Вианн, устало потирая глаза, смотрит на витрину. Вечер, в кантине полно народу, поэтому настало время для свежей выпечки. Женщина осторожно достаёт две булочки в шоколадной глазури, кладёт их на десертную тарелку. Вслед за тарелкой на поднос отправляется большая чашка кафа. Для Вианн вечер — это пересменка. Она отработала день на проектной палубе, и теперь ей нужно выдохнуть и взбодриться, чтобы продолжить работу уже в своём жилом отсеке. Поэтому кофе, быстрые углеводы и... Интересно, удастся ли найти свободный столик? Или хотя бы стул?

С подносом в руках она отходит от витрины и, щурясь, оглядывает зал. Все столики заняты, хотя... вон тот, дальний, — за ним сидит только один человек. Может быть, он не будет против, если она присоединится?

Вианн немного раздосадована. Ей не хочется делить драгоценные минуты отдыха ни с кем, даже со случайным сотрапезником. Но выбора нет. Она вздыхает и, осторожно лавируя между посетителями, направляется к дальнему столику. С ней кто-то здоровается, она кивает в ответ, натянув улыбку. На несколько секунд отводит глаза от намеченной цели. Потом снова смотрит туда — и её сердце пропускает удар. И ещё один.

Этого не может быть, она наверняка ошиблась, невозможно, конечно, ошиблась, и там сидит совсем не...

Кто-то задевает Вианн, торопливо извиняясь с ноткой раздражения. В самом деле, стоит прямо на дороге... Усилием воли женщина берёт себя в руки и, хотя глазам горячо, а уши словно забило ватой, подходит к столику, где темноволосая девушка как раз пригубливает что-то явно крепкое из пузатого тамблера и, кажется, совсем не интересуется происходящим вокруг.

— Вы не возражаете? — обращается Вианн к девушке. — Там везде занято...

Девушка кивает, делая свободной от стакана рукой неопределённый жест. Мол, садись, только не мешай. Она даже не смотрит на женщину.

Та осторожно опускается на соседний стул, ставит поднос на столик. Девушка машинально отодвигает стакан, освобождая место. И по-прежнему не смотрит на Вианн.

А Вианн уже знает, что не ошиблась.

С минуту женщина ждёт, выравнивая дыхание. Сердце, кажется, колотится прямо в горле. Она оглядывает поднос — пенка на кафе уже распалась на отдельные островки, булочки не исходят паром, но глазурь ещё тёплая и пахнет какао, густым, чуть маслянистым... Настоящим.

— Булочку, магистр?

...И вот они уже на Акзиле, на крохотной кухоньке в крохотной квартирке, и Вианн  ставит в духовку противень с тем, что они называют булочками в шоколадной глазури, — на самом деле эрзац-смесь для выпечки и синтсостав «для глазурования с привкусом шоколада», боги, в состав лучше не вчитываться, но откуда у них деньги на качественные продукты, если позавчера состоялся очередной тираж «Двойной шестёрки»... А напротив неё на шатком табурете болтает ногами шестилетняя Анук

Фиона, Фиона, тогда её ещё звали Фиона

и даже облизывается, предвкушая любимое лакомство, а грива тогда ещё светлых волос, как всегда, спутана, и в них почти затерялась заколка с цветком из голубой смальты, мамин подарок из очередной командировки, и Анук

Фиона, чтоб тебя боги любили, твою дочь звали Фиона!

не расстаётся с маминым подарком, даже спит с этой заколкой, а цветок точь-в-точь того же оттенка, что её глаза, и булочки уже начинают пахнуть «привкусом шоколада», а на самом деле — горелым мусором...

Вианн позволяет этому воспоминанию промелькнуть на внутренней стороне век. И пока девушка медленно поднимает на неё взгляд, женщина повторяет:

— Булочку, магистр?

Вианн улыбается, чувствуя, как отхлынула прилившая к щекам кровь.

Не узнала? Она меня не узнала?
Моя дочь меня не узнала?!

Она несколько секунд рассматривает девушку, вбирая в себя её новое, такое знакомое и в то же время чужое, лицо. Внутренне сжимается, готовясь увидеть копию биологического отца Анук. По голограмме этого не определить, однако мимика и... Но нет. Разве что разлёт бровей и линия нижней губы, чуть смягчённая женственностью. Правда, и на мать Анук не очень-то похожа...

«Моя дочь пошла сама в себя!» — гордо заявлял Итан. Его дочь, как же...

Но Вианн узнала её сразу, едва смогла рассмотреть лицо. И дело вовсе не в голограмме, которую она уже несколько лет изучала еженощно. Просто...

Это моя дочь.

— Мне нужно перекусить и выпить кафа, — мягко отвечает она. — Поэтому я здесь. Как и многие другие. А ещё мне было бы очень приятно угостить те... вас, магистр. Поэтому и предложила. Выпечка у нас очень вкусная.

Вианн осторожно надкусывает булочку, отпивает из чашки.

Почему она так насторожилась? Встревожилась, хмурится... Её кто-то обидел? Или разозлил?

Ну да, конечно. Обидеть или разозлить одного из сильнейших форсов Доминиона — весьма оригинальный способ самоубийства. Кстати, не исключено, что Вианн только что сделала широкий шаг навстречу второму варианту.

Ну вот. Свершилось. Ты рада, Вианн? Конечно, ты рада. Ты должна быть рада!

Тогда почему твоё сердце делает кульбит, а где-то под ложечкой разверзается пустота, словно ты шагаешь в бездну?

Твоя дочь тебя узнала.

Нет. Тебя узнала Анук. Которая уже давно не Фиона.

И всё-таки Вианн слышит Фионины нотки в холодном голосе Анук. Именно таким тоном она когда-то поставила мать в известность, что намерена подрабатывать на верфях — помогать отцу. Этот тон так резко диссонировал с обликом Фионы — её девочка, тощий голенастый подросток, говорила как...

...как магистр Анук Рен.

Вианн мысленно прокручивает в голове информацию о дочери, которую раздобыли для неё специалисты Доминиона. Теперь она хотя бы может думать об этом без слёз. Жизнь, и так-то не особенно ласковая к её девочке, в последние девять лет лихо на ней отплясывала. И, кажется, этот танец ещё не закончен.

— Возможно, ты права, — кивает Вианн. — Но я по-прежнему не употребляю алкоголь. Поэтому прихожу сюда ради еды и кафа.

На какой-то миг женщине кажется, что — чудовищная ассоциация! — ей надо завоевать доверие раненого зверя. Умного, опасного — и в то же время страдающего. Одно неверное слово, неверный жест... Но её голос дрогнул лишь на «по-прежнему». И Вианн собирает все силы, чтобы продолжить тем же мягким тоном:

— Я... так рада, что вижу тебя...

Фиона? Анук? Моя девочка?

Теперь любое из этих обращений может привести к взрыву. В конце концов, она назвала тебя «Вианн».

Не «мама».

Вианн делает ещё один глоток. Осторожнее, осторожнее... Ты ведь не могла всерьёз ожидать, что твоя дочь кинется тебе на шею, обливаясь слезами радости. Ну, хорошо, может быть, ты надеялась на это, не признаваясь в подобных надеждах даже самой себе. Но ты никогда не была дурой, Вианн, чтобы действовать на основании надежд, правда?

Конечно. Именно поэтому ты всегда носишь с собой одну вещицу — потрескавшуюся, облезлую, утратившую первоначальный цвет. В которой совершенно невозможно опознать маленький цветок из голубой смальты...

— Да, — просто отвечает она дочери. — После войны мне удалось устроиться на здешние судоверфи. Интересные проекты, неплохие деньги...

...которые дали мне возможность найти тебя.

Это Вианн, разумеется, не озвучивает. Потому что дочь вполне логично поинтересуется: и как давно мама знает о том, что Анук Рен и Фиона Коррино — одно и то же лицо? И почему мама не давала о себе знать столько времени? И зачем мама сейчас нарисовалась — не сотрёшь?

И вообще, какого крифа, мама?!

Вианн не может ответить ни на один из этих вопросов. Вернее, может, конечно, и все ответы будут чистой правдой — но как воспримет эту правду Анук? Как отреагирует?

Сейчас женщина не думает о том, что административного влияния магистра вполне достаточно, чтобы на одной из верфей недосчитались одного инженера и не особенно заморачивались по этому поводу. Сейчас Вианн пытается понять, какая из реакций дочери наиболее вероятна — ярость? отторжение? обида? И что из этого будет меньшим злом в их новых отношениях с Анук?

И будут ли они вообще, эти новые отношения?

Вианн некоторое время молчит, глядя дочери в глаза.

— Не сказала бы, что у меня получилось эвакуироваться, — наконец произносит женщина, и уголок её рта дёргается в горькой усмешке. — Меня эвакуировали помимо моего желания. Просто не выпустили из космопорта, потом загнали с толпой беженцев на один из шаттлов... Внутри нон-стопом крутилось оповещение по громкой связи: «Сохраняйте спокойствие! Ваши близкие будут ждать вас в распределительном лагере!» В какой-то момент я поверила, что действительно найду тебя и Итана в одном из лагерей...

Она умолкает, делает очередной глоток. Каф уже остыл и горчит на языке.

— На Доминион я работаю около семи лет. Проектирую звездолёты, да. Потому что умею это делать. А о тебе... узнала четыре года назад.

Вианн сообщает эту информацию ровным, размеренным голосом. Меньше всего ей хочется, чтобы это выглядело как оправдание. Словно её можно упрекать за годы, прожитые в неизвестности, за работу на износ, чтобы накопить достаточно средств для оплаты поисков... За сами поиски, за полученную информацию... И за то, что не попыталась связаться с Фионой, которая к этому времени уже была Анук.

Нет, её во многом можно обвинить. А что, по-вашему, она делала почти всё это время? Грызла и упрекала себя за то, что не смогла быть ни женой, ни матерью, хотя, видят боги, старалась, очень старалась... Но даже идеальная семья не застрахована от катаклизмов вроде кислотного дождя, который когда-то лишил маленькую Вианн родителей. Или войны, которая девять лет назад лишила её мужа и дочери.

Нет, она не хочет оправдываться. Но она очень хочет объяснить — так, чтобы дочь поняла.

Но захочет ли этого Анук?

— Я знаю про Итана, — кивает Вианн и на мгновение прикрывает глаза. — После того, как я обшарила все лагеря беженцев и не нашла вас, я поняла, что вы... вероятно, остались на Акзиле.

Она с трудом переглатывает.

— При первой же возможности я вернулась — напросилась в одну из команд, которые официально назывались спасательными. Только спасать на Акзиле было уже некого. И мы были... мусорщиками. И труповозами.

Какое-то время она молчит, собираясь с мыслями.

— Моя команда работала в другом секторе — не в том, где был наш квартал. Наши «человейники» разгребали в последнюю очередь. Но сразу после приземления я прыгнула в спидер и понеслась к нашему дому...

Нет, она не будет рассказывать дочери, как выла на развалинах, голыми руками разбрасывая оплавившиеся куски чего-то, что когда-то было камнем, металлом, пластиком, стеклом. Как капитан её команды нашёл Вианн, уже почти обезумевшую, и, видимо, что-то такое про неё понял, а может, просто пожалел — и приказал разобрать этот участок, в нарушение всех инструкций. Как они вытаскивали тела и сносили их к грузовому вездеходу, и Вианн осматривала каждое, и как одним из этих тел оказался Итан, она узнала его по замысловатой татуировке возле локтя и снова взвыла — от боли потери и острого чувства вины... А через несколько дней завал разобрали до того места, где была их квартира, и Вианн, к тому времени уже почти равнодушная ко всему, тупо бродила по единственной комнатке, бывшей некогда и гостиной, и спальней, и детской, и под ногами хрустело, и всё заволакивала пыль, пыль, пыль...

А потом она рухнула на колени и упала лицом в эту пыль и щебёнку, и так всё и закончилось, вся её суетливая надрывная жизнь, и Вианн умерла.

...В щёку что-то вмялось — слишком гладкое и правильное, чтобы быть осколком. Вианн медленно ощупала это нечто. Подняла голову — и долго смотрела на маленький цветок из голубой смальты.

— Моя дочь жива, — сказал кто-то её голосом. — Фиона жива.

И Вианн тоже ожила. Стиснула цветок в кулаке. Поднялась. И ушла из развалин своей прошлой жизни.

Она не расскажет об этом дочери. Потому что дочь — может быть, не сейчас, но через какое-то время наверняка — будет её жалеть. А Вианн ни от кого не потерпит жалости. Даже от Фионы. Тем более — от Анук.

— Я очень хотела связаться с тобой. Но не знала, что смогу сказать тебе при встрече. И смогу ли вообще что-то сказать. И захочешь ли ты, чтобы эта встреча вообще состоялась. Потому что, видишь ли, всё выглядит так, словно я тебя... бросила.

— Ни того, ни другого, — с обезоруживающей откровенностью отвечает Вианн. — Ни даже третьего — если считать оправдания. Смелости у меня до сих пор нет, кстати. Если бы ты только осознала, как я сейчас трушу, ты бы хохотала на всю кантину.

В её улыбке скользит прежняя горечь — но всё-таки это улыбка.

— То, что сегодня я подошла к тебе, можно считать моим самым смелым поступком в жизни. Но тут дело даже не в отваге... Я просто не могла поступить иначе. И это именно то, что я чувствую сейчас — я не могу иначе. Не могу оставаться в стороне. Больше не могу.

Она покачивает головой в такт своим словам.

— Не скрою, за эти четыре года меня швыряло от одного решения к другому. Я то говорила себе: «Она уже взрослая девушка, её не надо водить за ручку, скорее всего, она уже не нуждается в обязательном присутствии матери в её жизни» — и была готова всегда оставаться в тени, просто... присматривая за тобой. Помогая, по возможности, конечно. Так, чтобы ты не знала об этом. Ты ведь всегда была ужасно самостоятельная... А иногда я хваталась за комлинк, чтобы связаться с тобой и послать к крифу все сомнения и тревоги, даже если ты отхлещешь меня по лицу всеми возможными обвинениями. Но никогда, ни единого раза, ни единой секунды я не думала о том, чтобы... забыть о тебе.

Вианн снова улыбается.

— Видимо, я настолько осточертела богам своими метаниями, что они просто столкнули меня с тобой — чтобы мы уже выяснили отношения и я наконец пропала с их радаров. И я сейчас почти не шучу. С нами в лагерях работали психотерапевты — мы называли их душеправами. Все как один — опытные профессионалы. Очень аккуратно раскладывали на составляющие все наши стрессы и фобии... Но с моим психосплавом, я полагаю, не справился бы никто, кроме, может быть, тех самых богов.

Она пристально смотрит на дочь, и теперь её голос звучит печально, но твёрдо:

— Я больше не хочу бояться и сомневаться. Я хочу, чтобы ты знала: я есть. И я очень люблю тебя.

Вианн допивает каф. Смотрит на дочь и ничего не говорит. Возможно, Анук права и слова действительно ничего не значат. Но слово — тоже своего рода поступок. Вианн слишком хорошо это знает. Но убеждать в этом Фиону

Анук

сейчас бесполезно. Да, она пережила столько, что хватит на сотню жизней... но ей всего двадцать четыре. Об этом Вианн тоже помнит.

Реакция Анук — яростное отторжение — как ни странно, немного успокаивает женщину. Что бы ни говорила дочь, Вианн всё-таки знает её. И понимает, что этот всплеск эмоций — прорвавшийся нарыв, который так долго созревал в душе Анук, постоянно напоминая о себе ноющей болью. И сейчас она выплёвывает гневные злые слова как сгустки гноя. Рано или поздно они сменятся чистой кровью. А потом рана начнёт заживать... Шрам останется, но боль постепенно отступит.

В Вианн так же «заживал» Итан.

Часть её души содрогается от материнской жалости — ей больно, моей девочке больно! — но Вианн заставляет себя сидеть спокойно и не порываться обнять Анук или хотя бы взять за руку. Не сейчас. Боль ещё слишком свежа. Надо дать её девочке время всё осознать, переварить, обдумать. И, может быть, она сама захочет снова встретиться с Вианн.

А однажды — может быть! — захочет встретиться с мамой.