Химера легла над Бастионом на такую низкую орбиту, как только было возможно из-за линий обороны и вообще возможностей разрушителя безопасно спускаться так близко к поверхности планеты. Так хорошо была видна и теневая сторона с тающими за линией терминатора яркими линиями и пятнами освещения городов — разрушитель был едва-едва наклонён, будто Натаси и в самом деле приказала показать ей лучший вид на столичный мир.

Будто она собиралась на него насмотреться, сохранить в памяти во всех деталях, прежде чем оставить от него пепел. Первое желание, впрочем, таким и было.

Во всяком случае, официальное сообщение — приглашение, как гласил заголовок — от Первого Ордена в лице приснопамятного генерала на встречу подписания договора было, очевидно, последним, что она намеревалась вообще когда-то получить и уж тем более воспользоваться. Точнее, воспользоваться-то она им воспользовалась, просто не в том ключе, в каком могли рассчитывать их В«временные союзникиВ» и теперь чёрная тень белыми головами переплетённых змей смотрела на Бастион сверху — её пригласили и она пришла, вместе со всеми турболазерными батареями и тяжёлыми орудиями. Раз уж эти заигравшиеся дети хотели как можно большей помпезности и торжественности — можно и фейерверк...

Адмирал Даала сообщила в администрацию Пеллеона, что она здесь, и совершенно случайно никуда не собирается — хотя это и не самая большая необходимость. Тот явно и без этого знал — треугольник Химеры был достаточно узнаваем в небе невооружённым взглядом, о чём обязательно доложили бы — но то, что им следует встретиться, она посчитала нужным подчеркнуть лишний раз, чтобы никто не питал напрасных иллюзий, как рыжий мальчишка, окончально запутавшийся между фантазиями и реальностью или ослеплённый завтрашним событием. Лично, правда, так и не написала ни слова, совершенно не уверенная, что сможет подобрать нужные, как и не вышла встретить Гилада. Распорядилась только проводить гостя в её каюту, а не в какую-то из переговорных — с намёком, что разговор куда более личный, чем разговор главнокомандующего и адмирала.

Каюта, впрочем, была достаточно безлика — если не считать излюбленных кристаллических светильников. На этот раз — насыщенно-алые, высокие, с острыми угловатыми гранями, на которых дробился свет изнутри, подсвечивая сумрачное пространство мягкими всполохами красного, которые ложились на её волосы красной медью.

В этом, конечно, был некоторый символизм — они впервые встретились примерно так же, и если бы в последний раз тоже... Правда, там был ещё этот таймер до самоуничтожения, но кого интересовали детали, которые летопись не сохраняла.

— Завтра на этот фарс я не приду, — она бросает на край стола перевёрнутый к Пеллеону экраном датапад с В«приглашениемВ», издевательским до последней тщательно-вежливой буквы — история умалчивает, как долго и каким образом те у неё в руках выживали. Натаси отворачивается, не смотрит, скрещивая руки на груди и больше интересуется видом в иллюминаторе, сменяющим внизу день на ночь. — Ты бы тоже не пошёл, если бы не война. Потому что отсюда не вышел бы, — это не звучит как вопрос — только как явное утверждение, причём неоспоримое. Она же обещала.

Хорошо, кажется, что она стояла к Пеллеону спиной — слишком уж резко, непроизвольно она дёрнула уголками губ, слишком явно шла трещинами эта спокойная маска на лице, которая была необходима даже не столько окружащим, сколько ей самой, чтобы держаться за неё как за последнюю соломинку.

— О, надо же, какое совпадение, — только и говорит Натаси, и одним звёздам, которые смотрели на неё сквозь собственное красно-размытое отражение в дюрастали, было ведомо, чего ей это стоило. Всё её дикое, разгневанное естество рвалось наружу, чтобы испепелить, низвести до атомов любого, кто захочет помешать ей в переустроении мира на свой лад — и мир этот определённо не включал в себя Первый Орден ни в каком виде, кроме скромного и уничижительного упоминания в учебнике. — Знаешь, за сколько с орбиты долетит до поверхности спасательная капсула? Семьдесят восемь секунд. За это время можно семь раз разрядить в неё батареи, — она чуть наклоняет голову вбок и роняет это как-то уж совсем отстранённо, суховато и тихо.

Совсем между прочим, но сама же сморит в космос и планету под ногами примерно так, будто уже ждёт и высматривает, как чья-то капсула — эта беззащитная консервная банка — разлетится в пыль уже от одного залпа.

Она чуть толкает кресло во главе небольшого вытянутого стола — высокая спинка стула вот здесь, протянуть только руку, и Даала порывистым движением с всполохом пышной гривы волос садится со всей своей болезненной, удерживаемой на проседающих и ненадёжных опорах сдержанностью.

— Приглашай, ну, раз для этого ты прилетел, — глаза, безумно яркие, блестящие как лазерные лучи, не способные скрыть всю клокочующую злость и ярость, впрочем, явно предупреждали — не нужно, не стоит, это и без того тонкий весенний лёд.

Раскол, значит.

Слабость. Место для удара. Единство.

Каждое слово удачно накручивалось в изысканную форму политической лапши, которую полагалось развешивать на уши внимательных слушателей, которые снова и снова жаждали слышать все эти красивые, сладкие и невероятно привлекательные, но не имеющие никакой твёрдой почвы речи.

У Даалы этот приторный рафинад неизменно сводил челости, что сами собой скалились клыки. Её и так слишком долго прежде считали дурой, чтобы она теперь и спустя десятилетия так яростно не отстаивала своё право никогда больше, даже в собственных мыслях ею не казаться.

Нет, сидеть, вытравливая из себя почтенное спокойствие, когда и руки на подлокотниках держишь пустой силой воли — ещё одно глупое занятие...

Натаси, кажется, просто разучилась делать что-то не так резко, стремительно, не высекая из воздуха своими движениями невидимых искр — даже такое простое, как всего лишь встать из-за стола.

Провести кончиками пальцев по зеркальной глади столешницы, добавляя жесту пробирающего холода чуть задевая ногтями до неприятного скрежета — а кристаллическая лампа и в самом деле красивая.

— Сначала ты одной рукой запускаешь эту грязь сюда, — она цедит каждое слово будто бы жалея, отмеряя по одному на чёткий шаг навстречу, — а второй предлагаешь мне единство, — лампа бьётся о стол на тысячи алых колючих осколков, кое-где жгущих остаточным электричеством — какие-то из мелких отлетевших кристалликов цепляются за её растрёпанные и физически наэлектризованные волосы как странное, дикое украшение из застывших капель крови.

Может быть, война и могла списать какую-то часть грехов Гиладу, но это всё ещё не было абсолютной индульгенцией.

— Империя — не приложение к кому-то и не средство удовлетворения амбиций этого мальчишки или их лидера, — адмирал ли не шипит, дополняя весь узнаваемый облик Химеры, — это Империя, — её Империя.

Основание лампы остаётся совершенно бесполезным булыжником в пальцах — но булыжники тоже здорово летают, и оно глухо бьётся от переборку, закатываясь куда-то в дальний угол.

Нет, выбор Пеллеона не был окончательно и бесповоротно неправильным — даже если там была лишь искра здравого смысла, она всё равно была. Другое дело, что не всякий здравый смысл, как и правда, были обязаны кому-то нравиться.

Натаси подошла совсем близко — чудовищно нарушая любые рамки личного пространства, субординации, подчинения, чтобы от зелёных, искрящихся глаз и их пробирающего взгляда было никуда не деться, ни миллиметра возможности избежать.

— Так чего ты хочешь? — с этого, конечно, следовало начинать разговор, но как на её вкус, оно отлично подходило для любого момента, когда собеседник ещё был в состоянии на него отвечать.

В одном крошечном вопросе всё равно было слишком много подвохов на квадратный метр. Некоторые так, лишь поскользнуться, а какие-то — падение с отвесной скалы в каньон. В конце концов, в руке на этот раз не было лампы — а рука, дюрасталевая в прямом и переносном смысле — всё равно близко.

— Нам всё равно придётся воевать на два фронта, что бы ты ни подписал, кроме, разве что, капитуляции. И ты тоже это понимаешь, — адмирал так и не собиралась отойти ни на шаг. Вряд ли Гилад планировал врать — они всегда были друг с другом достаточно честны, — но так было, что ли, спокойнее, если в смертельном урагане вообще могло быть спокойно.

Гилад был, конечно, здесь немного правее её — по крайней мере, насчёт правильных времён, потому что ей за многие годы не везло с тем, что выбрать это самое время правильно. Что во многом и определило неповторимый почерк, которым она расписывалась на поле боя — всё сгорало, чтобы никто не то что не смог определить, какое же это было время, правильное, неправильное или обед.

Как выжидать, будто кореллианская рысь на охоте в лесу — не то, о чём могла бы судить со знанием дела. Может быть, то, как открыто Пеллеон пришёл сюда, зная, что она будет думать, делать, какие искры будет рассыпать её гнев — и как не прятал ничего на дне зрачка, заставляло её сбавить, дать прохладе охладить горячую голову. Взять ещё один целый светильник в руку — и просто зажимать лампу в ладони, так и не найдя, куда её приложить. Хищники инстинктивно знают, что делать, когда жертва вырывается из хватки клыков, но теряются, когда она не сопротивляется или, чего лучше, сама заталкивает себя в голодную пасть.

— Ну, и как готовиться? — Натаси всё ещё смотрит, до побеления пальцев сжимая основание лампы, будто этим выдавливает на язык ещё больше яда и щедро примешивает его в речь. — Прийти завтра в парадной форме и улыбаться этим ряженым, чтобы ещё потешить им самолюбие?  — она кривится, пуская по маске на лице некрасивые трещины.

Натаси ни на миллиметр не разжимает пальцы с лампы, но её ярость вдруг приобретает остроту выбранного направления, как шторм над океаном в какой-то момент превращается в торнадо.

Она смотрит на Гилада всё ещё так, будто может содрать с него и кожу, и мясо до костей одним взглядом и своим желанием, но во взгляде явно угадывается выбранная цель, которая ей достаточно аппетитна и кажется достаточно интересной. Эта светлая зелень глаз может показаться кому-то даже игривой, манко искрящейся, но на самом деле — это как засунуть голову в дуло турболазера.

Нет, в эпицентре урагана всегда тихо, спокойно, даже выглянет солнце, пока вокруг чернильные тучи будут закручиваться с бешеной скоростью, равняя всё на своём пути с землёй.

— Я не умею утешать, но могу напоминать им, что Империя обычно делает с теми, кто не согласится подчиниться. Да, знаешь... я приду, — Даала легко перебрасывает лампу в дюрасталевую руку, улыбаясь сама себе и своему такому неожиданному озарению. Улыбка эта, конечно, тоже вполне сгодилась бы как сопровождение убийства, желательно массового, потому что от неё явно прохладнело где-то в жилах. — С двумя маленькими В«ноВ», — добавляет она непринуждённо, будто это было обычное такое кокетство, мол, у неё-то всего лишь две мизерные просьбы, кто вообще ещё мог бы просить так мало?

Кристаллическую лампу она ставит на стол даже аккуратно, ну, по сравнению с тем, как обошлась со всеми предыдущими, которые теперь хрустели под каблуками сапог осколками. Аккуратно накрывает металлической ладонью кристалл — это уже и вовсе было почти нежно, так можно было бы погладить мужа перед сном и пожелать потом спокойной ночи.

— Во-первых, рыжий мальчишка не должен даже подумать, что я пришла потому, что он написал мне эту свою... записку, — она медленно, со всем вкусом к разрушениям сжимает холодные пальцы вокруг камня, и тот крошится от нечеловеческого давления, а она старается раздробить его до мелкой крошки, из той, которая вонзается в пятку под кожу, а вытащить её невозможно, она всё гноится и мучает долго, почти бесконечно. Адмирал не сводила с Пеллеона прямого, не моргающего взгляда. — Во-вторых, я хочу знать обо всех старших офицерах во флоте, которые... относятся к союзу неоднозначно. Чтобы никто из них не оказался в тюрьме за эти убеждения, а мог связаться со мной. Кто-то ведь должен будет летать на кораблях из нашего резерва, — лампа в конце концов искрит и моргает светом, когда трещины доходят до основания и подсветки.