Наступили летние каникулы и школоту счастливо выпихнули за ворота, с напутствием в следующем году быть умнее и спокойнее. Наивность учителей постоянно умиляла Гету. Те каждый раз думали, что кто-то потянется к доброму, вечному, правильному и законному. Ну, или хотя бы, к двум последним вещам.

В пятнадцать лет просить деньги у родителей кажется очень глупо и неправильно — ты считаешь себя взрослым, ответственным разумным, который со всем справится.

Генриетта Антиллес исключением из правила не была.

По тому мутному объявлению она звонит сразу после того, как пролетает с местом официантки в той кафешке. Мутное объявление оказывается не менее мутным, и если бы Гета была не тепличной девочкой, росшей сперва в закрытом от всех и вся Храме Джедаев, а потом на чуть ли не самой спокойной планете Галактики, то насторожилась бы еще тогда. Но на свою беду Гета не была подозрительной девочкой корусантских подворотен, и не находит ничего страшного в том, чтобы немножечко проверить охрану одного банка.

Ну эй! Ничего особо преступного (разве что совсем чуть-чуть) она не делает, и вообще — тренировка бдительности полезна даже в мире, входящим в пятерку самых мирных миров в Галактике. Что-то вроде скрытного покупателя, только проверка не продавцов, а охраны, никто не пострадает, всё будет хорошо.

Поэтому к нужному времени она уже стоит в городском банке с книжкой («Архитектурный стиль времен короля Джафана») в руке, аккуратной короткой прической (жаль косички не сделать) и бездумным взглядом голубых глаз. В точь-точь как послушная школьница, ожидающая подружку. Книжка оказывается внезапно интересной, поэтому читает Гета откровенно увлечённо, лишь случайно поднимая голову и наталкивается на чужую улыбку. Улыбается в ответ — ей не жалко, за это денег не берут.

Интересно, что этот светловолосый парень тут делает? Не из набуанцев это точно, любого из местных очень просто отличить по одежде, украшениям, манере двигаться, а если кому этого мало — к его услугам все двадцать шесть букв футорка. Так, школьная форма Геты (которую та решила сегодня, минуту поразмышляв, надеть) вязью на воротничке темно-синей блузки говорила всем умеющим читать, что она ученица 3-3 класса тидовской средней школы имени Палпатина. Не умеющие читать могли догадаться об этом по однотонной темно-синей блузке и короткой, до колен, юбке в тон. Ну...разве что кроме номера класса, но тут сами виноваты — учить родную речь полезно даже при массово распространенном везде бейсике.

Так. Ага! — опознает она значок участника местных гоночных соревнований. Любовь набуанцев к последним известна, наверное, даже в Пределах; даже Император не запрещал, видимо решив, что ничего страшного от этого не будет.

Через минуту она уже лежит на полу, в позе гордого гунгана Джа-Джа Бинкса.

Одной из причин выбора школьной формы была в том, что это именно школьная форма. А какому обычному школьнику нравится школа, да еще в начале каникул? Короче, её было не жаль запачкать.

Улыбчивый гонщик внезапно оказывается неподалеку.

— Эй, ты как? — тихо шепчет она ему, намекая на его недолгий внезапный полёт.

— А что я? — откровенно удивляется Гета. — Я же не летала с высоты собственного роста.

Кажется надо бы сделать более испуганное выражение лица, но Генриетта решает, что в таком бардаке никто не обратит на это внимания. 

Интересно вызвал кто-нибудь полицию? Вряд ли. Судя по испугано жмущейся к стене сотруднице, нажать на тревожную кнопку ей даже в голову не пришло. Вот что за разумные? — приходит в негодование Гета, мысленно ставя нуль по реакции. А если бы ворвались настоящие грабители? Или там не менее настоящие террористы? А еще в такие минуты просто жалеешь о том, что теперь ты и Сила — как те прямые в геометрии, которые никак не пересекаются! Ох, знать бы что там творится в голове у окружающих. Но увы, супрессанты слишком хорошо работают, поэтому приходиться использовать обычные человеческие возможности.

— Совсем с ума сошли? Не имеете права! — возмущается охранник, несмотря на то, что упирающийся в тебя бластер обычно красноречивее любого доброго слова. У него тонкие губы и прямой породистый нос — ему, наверное, хочется быть героем.

Гета, уткнувшись в локоть, лишь бы никто не обратил внимания, дарит горькую усмешку полу от такой потрясающей наивности. Всем известно, что в этой вселенной право лишь у того кто сильнее. Может грабители оснащены искусственными игрушками, поэтому охранник не слишком переживает за себя, озадачивается школьница.

Или, потому что, не особо сообразительный, шепчет внутри что-то тёмно-ехидное.

Мальчишка, кстати, тоже не испуган, что несколько удивляет и вызывает восхищение. По крайней мере на его бы месте так веселиться Гета не смогла бы точно, и хорошо если бы потом, после того как всё закончилось, не рыдала бы кому-нибудь в плечо от мировой несправедливости.

— А ты откуда к нам? — она с живым интересом тихо, чтоб не услышали нападающие, спрашивает.

Мальчишке идет улыбка.

Правда в этом Генриетта не признается даже под угрозой расстрела = вот еще, мальчишкам только признайся, так они сразу нос задирать начнут.

А еще ему идет имя — Ги. А вот Габриэль почему-то не очень, казалось — то больше для некого светского раута, а не для куртки с криво сидящим значком.

— Гета.

Она скептически смотрит на него: где у неё смелость? Она трусиха, какой свет не видывал, вон даже на папину блокировку умными лекарствами своей одаренности согласилась, раз не смогла сдержать себя и попыталась повлиять на учителя.

Криффовы супрессанты. Ощущения от них какие-то...не очень. Будто смотришь на мир через стекло или слушаешь сквозь толщу воды. Отец говорит, что скоро она привыкнет, но вот уже проходит год, а она всё никак не привыкает. 

— Договорились, — отвечает она, когда один из нападающих отходит. — Никогда не слышала про Татуин. Он похож на мою планету?

За восемь лет — больше половины жизни — Генриетта привыкла называть Набу своей планетой. И относилась к ней давно уже именно так.

Вообще Ги, походу, сильно не везет — оказаться на их планете и сразу попасть в ограбление. Она даже сразу припомнить не смогла, когда у них последний раз было такое громкое ограбление...До Дня Империи, когда двое залётных решили, что им срочно нужны деньги аптеки?

— А ты ведь на гонки, да?

Поняла. Никогда не попрусь на...

«Татуин» сказать она не успевает. 

Когда всё пошло не так, никто не успевает понять.

Крики, звуки разбиваемого от выстрелов стёкла, запах паленой крови, внезапные трупы, хаос и паника, рвётся связь происходящего с реальностью.

Генриетта не хочет знать и понимать, что происходит. Этого НЕ ДОЛЖНО происходить. Так уже было — когда-то, давно, и она зареклась, что никогда, никогда больше… По крайней мере ей всегда будет, что предъявить в ответ!

А теперь…

Нет ничего гаже осознания своей полной беззащитности.

Мари Амитест сильно увлечена приключениями героев, но это не помешало ей вскрикнуть от боли. Что-то происходило вокруг: очень страшное и очень безнадежное.
Джин — он почти взрослый — вбежал в зал библиотеки, крича про стреляющих во всех штурмовиков и то, как только что на его глазах кто-то убил Бене и Уи, включая мастера-джедая.
Встревоженная — Мари никогда не видела её такой встревоженной — магистр Ню отправила его через известный мальчишке секретный ход (она как-то показывала, ты, мальчик, помнишь) и толкнула к нему саму Мари.
Ни падаван, ни юнлинг убегать не спешат, считая, что бег — недостойно джедая, и вообще их тому не учили.
— Вот ведь дурные дети! — Мари никогда не видела хранительницу библиотеки настолько сердитой: та всегда казалась само спокойствие и понимание. — Пошли вон отсюда!

Генриетта Антиллес вздрагивает и возвращается в новый мир, где пока она еще жива.

Хотя, если продолжит так тормозить, дело это явно будет весьма поправимое.

Монетка качается из стороны в сторону и счет идет на секунды.

В чужих объятиях оказывается весьма приятно, но было бы гораздо приятнее, если бы вокруг не было... всего этого. Поэтому Гета мягко выскальзывает из под мальчишеских рук. 

— До запасного выхода нам несколько метров, — в ответ шепчет она, еще раньше немного осмотревшая здание.

И, подавая Ги пример, начинает резво работать локтями в ту сторону.

Можно, конечно, через главный попробовать, но что-то её совсем не вдохновляет на открытой местности под выстрелами пытаться выскочить из банка и прямиком отправиться в руки КСБН, если застрелить не успеют. 

Последних, кстати, пока так и не слыхать.

Возле двери — прикрытой от основного зала решеткой с густым плющом — Генриетта рискует выпрямиться. И оглядывается на нового приятеля: как он.

— Да ты прямо дитя многих талантов, — шепотом восхищается Гета, наблюдая как ловко вскрывает новый знакомый дверь. Кто вообще закрывает запасные выходы?! Они чего правила не читают? А вдруг пожар? А вдруг нашествие гандарков? А вдруг штурмовики? Хотя последние, пожалуй, равнялись трём пожарам, одному потопу и хорошему такому прицельно упавшему метеориту.

Какая-то очень вредная ветка хлестнула по носу, заодно чуть не оставив мисс Антиллес без глаза.

Вдалеке слышатся сирены. «Пять минут», — как на уроке думает Гета. КСБН понадобилось пять минут. 

— Этого не должно было быть, — обалдело уставилась она на Габриэля. — Вообще не должно! Они обещали, что будет простая проверка! 

«Ебануться », — не сказать вслух как приличной девочке получилось, но очень-очень хотелось, и явно прямо в глазах читалось.

— Я... в норме, — не очень уверено продолжает Гета. Ой, будет вечером рыданий в подушку... — Кажется, в норме. Нам налево — к площади.

На площади в это время было много народу, чтобы на двух школьников внимания не обращали.

— Или тебе куда? — и спохватывается наконец: — Ты сам-то как?

И быстро добавляет, наблюдая, как Ги уверенно идет в тёмно-зеленую высокую траву с мясистыми пушистыми листьями:

— А вот в эти кустики прямо по курсу идти не советую — потом чесаться замучаемся и волдыри лечить. Loðin fern, он же на бейсике мохнатый папоротник прошу любить и не жаловаться, ибо он никого сам не пожалеет.

«Для хорошего джедая очень важно умение быстро бегать и отлично прятаться», вспоминается Гете давнее изречение одного падавана, кажется Асоки — та всегда была очень неординарной. Джедаи, конечно, преступники с какой стороны не посмотри, но выражение было хорошее. А еще весьма подходящее моменту — про них никто не должен знать. Хотя вряд ли Генриетта сможет удержать это в секрете от отца, она никогда не умела врать, а он как-то всегда догадывался, что у дочери на уме.

А новый знакомый улыбается так, будто ничего не произошло, и трупы, убийства и стрельба — это его обычный день.

А она до сих пор не знает: то ли разрыдаться у всех на глазах, то ли сделать вид будто не произошло ничего интересного, который не факт, что выйдет, но попробовать стоит.

— Очень сильно досталось? — сочувственно спрашивает Гета, кивая на затылок Ги. Наверное очень, летел-то парень от затрещины прямо таки кубарем. — Знаю. Тут недалеко.

И ускоряется, невольно уже сама хватая Ги за руку. Правда быстро отпускает чужую конечность. Заливается таким ровным розовым цветом от шеи до лба. Неловко буркает:

— Не надо меня угощать. И я не смелая, у меня до сих пор всё внутри трясётся, я мертвых в жизни не видела. 

Мороженое — далеко не самое любимое лакомство Генриетты Антиллес, она вообще к сладкому была расположена не очень, но после таких приключений внезапно его очень захотелось. Впрочем, в этом кафе «Сиреневый кааду» было несколько десятков видов замечательного мороженого, который предлагали запить горячим кафом с маленькими зефирками, забавно меняющими цвет, если ткнуть в них кончиком ложки. А еще тут были уютные места на балконе второго этажа с видом на королевский дворец, которые обычно хоть и были постоянно заняты, но в этот будний день оказались немножечко свободны. По крайней мере, одно место отыскать удалось довольно с легкостью.

Сливочное мороженое с ромовым изюмом, сыром муф и ещё каким-то таинственным наполнителем уже было съедено, и в чашке Геты лежит зефирка, которую девушка тыкает ложечкой через каждые несколько секунд. Зефирка уже успела поменять все цвета радуги, перебрала другие оттенки, побыла даже чёрной и ядовито-зелёной, а Гета всё продолжает постукивать её ложечкой. Бедняжка зефирка вот-вот готова растаять от стыда: закончились все те цвета, которые она могла принять, а вредная набуанка всё тыкает её и тыкает. 

С Ги ей внезапно оказывается интересно. Даже просто разговаривать или слушать что-то, чего она до его рассказа вовсе не знала. Или, коснувшись не самой популярной темы, вдруг обнаружить, что она знакома обоим. Это дарит удивительное чувство какой-то понятливости, которую Гета ощущает, увы, не так часто, как ей хотелось.

— Мне в детстве по утрам папа какао готовил, — очередной раз пинает она несчастную зефирку. — Растворимое, но всё равно... С рисунками. Довольно вкусно было, в детстве-то. Это была наша традиция. Ну сейчас-то я взрослая, конечно, для такого, чтобы на такое соглашаться, — чуть фыркает она, оставляет в покое побледневшую зефирку и поднимает взгляд. — А тебе твой отец что-то сам готовил? Или мама? 

— Ну до семи лет у меня и папы не было, так что жаловаться тут точно не стану, — хмыкает она. Проблемы в том, что она приемная, Гета не видит, пусть это проблемы у считающих такое будут.

Разладки с родителями она понимает — наверное, даже среди кореллиан, с их известной всем семейственностью, далеко не все были согласны с родителями. Так что на словах «из дома ушёл», Гета лишь понимающе кивает: случается. А потом нагибает голову к плечу, в своем любимом жесте, внимательно оглядывая Ги.

У Геты никогда не было матери, даже во снах не появлялось, но понять и представить, что такое «мама» она могла. А у нормальных разумных с нормальными семьями «мама» так вообще было не пустым звуком. 

Когда Габриэль начал говорить об отце, глаза у него были злыми и острыми, но когда он перешёл на мать, они стали (как показалось Гете) задумчивыми, смотрящими не на, а вглубь. Видно было, что парень не с ними. И не факт, что вспоминает о самом шоколаде, неизвестным Генриетте. Вишни на Набу не росли, а которые если и продавались стоили как крыло от тайки. 

— А почему бы не разговаривать? Кто только в пятнадцать не считает, что родители ерунду несут? Ты же с папой поругался, не с мамой же. Позвони ей!

Произносит и осекается: вдруг звонить уже и некому, и незачем. Невольно краснеет «ой, дура!» и переключается на зефирки в чашке, начав терзать одну с остервенением дорвавшегося до жертвы маньяка, и, наконец, отправляет ту — алую — в рот. Запивает глотком кафа. Каф, кстати, оказывается вкусным. Очень. Достаточно, чтобы отвлечь от мыслей, какая она дура и зачем вообще согласилась на эту подработку. С другой стороны, если бы не согласилась, вон с Ги бы не познакомилась.   

— Кстати, — продолжает она, чтобы перестать чувствовать себя двойной идиоткой, — если решишь к нам ещё слетать, и захочешь увидеть истинный Набу, то рекомендую день Джафана, который объединил наши города-государства восемьсот лет назад. Если река льдом покроется, то и катания на коньках будут. А если захочешь познакомиться с Набу...ну пышным и официальным, то — День Империи. Его даже на Корусанте так не празднуют, как тут. О! — хлопает она себя по лбу. — Через пару местных дней будет Þrjú tungl, «Троелуние» — это когда луны раз в полвека выстраиваются в ряд. Хотя... не знаю... — груснеет Гета, — может из-за случившегося в банке праздник и отменят...

— Не найдет, если позвонишь не по своему комму и из совершенно случайного места, — возражает Гета, восхищенно рассматривая фигурку — у неё такое никогда не получалось. — Да хоть от нас позвони — у нас тут даже камер наблюдения практически нет, а те, которые висят, как обойти весь город знает.

Да и право, зачем тут им камеры, когда постороннего обнаружить раз плюнуть. Ну или не раз, но они слишком хорошо знают, кто кому относится, кто какого рода-племени и кем работает внук бабушки Атлы, которая из семьи Беренко (ну это у которых фелинкс на прошлой неделе сбежал, а старший сын — полицейский).   

Впрочем, убеждать она его, конечно, не станет. Откуда ей, Генриетте Антиллес, знать о ситуации в семье Габриэля-без-фамилии (а может и с фамилией, она просто не помнит, говорил ли он ту ей, да и всё равно бы не запомнила)? Нос не дорос еле знакомых мальчишек убеждать.

Габриэль-без-фамилии однако явно предпочитал работать по площадям, не размениваясь на какие-то там реверансы. 

Ха-а-ат. Она с ним краснеет чаще, чем положено по правилам приличия!

Поколотить подсвечником и утопить в фонтане на площади Вечной Дружбы, просто за то, что смог почти невозможное и смутить мисс Антиллес всего лишь одной фразой! Фонтану тому всё-равно уже ничего не поможет: лупоглазый, придурковатого вида, гунган и несколько снисходительный (художник даже через мрамор смог передать отношение) набуанец стоящие на небольшом столбе, протягивая друг другу руки.   

Вслух же Гета лишь смешливо фыркает.

— Эй! Мы с тобой лишь день знакомы. И у нас и так что-то похожее. А танцевать я не умею.

Последнее невольно произносится со вздохом — танцевальная премудрость Генриетте не давалась.

Ну и ладно.

Не самое важное в жизни умение. 

— А небо я покажу. Почему бы не показать. Небо — оно такое, бесплатное и для всех.

— Тебе кто-нибудь говорил, что ты совершенно невозможный тип? — наклоняет голову к плечу Гета.

Явно же говорили, не могли не говорить. 

— Мне банта ноги в детстве оттоптала, — в ответ смеется она, продолжая разговор про танцы. — Со мною бился даже учитель в школе, а у нас на Набу это стоит в списке чуть ли не выше математики. И если я и преувеличила, то совсем чуть-чуть.

Но главным блюдом всё же были дебаты. Ужином не корми — дай с кем-нибудь подискутировать, ораторы всея космоса.

Судя по всему толку от этого было чуть меньше, чём всегда.

А вот от той же юрисдикции...от юрисдикции, пожалуй, был толк, хотя всё равно она не пойдет юристом — там скука смертная. 

В историки её путь.

Ей очень-очень надо в архивы.

— Я бы посмотрела на ваши.

Древние набуанцы верили, что по танцу можно понять душу народа. На самом деле вряд ли, конечно — кто ж реально верит, что лишь по одной черте можно реально понять что-то о народе, но поговорка была хороша.

— И так и быть, будем считать это свиданием.

Ну а что? Свежо, оригинально, не избито — в основном Генриетту всё пытались утащить полюбоваться луной — какой-нибудь из — и под шумок поцеловаться.

Целоваться эти мальчики умели, примерно так же, как она умела танцевать.

Совершенно невозможный тип совершенно невозможно сумел её заинтриговать настолько, что она даже возмущено не вякает, когда тип расплачивается. Совершенно невозможный тип притаскивает её на набережную, о чём-то переговаривает с музыкантами — очень красивый язык (красоту Генриетта ценит) — и...

Мама, она опозорится, обреченно думает Гета.

Она опозорится, и весь город будет показывать на неё пальцами.

Она опозорится, и это будут вспоминать всю её жизнь.

Она опозорится, и это ей будет припоминать даже вон тот рыжий кот, вальяжно вышедший погреться на летнем солнышке.

Она опозорится, и Ги будет об этом сам вспоминать с фейспалмом.

Я тебя убью, глазами обещает она все тридцать три удовольствия.

Честное слово, она дождётся, когда закончится действие суперсантов, отыщет этого гадкого Ги и убьет его. Как-нибудь. Например, скучно утопив в фонтане или заставив признаваться в любви и обожанию главному командующему на главной тидской площади. Не знает, как первое, но последнее у неё наверняка получится — уж она постарается, все свои малые способности задействует.

Она выдыхает.

Несколько утешает только музыка, которую Гета любит, которая у народа неожиданного партнера по танцам весьма интересна и хороша, и если она доживет до конца, не померев от стыда при этом, она обязательно об этом скажет.

Смущение от нарушения личных границ сменяется быстрым нервным ознобом, но потом очень скоро возвращается обратно, поскольку то ли на родной планете Ги были какие-то свои правила о личных границах, то ли парню вообще закон был не писан.

Гета больше склоняется ко второму варианту.

Однако позиций сдавать не собиралась и даже шагу назад не делает, не говоря уже о том, чтобы взять — и сбежать. 

Генриетта вопросительно приподнимает бровь: не вечно же им стоять истуканами — музыканты не поймут.

«Защищать» Ги произносит так, будто это его обычный день — не умеющих танцевать девчонок защищать. Интересно, сказал бы он так же, если бы был бы в курсе её маленькой страшной тайны? 

Генриетта бы не отказалась, хоть с кем-нибудь, кроме отца, расслабиться и оставить рядом с этим неизвестным разумным липнувший к коже страх того, что вот она рано или поздно всё же этого в себе не удержит, случайно откроется и целая толпа получит в руки бесценную информацию о том, что у нас тут джедай недоубитый завалялся.

Ату его.

Кто первым сдаст на поруки в ИСБ, Инквизиторий, лорду Вейдеру или, чего мелочиться, самому Императору.

С подарочным чёрно-белым бантиком на макушке.

— Не дождешься! — негромко — чтоб слышать музыку — хмыкает Гета. И даже — редкий случай — не краснеет. — Такого ты от меня точно не услышишь никогда. Еще скажи: такого же наглого сына родить, старость вместе встретить, лот-кошку завести.

Она сама не понимает, почему ей хочется так его поддразнивать.

А, впрочем, это всего лишь танец. Они просто потанцуют и никогда больше не увидятся... И нет, ей совершенно, вот ни капельки, не жаль!

… Они всё равно все всегда уходят.

Кажется, она понимает, про что он — это как в раннем детстве говорили про любовь джедая ко всем, и миру в том числе. По-правде говоря, это единственная любовь про которую им говорили.

Папа говорит, что джедаи просто не хрена в любви не разбирались.

Гета смело делает шаг, решая поверить.

Спустя полминуты ей кажется, что у неё начинает немножечко получаться.

— А ты азартен, я смотрю. Не любишь проигрывать?

— Рано или поздно проигрывают все, — она улыбается чуть грустно. — Не выйдет постоянно выигрывать.

Самоуверенность собеседника привлекает. Самоуверенность не из серии, мол, смотри, детка, я сейчас прыгну для тебя с дворцовой башни в тидский водопад, а из серии: «я лучший пилот в галактике». И да. Выходит потом, что и лучший, и пилот. Пока труп предыдущего дурака вылавливают в речке.

— Ну почему нельзя? Можно. Но только «любовь» — это когда говоришь про что-то важное, а не про танец. Это я так считаю. 

Умение танцевать и одновременно вести беседу свидетельствует либо о солидном опыте приемов, танцевальном кружке или о солидной выносливости; поэтому Гета сейчас ощущает себя не школьницей, а чуть ли не курсантом академии стремившимся в штурмовики.   

— Забей. Я не самая веселая собеседница на такие темы.

Зачем портить такой вечер? Небо, солнце, музыка, улыбка мальчика напротив, бронзовый цветок посреди фонтана...

Перед глазами внезапно встает иная картина — из банка и по позвоночнику проходится холодом. Холод наталкивается на чужую горячую руку, обнимающую, и отступает.

— Ты, похоже, с очень свободной планеты, без кучи общественных и не только правил, — снова улыбается она, лишь бы выгнать из головы мираж. Тид-то ходил застегнутым на все пуговицы, если на внешнюю мягкость и дипломатичность не соблазняться. Эти двери всегда закрыты: ты можешь зайти в гости, и мы тебе очень рады, но мы тебе всё равно ничего не будем объяснять, оставь наше — нам. 

А, кстати, интересно, что у него за планета? Не Татуин, явно — жуткие дыры не способны на такие танцы. Но спрашивать Гета не рискует, если Ги так отца боится, то и просить назвать место, где он вырос — интересно же, что за планеты выпускают таких самоуверенных мальчиков — напомнит некую пытку.

В конце концов, Генриетта тоже молчит про Корусант. 

Сарт значит. Понятно почему он умеет в танцы — найдите разумного с той планеты, кто такого не умеет.

Не менее лучше чем танцам, Ги явно обучен манерам, и Ширая знает чему ещё.

Гета оглядывает его новым взглядом — не уличный мальчишка, как ей вначале показалось, ой не уличный.

Наверное, поэтому заглядевшись за этим новым Ги, попутно стараясь не отоптать никому ноги (что было не так уж и легко!), голову отвернуть она не успевает. И, пожалуй, не хочет. 

Гета очень забавно скашивает глаза на нос.

Интересно, а как Ги целуется по-настоящему, невольно приходит к ней мысль. Кончики ушей немедленно начинают алеть, поэтому Генриетта быстро говорит, лишь бы что-то сказать.   

— Хочу сказать на этом твоем Сартинайниане — невероятно сложное законодательство. И замороченное до тошноты. То есть с нашим десятитомником не сравнится, конечно, но вы зачем-то упорно придерживаетесь данного курса.

Название «Сартинайниан» выговаривает она с легкостью — так уж вышло, что доклад перед каникулами Генриетта сдавала именно по этой планете, совершенно случайно ткнув на неё в справочнике, когда выбирала планету для самостоятельного на политологии.

Трое из класса выбрали банальный Альдераан.

— У вас на каждый пункт, минимум, три поправки и разные типы норм, из-за чего — форменное дышло, которым вертеть можно, как угодно. А как угодно бывает тем, у кого власти и денег больше.

Вот так с Генриеттой ещё никто о юриспруденции не говорил. Совершенно никто. За все пятнадцать лет недолгой жизни.

Нет, пробовать-то пробовали, чего уж там, но и ученица 3-3 класса тидовской средней школы отлично знала, как именно стоит размахнуться, чтобы из головы идиота вылетела данная странная мысль. Так что такие вот попытки обычно обычно и увенчивались алеющей щекой или шеей — как выходило с невысокого роста Генриетты, извинениями и уходом с поля позора. 

А тут реакция подвела: не то увлеклась излишне рассуждениями о законодательстве и танцах, не то внимательным присмотром за самими движениями, не то и вовсе бесполезно спорить с чуть ли не военной выучкой мальчиков с Сарта. Так что Гета не то, что не успевает руку в замахе поднять, она вообще забывает, что стоит бы это сделать. 

Кончики ушей снова вспыхивают и буквально в ту же секунду мисс Антиллес ощущает на своих губах вкус поцелуя. Губы Габриэля чуть сладковаты — вероятно виной всему предыдущее мороженое — но об этом Гета в моменте не думает. У неё в моменте вообще как-то мало мыслей остается совсем, совершенно-совершенно не остается, если честным быть.   

Не говоря уже о том, что она слабо переставляет, а что вообще-то тут надо делать. Или что не надо делать. Или что не надо делать, но всё-равно все-все делают. Так что, прикрывая глаза, Генриетта пытается уловить движения губ и языка, и, кажется, получается у неё не очень — всё ускользает, оставляя один лишь незнакомый вкус, и летний городской вечер, фонтан, разумные вокруг сжимаются в одно небольшое пространство ограниченное ладонями Ги на талии. Пожалуй, впервые в жизни такое прикосновение не вызывает у неё желания дать пощечину и уйти с гордо поднятой головой. Пожалуй, оно совершенно другое желание вызывает, очень мало Генриетте понятное. 

Так что в конечном итоге вот этим самым объятиям, напрочь перешедшим все границы дозволенного, она оказывается очень даже рада — иначе вообще бы в обморок грохнулась бы, как завещают поколения наивных девиц.

Для упрочнения собственного положения приходится обнять Ги за шею — насколько разница в росте позволяет. А ещё эта самая разница позволяет ощутить, что перебирать пальцами чужие волосы — неожиданно приятно.