вам сына под показательное правосудие за этот... терроризм и мятеж, в котором не было ни террора, ни бунта, даже ради воплощения ваших далеко идущих планов, — Фелу хочется добавить, что Пеллеон мог бы понять его как отец отца, но понятия не имеет, были ли у него вообще дети, если не считать очень поэтическую метафору в лице Осколка.

У него была достаточно чёткая красная линия, переступая которую уже не могло быть никаких непоколебимых лояльностей.

— Будет лучше, если всё это не выйдет дальше стен этой комнаты, адмирал. Я могу побыть для вашего заинтересованного кружка лицом Имперского Щита — может быть, вам я и доверяю, но тем, кто в нём состоит, боюсь, ещё недостаточно, как и не готов довериться им вслепую. К тому же, Джаг если и порадуется, что к его делу появилось внимание, всё ещё не связанное с трибуналом, то потом не слишком обрадуются господа офицеры — он научился некоторой дипломатичности, но всё ещё упрямо прямолинеен. Боюсь, это не лечится, — барон чуть кривит половиной неровной улыбки — мол, вам ли не быть знакомым.

Наверное, единственное, что вносило в этот задуманный заговор хоть толику какой-то организованности, была какая-то предполагающаяся отчётность. Потенциально, правда, Сунтир с трудом представлял, как она могла выглядеть — «адмирал, как вы и хотели, мы убедили пару сочувуствующих моффов больше так не сочувствовать нашим дорогим союзникам, пожалуйста, подыщите новых»? Некоторый цинизм этой главы далеко идущих планов Пеллеона тоже, конечно, напрашивался сам собой — в случае, если идея окажется обречёна и привлечёт много внимания от Доминиона, руки у главнокомандующего останутся незапятнаными, чтобы выиграть ещё одну попытку сопротивления.

Хитрый старый лис.

— Мне стоит знать, кто эти заинтересованные офицеры, или по плану я должен буду удивиться позже? — он мелко прищуривается, всё ещё будто бы осторожно пробует первый лёд, сковавший бурный поток — достаточно ли тот прочен, выдержит ли шаги, если попытаться перейти на другой берег?

Он так и не научился получать хоть немного удовлетворения от участия в чужих планах, потому как всякий раз прежде те оборачивались каким-то не слишком приятным финалом. Этот, конечно, был скрыт в густом тумане не настолько глухо, чтобы двигаться по нему вслепую, однако ощущение чрезмерной зависимости от неведомой, некотролируемой воли не добавляло ему оптимизма.

— Дайте мне хотя бы пару дней. В конце концов, мои обязанности на Префсбелте никто не отменял, — Фел не добавляет, что за столько месяцев их явно скопилось больше, чем обычно, пусть там и было кому разобраться и без его участия. К некоторым вещам и местам прикипаешь удивительно быстро и неожиданно — скажи ему кто-то лет сорок назад, что больше всего его будет волновать не война под самым носом, а стайки шумных кадетов на глухой планете крифф знает где, он бы долго смеялся. — У меня есть... просьба. Моему младшему сыну ещё нет даже семнадцати и по имперским законам не имеет права претендовать на службу, он даже не совершеннолетний, но он вырос в обществе, где в этом возрасте уже считался бы взрослым, и у него перед глазами было достаточно примеров. Как бы и чего я ни думал, с моей стороны будет несправедливо заставить его сидеть дома одного — всё равно никто не удержит его там вечно. И если кто-то в Осколке может позволить сделать исключение из правил, то это вы, сэр.

— Мне стоит понимать это как отставку из Академии или как временную передачу её под иное руководство, пока я кажусь вам более необходимым у линии фронта, чем с кадетами? — Сунтир вскидывает подбородок, наверное, излишне резко, как для человека, который всё ещё стоял одной ногой в тюрьме — в которой, по-хорошему, учитывая всё многообразие правды, ему действительно следовало быть. Мало что могло караться даже в Осколке от Империи так, как участие в мятеже и порождаемым любым мятежом терроре со следующим по пятам хаосе, даже если вместо тебя лично там участвовали только твои кредитки и добровольный наговор — и как бы ему ни хотелось заикнуться, мол, пять лет назад мы с вами договаривались совсем о другом, адмирал, любая его попытка разобьётся вдребезги об ответный аргумент, что о бунтовщиках-террористах они тоже как-то не договаривались. Хоть Префсбелт IV, очевидно, не развалился, это ничуть не мешало ему подумать о нём лишний раз.

С таким эпизодом в биографии ИСБ в полномсоставе, видимо, самостоятельно удавится, если кто-то вроде него в нынешнее время станет учить чему-то новое поколение имперцев. С другой стороны, нельзя было назвать это совершенно новым и вопиющим фактом в биографии — и прежде ведь оно не так уж ему мешало, кроме пары бесконечных упрёков тридцатилетней давности. Так что дело сводилось явно — и далеко не — к вопросу о количествах непрощаемых поступков в жизни.

Фел и сам поднимается с кресла — сильным, твёрдым полушагом вперёд, будто и не опираясь на подлокотники. С расправленными плечами и той чёткой выправкой, которая только всё больше с годами становилась второй кожей, что даже в тюремной робе всякий безошибочно узнает в тебе офицера, он неспешно закладывает руки за спину привычным движением — со здравым чувством собственного достинства и абсолютного понимания своей цены, на которых держалаясь его спокойная уверенность.

— Вы жестокий человек, Гилад. Догадываюсь, у кого вы этому научились — и надеюсь, что справедливости научились тоже, — его зажатое в угол чужой властью эго, одной лишь силой воли и трезвым рассудком не выпускающее когти, выдаёт себя где-то в глубине тёмного зрачка. — Не говорите, куда хотите меня отправить. Не хочу портить хотя бы одни сутки.