Не то что бы он был большим фанатом всевозможных званых обедов, банкетов и приёмов — скорее, это было неизбежностью, с которой следовало примириться и пытаться увидеть в них что-то приятное, раз уж ни от титулов, ни от званий нельзя было открещиваться бесконечно. Чаще всего согласия для получения какой-то новой громкой приписки к фамилии вообще никому не требовалось — авторы задумки, видимо, всерьёз полагали, что подобное восхождение по предполагаемой иерархической лестнице по умолчанию желанно.

Этот ужин вот, скажем, определённо имел с собой очевидно приятное следствие — почти двое суток увольнительной на Бастионе. Правда, последовавшая за приглашением приписка о том, что ему следует прийти раньше, да ещё и пред светлы очи гранд-адмирала, заставляла ненадолго почувствовать себя бантой, у которой под носом подвесили сладкую недосягаемую морковку. С той лишь разницей, что банта не видела удочку, на которой висело лакомство, и всё шла и шла вперёд, а он видел — и... да, тоже шёл.

Однако, в конце концов, Пеллеон собирался совершенно безбожно отнять лишние полтора часа выходного дня — вполне заслуженного за этот месяц, как Фел сам считал. Ну, да, его доклады ходили по лезвию допустимого, местами были чересчур резки и далеки от тех гласных и негласных правил, какие вкладывали ещё в курсантов — но должна же быть какая-то польза от тех самых титулов и званий? Пополнение крошечной группы республиканским Небулоном-Б несколько его смягчило, но всё ещё недостаточно, чтобы он правдоподобно выглядел образцовым офицером с глянцевых картинок.

— Сэр, — Сунтир останавливается на почтительном расстоянии, будто бы даже и по стойке смирно, заложив руки за спину. Парадность его формы выдавали разве что кроваво-красные полосы по рукавам и штанинам с тонкой золотой линией — в общем-то, даже с этими порой встречающимимся излишествами, имперским офицерам везло с парадной формой, во все времена и смену власти будто бы существующей только для того, чтобы быть неудобной и аляповатой.

Только одному не везло — особенно с этими слепяще-золотыми эполетами. Да, приличествующие правителю блеск и сияние они дополняли не без некоторого вкуса, как и абсолютная седина красиво отражала и абсолютную белизну мундира — но Гилад явно принимал это тоже как неизбежность положения и никак не подавал вида. Чудовищно, криффски много опыта так себя держать.

Сунтир умел выглядеть образцовым офицером — иногда даже быть. Вот таким, как по учебнику и на картинке, чтобы со священным трепетом перед субординацией, лоснящейся выправкой и лексиконом из молчания, отчеканенного «так точно, сэр» и «никак нет, сэр».

Сейчас ему, вопреки обыкновению, очень хотелось именно быть, потому что у всего напускного и только правдоподобного выглядящего был предел этой «настоящности» — а Пеллеон, кажется, намеревался подцепить все мало-мальски болезненные и непрочные места этого глянцеватого облика. Хитрый старый лис, помянувший едва ли не всё, что можно было упомянуть.

Может, про него и говорили как про человека редкого спокойствия и невозмутимости, но дело было совсем не в них — только в том, что он не позволял этим прожигающе ярким эмоциям, вспыхивающим как сверхновые, опрометчиво и необдуманно предопределять решения и дальнейшие шаги. Ничего, кроме терпения.

Те, кто решил посмотреть бы на них снизу, из-под галереи, не нашли бы ничего особенного — обычный и ни к чему не обязывающий разговор вежливости. Даже те, кто решил бы подойти к кому-то из них сзади, совершенно невежливо вмешиваясь в чужой диалог, не увидели бы ничего сверх красивых обёрток.

Гиладу резкий, немного злопамятный взгляд достался персонально, как хорошо наведённые выстрелы — точечные, идеальные попадания только в цель. Но и только — барон Фел как полагается, следовал размеренно рядом и чуть позади гранд-адмирала в миниатюрный пресс-центр. Ничего неподобающего или неуважительного.

— Боюсь, вам известно моё мнение и на следующий месяц тоже, — единственное, что он всё же отвечает — оскорбительно было бы вовсе проигнорировать. И нет, нет, он совсем не огрызается...

Хорошо, что в руке оказывается бокал. Хорошо, что он не успевает сделать из него даже глотка — иначе бы подавиться ему пришлось бы пару раз, а захлебнуться минеральной водой из бокала для игристого было бы до крайности глупо.

Пару секунд Сунтир тупо смотрит в воду, наблюдая, как пузырьки газа в ней причудиво пляшут, поднимаясь к поверхности. Кажется, где-то он видел такие декоративные лампы — и они, говорят, расслабляли и успокаивали. На минералке (даже в бокале) это, вероятно, не очень хорошо работало.

— Я не пират и не мародёр, адмирал, — он озвучивает ровно те слова, что думал об этом приказе с того дня, когда вообще впервые его увидел. Отделаться от ощущения какого-то подлого и бесчестного дела, в которое его толкали с самыми добрыми намерениями, получалось не слишком успешно — казалось, сама суть Империи не предполагала подобного бесчинства.

Фел, конечно, сам-то не образец добропорядочности, но кое-какие границы всё же предпочитал не переходить. Злопыхатели, впрочем, едко подмечали, что предательство — это и есть крайняя грань, за которой уже и переступать нечего.

— А что до Бродячей Эскадры... Это всё равно что охотиться на рысь в тёмном лесу. Не уверен, что против них вообще можно — и нужно — воевать, или, во всяком случае, чтобы оно стоило всех усилий и ресурсов, — он не продолжает, снова интересуясь пузырьками в минералке. Этого он в рапортах не писал, но раз они тут не про отчёты, то он вполне мог позволить сказать то, что в них не опишешь. Некоторые вольности бывали черезчур вольными.

«Хочу, чтобы вы оставили меня в покое» — но этого Сунтир, конечно, не говорит. Спокойные годы, к которым он суеверно никогда не приписывал никаких чисел, окончились пятью. С покоем ему хронически не везло. Хотелось бы, впрочем, чтоб не везло только с покоем вечным, но это желание нужно было конкретизировать намного раньше.

— О, ну, разумеется, именно этого мне и не хватало. Заодно можете выдать мне разрешение на переработку астероидной руды и лицензию на добычу тибанна, это ведь тоже практически корабль, сэр, — он даже не пытается скрыть въедливую иронию — копилась она в нём достаточное количество времени, с каждым корветом и крейсером, и только не самое покорное, колючее, растрёпанное «сэр» придавало ей какие-то осязаемые рамки, наспех причёсывая. Взгляд его, напротив, куда собраннее, острее, злее слов.

Интересуется он пузырьками в минералке всё равно в любой доступный момент, будто всю жизнь только и мечтал, что бесконечно следить за неровной траекторией парящих в воде шустрых маленьких сфер, стремящихся вверх во что бы то ни стало.

— Эта компания тревожит меня не больше, чем любая другая группа, способная неожиданно появиться в бою, достаточно смелая, чтобы атаковать даже при явном неравенстве сил, и достаточно вооружённая, чтобы пришлось с ней считаться, — барон пожимает плечами. Список звучал внушительно, но в нём не было ничего экстраординарного ни для какой из сторон. Группы кораблей дробились, расставлялись по звёздным системам и путям как шахматная западня, переплетая векторы прыжков и время удара, ещё с того самого дня, как разумные впервые сумели закрепить на своих космических кораблях оружие и додумались направить его против соседа. — Они больше половины жизни учились воевать именно так, и любая наша попытка вступить в эту игру — значит, что мы будем обречены принять её чужие правила, в которых ориентируемся как дети. Гоняться по половине галактики за ними можно до скончания времён и всё равно так ни разу и не встретиться, а попытаться задавить их превосходящим количеством и огневой мощью — всё равно что забивать гвозди микроскопом. Так что если хотите совет — выбросите эту мысль из головы, — он делает полшага назад, присаживаясь на самый край маленького пустующего столика.

Неофициально же, без скупой отчётности и стоек навытяжку.

— Чего вы хотите от меня и при чём здесь Бродячая эскадра? — Фел всё же спрашивает прямо, с некоторой рассеянной задумчивостью продолжая крутить бокал в пальцах. — Мой шурин просил передать, что ему жаль, — он пригубляет воду, едва ли смачивая губы с чуть приподнятой бровью и незаконченным, повисшем в воздухе «ничего не хотите объяснить?»

Очевидно, что образцовым офицером он если и был, то во многом — очень избирательно.

Фел с некоторой беспечностью качнул в руках бокалом — пузырьки закружились, сталкиваясь. Он мог бы заметить, что об этой компании не знали во флоте нынче только ленивый глухонемой слепец — а некоторым так и довелось увидеться, так скажем, лично.

— Первой — может быть. Но не единственной, если только они в свободное время не изобрели мгновенную телепортацию, способную переместить эскадру на сотни световых лет, — он явно не скрывает иронию в голосе и снова отпивает воду. Газированная, она мелко колет язык, прохладная, и только подзадоривает — но Сунтир всё же выбирает пояснить такое явное, ничем не прикрытое пренебрежение тем, что принято называть официальной версией. — Я пересчитал все возможные векторы выхода к Бастиону, даже гипотетические со стороны Неизведанных регионов, расстояние, время атаки, предельное количество прыжков, на которое они могли бы быть способны даже в идеальной ситуации — и ни один их корабль, до самой мелкой и лёгкой канонерки, не успел бы добраться до Бастиона так быстро, даже если бы сжёг к криффовой матери гипердвигатель, не рассчитывая вернуться. Антиллес не бил по Бастиону, это физически невозможно. По Эндексу, кстати, тоже — не это ли же вам сказал и полковник Янсон, не так ли? Сигнатуры, которые успели записать с нападавших, настолько неполные и разрозненные, что подходят не то что к их разрушителям — к половине наших же кораблей. К тому же это в некотором роде... не его стиль. Самоубийства он предпочитает несколько более изящные, чем бесполезно размазаться тонким слоем по линиям обороны самой охраняемой планеты в этой части космоса. Избавляться от них, кстати, я и не собираюсь, — кореллианин изображает в довершение очередной дерзости премиленькую улыбку.

Дело было даже не в воспылавших родственных чувствах — они ему вообще не то что бы полагались, так, исключительно добровольное дополнение.

— Пообещайте мне, адмирал, что, когда они попадутся, судить их будут в Империи, и по итогу приговорят, ну... назовём это ссылкой. На Префсбелт, всех троих. А я тоже вам что-нибудь пообещаю, пока мы не сделали вид, будто ничего не было, — он мягко кивает, и это, в общем-то, даже искренне, без тонкого льда, двойного толкования и намерения подловить собеседника на неточности формулировок, чем порой так славились пилоты, с остротой зрения хищника выискивая всюду лазейку для вольной интерпретации.

Сунтир смотрит на адмирала в упор, не скрывая смешливости во взгляде — она подрагивает в зрачках золотыми отражениями чужих эполетов. Законы — такая удобная вещь, когда утром можно прочесть их одним образом, а вечером — практически наоборот.

Когда нужно, и правосудие можно слегка обесценить — он бы, может, охотно верил, что это не так, если бы не потратил семь месяцев на созерцание потолка в дюрабетонной конуре, какими бы благородными ни были порывы его туда запихнуть; у правосудия тогда всё равно не было никакого основания, кроме приказа имперского правителя — остальные карты, правдивые, он потом сдал Пеллеону сам.

— Оставьте сказки про имперскую демократию кому-нибудь ещё, Гилад. Мы оба знаем, что ни одна Империя никогда не управлялась и не будет управляться коллегиальными решениями большинства, а всё, что выглядит так — большей частью ширма, меньшей — площадка, где можно относительно безопасно высказаться вслух. Решение всегда единоличное, — он обращается к командующему по имени, делая будто бы шаг назад на пять лет, когда для этой Империи Сунтир Фел был ещё гостем, высшей властью Империи другой, надёжно скрытой за границей обжитого космоса. Не сказать, что эта роль была ему симпатична и он рвался к ней вновь — просто однажды взобравшись на вершину этой пирамиды, угол зрения невозвратно меняется. — Вы можете выбрать правильных судей для трибунала, а я подберу для них правильные аргументы, почему Префсбелт стоит предпочесть всем остальным вариантам, — барон улыбается нагло, широко, даже дерзко, как это обычно и умеют комэски с заразительной уверенностью, сияющей путеводной звездой для подопечных. А чтобы дерзость была окончательно завершённой — коротко подмигивает единственным живым глазом.