Шарфа не было, не было и деревянных лесов. Как, в общем, и на Кореллии, где они с Винтер не могли это устроить в своем номере. У них были кореллианские ай-ди, а глубинным кореллианцам до гаталенского небохождения глубоко фиолетово и матово.

Она обойдётся и без шарфов, и без лесов. Правда, речь не про те продвинутые практики, которые без связи с землей и в свободном парении. До таких высот можно дойти, если джедай. Ну, или, на худой конец, каждое утро занимаясь в своей комнате с видом на игру лучей восходящих светил где-нибудь на листве чайных кустов, на террасах живописных холмов и небе, читая красивые длинные стихи, и самое основное — не думая о том, что происходит в Галактике…

…Койка узкая и жесткая, но Эмилин это не мешает. Подбородок внутрь, вытяжение вверх, плечи назад и вниз, ладони раскрыты… Раскрыты, как лепестки чайного цветка… И она сама сейчас — вылитая статуэтка из электрума в древней коллекции адептов Силы.

…Вся загвоздка в том, что их Галактика — совсем не с видом на игру Света, а скорее наоборот — с видом на игру Тьмы. И каждое утро начинается не с рассвета, а с войны, с пиратов Рана, с рыцарей Рена, с Первого Ордена, с имперских моффов и с еще множества и множества фигур, играющих на стороне Тьмы… Если так пойдет  дальше, то самым  тихим  и безопасным местом скоро  будет гипер?

Эмилин глубоко вдыхает и выдыхает.

Нет, не достичь ей просветления в ближайшие тысячу лет.

А полковник Янсон… Думать о нем… Думать о нем она уже не будет. Теперь он на свободе — слава Звездам, Веджу, Винтер и их везению. И сегодняшний день уже не в счет, а завтра Уэс будет у своих. И она будет на “Нинке”. А за неделю-другую обычно привыкают ко всему. И отвыкают от всего. 

Он, конечно, задаст свои вопросы, она же видела его недоумение — как она вообще попала в этот замес? Действительно, если подумать… Два раза виделись. Один раз разговаривали по связи. И это был не самый веселый из всех трех разговоров. Всего-то ничего.

Странно, что они лет тридцать, кружась где-то рядом, имея  общих  друзей, даже слыша друг про друга какие-то истории, так и не столкнулись раньше.

Эмилин усмехается, продолжая с наслаждением тянуться ввысь…

…Лет тридцать назад… Ах, лет тридцать тому назад всё решалось легко и стремительно. Вот тогда бы самое меньшее, чтобы она стала бы делать — она бы стала думать о его теплых — теплых карих глазах, о складочках у рта, когда он так насмешливо улыбается, думать, о чем он хмурится, чему радуется — да обо всём, обо всём, что только касалось Уэса Янсона в те годы.

…Но так не случилось.

Еще немного отвести плечи, почувствовать это бархатное тепло между лопаток…

…Поэтому теперь — “полковник — адмирал”, а иногда “Уэс — Эмилин” — это то, что нужно.. Как и ему, как и ей.

Наконец, удается отстранить эти мысли, словно отодвинуть веслом огромные белые цветы, заполнившие реку и мешающие лодке выплыть на бескрайнюю водную гладь… Гладь совершенно чистого разума…

Когда Холдо уже приводит себя в порядок и заваривает чай, без которого не делает даже шага в сторону от того места,  где он лежит, Винтер не просыпается даже на его аромат. Под дверью каюты тихо.

Что ж, Снежные Королевы и классные разведчицы тоже нуждаются в отдыхе и заботе. А то принято считать, что раз ты сильный, то и так справишься. Да нет, всем нужна забота, всем… Пусть поспит подольше. А она, Эмилин, отпустит Уэса.  Отдых ему не помешает. Ну и чай, возможно?

Эмилин появляется на пороге пилотской кабины с двумя чашками, и её глаза безоблачны, как гаталентское небо весной.

— Я пришла сменить вас, полковник, не возражаете?

Впрочем, она и не ждёт возражений, ставит перед ним чай и садится в соседнее кресло, где сидела Винтер, когда они ждали коридор.

— Это высокогорный пряный, — кивает она на чашку. — Вы его уже пили на Телти, помните? Отдыхайте, я посторожу гипер, Уэс, доверите? — улыбается она своей неуловимой улыбкой, словно выписанной на старых полотнах и утраченной в тысячелетиях  техникой древних мастеров.

«И если так хотите — задавайте ваши вопросы.»

В первую минуту в кокпите, ей кажется, что ее присутствие тут неуместно, как неуместен ее чай, как неуместна ее безмятежность и даже улыбка… Что она чужда, словно резкий цветной мазок в монохроме картины. Нет, она привыкла, что всегда и везде кажется такой, но сейчас это ощущается ею самой, и почти физически. Словно она непозволительно… материальна. А у человека тут наедине с самим собой что-то такое неосязаемое и тонкое, словно открытие ощущений жизни заново, словно первое прикосновение к свободе и к будущему…Через эту воронку гипера, с ее сумасшедшей красоты бело-синими всполохами, на том конце которой всё, что было когда-то его — друзья, эскадра, всё… И станет ли  всё таким же снова?

О, хатт…Они там с Винтер были так поглощены своими приготовлениями, жили часом его освобождения, своей ненавистью, переживаниями и надеждами, она даже летала мимо тюрьмы и смотрела на нее, будто что-то хотела высмотреть через стены...

А  полковник всё это время, день за днем — в преддверии приговора…

Слово — то какое у нее отвратительное нашлось… Дверь, за которой… Ничто? Потому, что все знают это скорое на расправу, транслируемое и показательное  судилище Новой Республики… Да для Уэса  нет разницы, какого. То и другое — конец. 

И он начинает день за днем отдаляться от всего живого, потихоньку впуская в свою душу смертную пустоту, чтобы когда за ним пришли, он не достался им живым и шагнул в пустоту налегке… Это же казнь, это же не умереть в бою, это даже — не от руки врага, который признал тебя смертельной опасностью для себя, для своего дела… Это от своих, Звезды… От своих, которые публично обесценили самое важное в его жизни — верность дружбе. верность командиру, да так, что всяким имперским Даалам с ее пыточными дроидами и не снилось… Полковник Уэс Янсон, геройски прошедший две разрушительные войны, легенда! Живая.

Что ж, для того, чтобы Уэсу смириться со своей участью, Хорн сделал неоценимо много. Всё.

Она стискивает пальцы на ручке чашки так, что пальцы белеют, как ручка. Просто ручке белеть некуда. Она и так.

…Неудачный день для безмятежности, мистрисс Холдо, кругом неудачный…Хочется убить Хорна, всех судейских трибунала, хочется…

Да нельзя. Нельзя. Мало кто пожалел, что не поддался эмоциям, но те кто поддались — пожалели тысячекратно. Нельзя, даже если внутри слева сжимается и печет, когда Уэс произносит свое “если вы не против”, и это звучит так непривычно для него, так незащищенно, что... Нет, нельзя.

— Вообще-то, это ваш корабль уже несколько часов, вы тут и командуете, полковник, — напоминает ему Эмилин с тихой улыбкой, — И нет, я ни за что не откажусь от вашего общества, если мне можно остаться. Знаете, я бы еще запаслась им впрок, как чаем очень-очень редкого сорта. И длинными элонскими вечерами, я бы доставала его по крупинке, и оно согревало бы меня. — тихо говорит она своим певучим голосом, даже не понятно — шутит или всерьез.  А ее “многослойную, как говорят художники, улыбку, как всегда, можно трактовать в сторону любого «слоя».

Холдо умеет во всякие там странные иносказание и странную образность, давно известно.

— А то когда там выпадет еще случай переговорить за чаем, не спеша по своим делам?

Если это и шутка,то в ней доли правды куда больше, чем нужно. Поэтому шутить немного больно.

Она смотрит в гипер, улавливая на транспаристиле задумчивое отражение полковника. Они тут все были на взводе, когда ждали коридор. И полковник тоже. Она  любовалась им, когда он взлетал и вел корабль, да? Слепая, и даже не в прямом смысле! Уэс Янсон вышел из тюрьмы, летит в гипере. Но тюрьма еще в нем, отравляя его сознание своим казенным запахом безнадеги и смерти.

Есть один способ немного приобщить его к жизни. Самый быстрый и безотказный. Как искусственное дыхание “изо рта в рот”... Но это получилось бы, если бы на ее месте сидела какая-нибудь девчонка — пилот, или не пилот — но юная и красивая обязательно. Или кто-то там из его девушек, которая просто обязана была это сделать. Но не повезло.

Ну, ничего. Тем более, уже меньше суток до всего, что для Уэса, действительно, важно. Его там ждут друзья. И будут и встречи, и тепло, и радость, и его А-шка… Да все, кто знают Уэса, будут рады. А это даже лучше искусственного дыхания…

— А гиперпространство, действительно,  всегда очень затягивающее зрелище, прямо в ту воронку и затягивающее. Иное измерение, еще бы… Почти параллельная Вселенная. Раздают ли тут шансы? — она отрывает взгляд от тоннеля, и в её глазах гаснут отражения голубых вспышек. — Вас всё равно бы вытащили, Уэс. Надо было раньше. Но я рада, что это случилось сегодня.

Она  смотрит, как Уэс разглядывает чай в чашке. Наверное, надо было принести не совсем чай?

Или — совсем не чай?

Она не знает. Да и откуда? Она мало что знает о Уэсе Янсоне, не как о героическом пилоте, а как о человеке.  И, в общем-то, особенно, не стремится?

Ну, та неудачная попытка в разговоре на “Нинке”, когда он не откликнулся — не в счёт. Слушания в трибунале — тоже.  Никогда  бы её всего этого не видеть и не слышать. Ни выступлений обвинителя, ни судебных заседателей, ни действий Хорна, ни читать потом комментарии, как это ужасно глупо жертвовать жизнью ради кого-либо, и они бы — никогда! И как те же самые, высоко ценящие свою жизнь, почему-то требовали отобрать ее у другого. Разумные…

…Чашка неловко изворачивается в руке Холдо, едва не расплескавшись…

…разумные. Разумные давно перестали ее удивлять. Она могла бы просто сделать очередной вывод о всё большем сходстве Новой Республики с государством, которое победили Уэс и такие, как он.

Но в тот момент вместо выводов хотелось делать выстрелы. Желательно из турболазеров.

В этих мыслях тихое “спасибо” Уэса и застает её врасплох.

А она почему-то думала, что с этим они уже закончили, что расставлены все точки в том, чьи это заслуги и кому надо говорить все эти слова.

Но понятно —  полковнику необходимо как-то выразить свою признательность едва знакомому человеку.  Повторений словами со своими — не нужно. А вот с посторонними у разумных принято быть особенно вежливыми. Они с полковником очень вежливы.

В этом и есть истина, которую, выходит, не изменить ни Кореллии, ни этим ослепительным завихрениям, крошащим пространство и время в пыль...

В этом измерении шансов не раздают тоже.

— Уэс… Это лишнее, ну, правда, —  чуть подавшись к нему негромко говорит она, и его имя звучит мягко даже для ее певучего голоса, — Представляете, если бы нам пришлось отстреливаться? О, я прямо так и вижу, как мы друг другу кричим во время перестрелки —  спасибо за то, что прикрыли, адмирал, о, нет, это я так рада, полковник, что вы подстрелили вон этого, ах, нет, еще и того, крифф, и вон того! — в лицах у неё получается забавно, почти весело.

Но искорки постепенно тают в синеве глаз.

— Вы прорветесь, полковник, — неожиданно звучит ее тихий голос. — И  про атаку на Бастион и Эндекс мы все равно узнаем. И  “не рано или поздно”, а в обозримом будущем. Над этим работают, да вы и сами знаете…

Эмилин делает еще одну попытку взять чашку в руки. Как-то не пьется сегодня ее высокогорный…

—  И да, ещё — вам совсем не обязательно пить это,  — Холдо  показывает глазами на его чашку, — Вы же не с Гаталенты, как я. Тем более, что  в условия аренды корабля, насколько  я  помню, входят каф, соки и даже маленький бар. Что вам принести, полковник? А то при следующей встрече опять буду поить чаем, —  грозится она, и ее акварельная улыбка отлично держит свою привычную форму, не растекаясь за  обозначенные границы.

“При следующей  встрече”... Когда она только  состоится  при  нынешнем  раскладе  в  Галактике, Эмилин даже не рискнет спрашивать у Звезд.

Сопротивление в составе флота НР, а Бродячая — вне закона.

На Гаталенте поэты писали об этом еще тысячи лет назад, а кажется — сегодня. 

”...я сквозь ветер и дымку взираю на сто переправ, что разделят наш мир до грядущей, обещанной встречи. Нам положено странствовать — служба такая у нас”.

Всё то же — война, служба, боевые товарищи расстаются.

...Но они -то ещё здесь...

Холдо нравится, как он смеется. Как что-то вдруг вспыхивает насмешливыми искорками в глубине темных зрачков, и как все его лицо приходит в движение — собираются от прищура складочки у живых глаз, приподнимаются брови, морщиня лоб, лезут вверх уголки рта, причем один выше другого, и он начинает походить не на легендарного полковника, а на одного из ее шалопаев-приятелей из ее студенческой юности. Из того самого времени, когда они все были моложе, честнее, искреннее, отдавались со страстью своей борьбе, когда не имели таких чинов и званий, но самые дерзкие цели были им по плечу, когда завязывались все их дружбы, дожившие до сегодняшнего дня. И эта улыбка Уэса, словно привет ей из того далека.

Эмилин усмехается про себя, усмехается с едкой иронией.

Ну что, мистрисс Холдо, всё-таки западаешь на улыбку полковника? Так запечатлей её на голо — идеальный вариант, на самом деле. И будет он улыбаться тебе, хоть до смерти Звезд. И, может, станет будничной частью дней, неспособной нарушать душевное равновесие?

Нечаянно забытый на лице полковника взгляд снова возвращается в пространство перед ней, где вихри измерений над видавшей их достаточно приборной доской. И чай в ее руках. Которого, кажется, слишком много во всём. В чашке, в их словах...

Но ведь это и есть все их темы. Дела, чай — и разбежаться? И не то, чтобы она хотела спорить с полковником... Но ему бы это сейчас не помешало. Такой разговор, чтобы его задело, чтобы он язвил ей в ответ, горячился... Это же тоже вкус жизни? Но они всегда слишком вежливы. Да и острой темы нет. Есть чай. И она кивает, соглашаясь — да, полковник — действительно, высокий чай всегда лучше высокого вина. Которое героическому пилоту найдется с кем выпить...

Тем более, он очень хорошо помнит, как пить высокогорный. Что ж, странных снов ему, точно, не нужно. Лучше совсем без них, пока не выветрятся из памяти события трех последних месяцев.

И хорошо бы, вместе с её участием в этой операции. Это если смотреть с ее стороны, то ничего удивительного в ее причастности к этому делу нет — это для нее он никакой не чужой. Пусть они и не были знакомы раньше, но все эти годы где-то рядом занимались одной работой. А его друзья — это и ее друзья. Ну и потому, что за три месяца человек, о котором слышишь, читаешь, смотришь заседания трибунала и думаешь о его освобождении — не может не стать своим?

Но для полковника— то ничего не изменилось. Она для него всё та же, что и на «Сюрпризе». Поэтому недоумение, поэтому недопонимание...

И Уэс будто подслушивает ее мысли. Напрямик спрашивает — почему она?

Хороший вопрос, полковник Янсон...  Вы даже не представляете, сколько ответов на него у человека с воображением. Очень разных. И все — правда.

— Ну как «не нашлось других»? — усмехается Эмилин. — Нашлось, и предостаточно. Водить спидер — не самое редкое умение в Галактике. Но учитывайте, полковник, что Винтер — моя подруга, а не тех других. И если она отдает предпочтение мне и берет на операцию, то это же логично? На что еще нужны подруги?

Эта её уклончивая легкость разговора — как воздушный шарик, который не хочется отпускать. Еще не сейчас...

— И вы про какой риск? — пожимает она плечами, откидываясь на спинку кресла, и делает небольшой глоток из чашки. — А разве на мостике нет риска?

О да, у нее получилось бы красочно подтвердить последнее! С демонстрацией глазного импланта. Но давайте — после смерти? Если там будет что... демонстрировать.

— И согласитесь, — слегка улыбаясь, смотрит на него Эмилин, — Винтер прекрасно умеет в такие вещи, правда же?

...А теперь с шариком придется попрощаться...

— Вот и я полностью доверяю профессионализму Винтер. Как и она мне. И даже если мы в чем-то не согласны друг с другом, то  всегда полезно взглянуть на проблему с разных точек зрения. Но на вашего Хорна они не были разными. Они были противоположными с самого начала,  — линия ее губ перестает напоминать плавный изгиб на портретах старых мастеров. Такими командуют открыть огонь из всех установок.

— Я ему и на минуту фелинксенка не дам в руки, —  произносит она четко, и даже с некоторым вызовом глядя на Янсона. — И у меня веские причины на это после его деяний с моим пилотом. А ему, вдруг, доверяют вашу жизнь, Уэс, даже больше! Слушайте, я ничего не путаю, он действительно ваш общий друг?

На секунду Холдо смолкает, отвернувшись к вспышкам гипера. Её личные чувства к Хорну — это её личные чувства...

— И вы еще спрашиваете, почему — я? — Эмилин прекрасно справляется с волнением под взглядом полковника.  — Но, Уэс...  Из чайника с чаем можно налить только чай, ничего больше. Да и как директор КорБеза, Хорн работает на закон. И если он берется вас защищать, то...То не надо гадать по Звездам, чем это кончится. И тогда почему не я, Уэс? — с улыбкой смотрит она, машинально вращая в руках чашку. —  А вы бы так не сделали?

Но ответа она, кажется, и не ждет.

Ну, что? Кто-то очень хотел поспорить?

Это все время больно бьется у нее в висках, пока она выслушивает с каким запалом Уэс говорит о Хорне, как остро реагирует на ее сомнения в том, что Коррану надо было доверить судьбу полковника…

Ну, вот, Звезды, оказывается, слышат?

Она сидит, не шевелясь. И видит, как твердеют его скулы, как он отворачивается к спасительному  гиперу, чтобы не смотреть на нее. Словно внутри рана с мясом через пол души, в которую она еще и потыкала палкой. Как в детстве, когда они, четырехлетние отморозки, с любопытством ковыряли, что сломанные механизмы, что мертвых червячков и жучков. С одинаковой эмпатией.

Но поздно. Слово — как заряд, выпустишь ты, а поймает кто-то другой.

“ у него…свои взгляды на то, как лучше для всех…” — говорит Янсон.

Просто свои взгляды…О, она знавала еще кое-кого, уверенного в том, что знает, что и как именно для всех лучше. Поэтому она может объяснить себе, почему директор КорБеза вывернул наизнанку мозги Дэмерона, как какой-нибудь имперец из ИББ. Объяснить, не простить! Ну, да — они, Сопротивление, для безопасников очень подозрительная негосударственная военная организация. Сегодня они против Первого Ордена и пиратов, а завтра? И поэтому с ними все способы хороши и допустимы? Чем же Республика тогда отличается от Империи? Целями? Да ладно! И ради этого они боролись против имперской машины, чтобы через тридцать лет перенять её методы? И теперь ей никогда никогда не забыть ощущение осколка стекла в горле от потухших глаз По и беспомощной невнятности его слов. Но с другом-то? Как это можно?

Ничего этого она Янсону не скажет. Еще одно несказанное. Оно словно морская пена на камнях — оседает и остается на них горькой солью. Тринадцать лет — это много.  Поэтому полковник разберется и с этим. Сам. А ее мнения никто-никто и не спрашивал.

И сейчас она извинится, что влезла не в свое дело и дипломатично переведет тему разговора на…  на какой-нибудь чай.

Ведь дипломатия — это умение молчать? Крифф, но она тут она не дипломат и даже не вице-адмирал!

—  Нет причин извиняться, полковник, — Эмилин качает головой, и сиреневая челка, закрывающая один глаз, подрагивает в такт, —  Вы же знаете, я ценю вашу прямоту. И, конечно, ваши чувства тоже.

…Она вообще ценит его…

В неслышный звуковой фон работающего оборудования вплетается какое-то звяканье — это Эмилин, наконец, избавляется от пустой чашки, ставя ее на панель управления. И звук такой домашний и такой неуместный в кокпите, с гипером, вскипающим за транспаристилом.

—   Я директора КорБеза знаю только с одной стороны, — пожимает она плечом, — и совсем не с той, с которой знаете его вы, Уэс. Может быть, это извиняет меня. Или не извиняет. Но мне все равно. Мой счет к нему остается.

…А теперь он даже вырос?

— Но, знаете, в одном я, пожалуй, могу с ним согласиться… —  помолчав, неожиданно добавляет Холдо.

— Если бы я была вашим близким другом, Уэс, то тоже старалась бы сохранить вашу жизнь всеми  силами и доступными мне способами. Даже если это пожизненное, которое ни разу не жизнь! Ну, потому что из тюрьмы можно вытащить, а из того, другого места — нет. Понятно, что он не мог отпустить вас туда, полковник. Как и никто из тех, кто знает вас,  — её ресницы вздрагивают, —  Только способы бывают разными. У него был хаттски тяжелый выбор, если он, как человек системы и закона, не мог позволить себе другого.

… что никак не отменяет чудовищности совершенного…

Но это она тоже не договаривает. Она и так слишком прямолинейна сегодня.

Правда, это всё-таки еще не конец. Есть одно, что давно бы следовало сказать, вместо того, чтобы делиться впечатлениями о Хорне.

Всегда не слишком приятно сознаваться в провале миссии даже самому себе, не то что кому-то еще. И пусть бы пострадало  ее  криффово честолюбие, но последствия её неудачи ударили по другим. И чашки в руках уже нет...

— Но моя ответственность во всем том, что случилось с вами после девятого числа месяца мелоны куда больше, — она не отводит взгляда, — С меня всё и началось. Войну я, наверное, вряд ли могла предотвратить... Но вас-то, полковник, я могла уберечь от ужаса застенков. И имперских, и наших… От всего этого…

Они оба знают, о чем она.

Но у нее не получилось.

Спокойствие она умеет хранить. Хотя бы показное.

Долгие годы работы среди разумных «в поле» прекрасно научат демонстрировать хладнокровие под брошенными в лицо  угрозами, гнилыми джоганами и камнями. И трудно сказать, что ещё неприятнее — камень в голову или вонючая оранжевая слизь с отвратительным запахом на волосах, одежде и лице. Кровь и шрамы, ладно — украшают политиков, а  вот следы от тухлятины…

И, стирая с подбородка и лба эту гадость, стоишь в центре всеобщей ненависти, глумления, горя и криков и даже пытаешься им что-то ответить, успокоить, донести информацию.

И жесткий взгляд полковника, и его вспыльчивость она выдержит. Хотя, конечно, неприязнь тех, в толпе, если и задевала ее, то как камень, пронесшийся по касательной. Поцарапал сегодня — завтра заживет. Неприязнь Уэса почему-то достает её куда глубже.

Но она сидит в своем кресле очень прямая, кажется, невозмутимая, только взгляд на полковника почти немигающий.

… А он даже половины ее слов не слышит. И, видимо, ему все равно, как и что она говорит о Хорне. Главное —  она назвала имя. А это имя в сознании Уэса такой же противоречивый клубок чувств, что сверток с ветрами из древних легенд… Боль, ненависть, горечь, память. И дружба. А это для полковника — это самое сильное чувство. И теперь он не знает, кто ему Корран Хорн после того, как тот заставил его назвать генерала Антиллеса ответственным за удар по верфям…

Она видит побелевшие костяшки пальцев  Уэса, сжатые на кружке и понимает —  он не с ней спорит, а с собой. Она просто в эпицентре его эмоций.

Как те, кто расчехлил сверток с ветрами...

И в его ненависти — ее нет тоже. Ну, вообще-то, её нигде нет. Она просто… Попутчица! Вот, нашлось правильное слово. Та, которой в душных транспортниках иногда выплескивают свою радость, переживания и печали.

Так она сейчас в кокпите именно для этого. Ни для чего больше. И завтра ее, как любой попутчицы, и близко не будет.

То, что она говорила там про начало войны и неудачу своей миссии — полковник все равно не слышал. Он вообще не понял, что она говорила про себя. Он был далеко. И это к лучшему.

—  Каким образом уберечь... — повторяет Холдо его вопрос. —  Да никаким, выходит. Забудьте, Уэс, — слабый изгиб ее губ должен обозначать сдержанную улыбку. — Миссия все равно провалилась. Йеллу так и не отдали. И потом случилось то, что случилось.

Ее пальцы глухо выстукивают на панели дробь.

…Помнится, что четыре ветра ничего не оставили от самих моряков…  Ну, что ж...

—  Я думаю, Уэс, у нас у всех есть право оценить что-то выше своей жизни, — помолчав, она поднимает на него темно-голубые внимательные глаза. Вернее, один. Второй, как всегда, закрыт прядью. —  Республику, Сопротивление, честь… У кого — что. И эгоистично со стороны других мешать этому, да? Потому что «не могу иначе», потому что «должен», потому что «нужно защитить»… Да и у тех, кто прыгает с корусантских высоток есть свое «потому». И смерть — тоже часть жизни разумного. Но никто не думает при этом, что будут испытывать близкие, друзья. Я знаю, — добавляет она поспешно, словно боясь, что полковник перебьет её, — Вот вы, например, когда рискуете собой в бою, думаете о них? Нет, вы просто выполняете свой долг, свою работу. Вам это вообще не приходит в голову, правда? Или вы вспоминали о них в тюрьме? О тех, кому вы дороги? Да вы и не помните, наверное, всех? — усмехается она, глядя на него, – А у них жизнь потом, как с тупым ножом под сердцем. И убить не убьет, и вытащить нельзя. И болит. Так что все мы, полковник, эгоисты по отношению к кому-то, — заключает она, — Поэтому не очень сердитесь, что  — “всеми способами”. И я не про «выворачивать мозги», это же не способ, это чудовищное преступление над личностью! Корран Хорн должен за него ответить, этого ничем нельзя оправдать.

… И потому что два раза — это уже система…

— Но он-то думал, что он последний рубеж между смертью и вами.

Не надо трудиться считывать с лица полковника какие-то там невербальные сигналы. Оно у него достаточно живое и выразительное. Да, такая выразительность является огневой мощью его обаяния, чего уж там… Но сейчас, пока она говорит, оно выражает нетерпеливую усталость и обреченность. Обреченность на непонимание. Непонимание ею?

Ну, конечно, лучше бы тут сейчас сидела Винтер. Винтер, которая знает его настолько, что не заденет за растяжки и не вызовет в нем нечаянного взрыва боли. И разговаривали бы они о друзьях, о Тайко, вспоминали бы. Им есть о чем. И вряд ли о Хорне.

Но что сделано, то сделано. Вот и в легенде, раскатав команду героя в донный мусор, его самого бурей отбрасывает еще дальше того места, откуда он начал свой путь.

…Скорей всего, к тем временам, где никто из них и знать не знал про планету Телти?

Потому что полковник как-то чрезмерно аккуратно ставит чашку на панель и потом начинает говорить.

Так тихо, так бесцветно, и с лицом, которого  просто не может быть у  этого человека, от него же всегда летят искры!

У Эмилин перехватывает дыхание —  но это же… это всё уже было!

…Четыре дня назад… слушания в трибунале… то же незнакомое, ровное лицо Уэса, тот же невыразительный размеренный голос...  какой-то слишком гладкий и плоский…  даже не запнулся перед именем Веджа, после того, как всегда брал вину на себя?! Эндекс и Бастион?! Что за... Это же не он! Они говорили об этом! Что с ним сделали?

Взгляд Винтер, в котором те же вопросы.  А потом — ночь просмотра записей. С разных ракурсов. В разных программах.

… Крупно — лицо Уэса. В деталях. Его глаза, такие яркие раньше... В деталях. Его руки. Его движения…  Дальше, дальше… Судьи, зал… Крупно — лица в зале. Крупно — лицо директора КорБеза. Крупно его -.полуопущенные веки… Крупно — его стиснутые губы… Все лицо — в деталях. О, они обе насмотрелась на Скайуокера, чтобы понять… Еще раз. И опять — по новой. И потом еще. И еще… И вот голо Уэса и голо Хорна выкладываются по времени. Винтер — голо полковника, она — голо Хорна… Сопоставление...  Пятая кружка кафа. Или шестая?  В окне снова сумерки. На этот раз предрассветные. Всё.

Сомнений у них с Винтер нет. И слов нет. 

И она садится в спидер и летит на заброшенный завод долбить заржавелую дверь.

А вот теперь у Уэса такое же лицо в разговоре с ней.  Это с ее помощью?

У него пресекается голос и падает до шепота… Руку протяни —  ну, вот же его растрепанные волосы, вот его ладони, прикрывающие частичку его лица от переносицы до подбородка … Дотронься, успокой… Нельзя.

Полковник — сильный человек. Пилот. Легенда.  Вряд ли он принял бы это и от Винтер.

И даже закусить губу до крови, когда звучит вот это беспощадное в своем откровении: “Из нас троих мне меньше всего терять. Меня и так бы казнили” — тоже нельзя.

И она просто держит себя за плечи так крепко, словно если отпустит их, то тут же распадется на кусочки, как разбитая статуэтка.

… Да, да, да, полковник, если бы она добилась того, чтобы Веджу отдали Йеллу — ничего бы этого не случилось! И войны — может быть.

И даже если в этом нет ее прямой ответственности, то всегда остается ощущение — ах. если бы раньше…если бы сделать так… если бы так сказать…  Это как искать метод лечения, когда пациент уже умер. Так же поздно, больно и напрасно. Но кого и когда это останавливает? «Все могло быть иначе» — страшное осознание.

Какое-то время  вокруг только монотонный шум корабля. И он уже становится отчетливым и давящим.

—  Неудачная тема для такого дня, да? —   наконец, тихо выговаривает Эмилин и только теперь разжимает руки.  — Для вас, Уэс, мне точно такого не хотелось. Извините, — и она  уходит, унося с собой их пустые чашки.

Вряд ли полковник успевает по ней соскучиться, но Холдо возвращается из уголка, называемого камбузом, и молча ставит на панель стаканчики, как и чай незадолго до этого.

— Мы с вами, Уэс,  — замечает она, —  как-то умудряемся разойтись во мнениях, хотя ходим вокруг одного и того же смысла, по одной дороге и в одном направлении, — она замолкает на секунду, отвинчивая пробку черной бутылки, — Но по разные ее стороны. Вы смотрите — со своей, а я со стороны тех, кто вас окружает. Но я бы сделала тот же выбор, что и вы, Уэс. И обоснование для этого у меня…

Она не спрашивает его, просто разливает по чуть-чуть в каждый стаканчик. Ну, да, на фрахтовике изысков питейной культуры не предусмотрено. Но так и они тоже не из изысков общества.

— … и  обоснование такого  выбора у меня сходное с вашим. Разве что у вас друзей все же побольше. И даже на моей Нинке. А политики кому нравятся? Это же не пилоты истребителей, — усмехается Холдо, бросая взгляд на полковника.

К запахам металла и другим характерным запахам аппаратуры примешивается теперь острый и теплый аромат кореллианского виски.

—  Но, наверное, если бы могли жить иначе, мы были бы не здесь и занимались чем-то другим. А вы бы что делали, Уэс? Если бы не Восстание? — поднимает она на него вопросительный взгляд.

Думает она, правда, не только о том, где бы они еще не встретились в те года, если бы Восстания не  случилось, если бы Империи удалось его задушить при его рождении.  Она думает, что в первый раз вошла в кокпит с самым твердым решением держаться подальше от полковника Янсона. Это было где-то час назад, меньше?

И теперь так странно... Живешь и мир выглядит так, как он выглядит. Но появляется кто-то, без которого мир становится       другим. Будто он свернул его неповторимый свет и радостные краски — как декорацию. И унес с собой.

… Вот такая вот у нее хаттова дипломатия, прямолинейная и неизящная, как заряд в лоб, и она может себя поздравить с этим. Кому нужны ее доводы, когда нужна чуткость? Доказывать, что жизнь человека ценна, нужно не в споре. Но запоздалое понимание — словно амнистия после казни. Поздно. Выпейте виски, мистрисс Холдо...

Потому что гипер конечен, и настанет завтра. Обычное завтра, как всегда и каждый день. И эти их бдения у гипера будут размыты в памяти, как акварель, оставленная под дождем. В одно некрасивое пятно. И больше ничего.

Но Уэс пока здесь.

Да, он здесь и говорит ей, что она не только политик. И пока еще улыбается ей. И у нее почему-то ощущение, что полковник снова протягивает ей руку, как утром, когда они шагали к контрольному пункту космопорта. Несмотря ни на что. Или ей просто очень хочется так думать.

— Не только политик? —  переспрашивает она, правда, голос отстраненный, будто скользит где-то там, далеко, там ж где ее мысли,  — Ну, да, конечно, —  ломается ее рот усмешкой, — В моем личном деле было ещё что-то про звание вице-адмирала.

И причем тут это? Дело в ней. Она действительно, никому не сочувствует? Но ему-то, Уэсу... Крифф… Один поковырялся в мозгах, другая — в ране, которую осталась после этого. И  это другая — она…

Странно, что ее хватает, чтобы смотреть ему в глаза, внимательно слушать, и даже улавливать смысл его слов. Одно из них звучит совершенно непривычно для кокпита и для легенды галактики..

Кабачки… Он мог выращивать кабачки? Да, конечно, мог. Не у всех же было место в легислатуре Сената,  кто-то выращивал кабачки, а кто-то шел в контрабандисты, а кто-то в имперский флот. Жизнь — хаттская шутка.

— Мне, наверное, просто очень трудно вас представить вне корабля, после того, что я знаю о вас, Уэс,  — извиняющимся тоном объясняет она. — Может, и так… Но, ваши руки всё-таки не для земли, а вот для этого безграничного пространства, для рычага гипера, для штурвала.

…А сам он — для своей А-шки, для сетки прицела, для дерзких танцев в истребителе, среди пересекающих пространство зеленым лучей. Он — для своих боевых друзей, для своей эскадры и Бродячей. И для своего командира. Дружба, крылья и сражения. Именно в таком порядке. Хотя и крылья, и сражения, наверное, на одном втором месте. А третьего просто нет. Этим заполнена жизнь полковника Янсона. И больше никаких смыслов туда не вместить. И сразу становятся ощутимее, почему “всеми силами” и “любыми способами” ему так не подходит. В его системе координат без дружбы и полетов жизни нет.

Она знала это о нем. С “Сюрприза” знала.. Но знание —  так, набор фактов и мыслей. А понимание всегда бьет в душу и насквозь проворачивает там дыру. Судя по всему, она понимает полковника Янсона.

Но поздно.

— Вы бы летали, Уэс, все равно вы бы летали, —  произносит она наконец.

И дружили бы.

Говорить о себе после Уэса тяжело по очевидной причине. Но и к тому же ее возможности в то время в корне отличались от его. Ей всегда была гарантирована очень достойная работа и жизнь. Она могла бы спокойно жить на Гаталенте, заниматься культурой или наукой.  И до Восстания. И после. И вместо Восстания.

Но, наоборот, Восстание стало ей вместо всего.

— Да я тоже не знаю, Уэс. Не задавалась таким вопросом,  — она задумывается, и морщинки у бровей становятся заметнее, — Если бы мы были знакомы с Леей в той реальности, где у нас нет Восстания, то я занималась бы тем же, что и сейчас. Восстание, или что-то иное, все равно было бы. С Леей его не могло не быть. А если бы мы не познакомились…— Холдо берет стаканчик, машинально рассматривая прозрачную темно-желтую жидкость с крепким и каким-то дымным запахом.

Куда? В семнадцать лет идти в политику, чтобы помочь всей галактике, не меньше? Чтобы принести туда справедливость, гуманность, права — а как еще? Но в итоге, за все время помочь считанным единицам, если повезет?

—  Не знаю, Уэс… —  взгляд, поднятый на него, немного светлеет, — Возможно, я бы участвовала в гуманитарных операциях. И занятость походящая. Сутки, вся жизнь.

Стаканчик снова неслышно опускается на панель.

—    А вы еще не хотите спать, Уэс? А то вахта моя, — напоминает ему Эмилин, слегка улыбаясь. — Но если не против поговорить… —  она замолкает, потому что теперь это, наверное, звучит странно и горьковато для него. Но еще сегодня.

—  А то, согласитесь, мы не очень-то хорошо знакомы, хотя оба начинали с Восстания. Наверное, даже где-то по одним дорогам ходили? Вы как стали повстанцем и пилотом, Уэс? И наверное, у Антиллеса летали сразу?

…Это, здесь, в настоящем у них полно всяких шероховатостей и железных заноз, о которые можно порваться в кровь, если зацепить какую-то тему. Занозы еще острые, шероховатости очень шероховатые, раны от них еще свежие.  Что может быть безопаснее прошлого, которого нет.

От его хриплого смешка почему-то все сжимается внутри.

Она вздрагивает, непонимающе глядя на Янсона. У нее есть нервы, приятное открытие, конечно, но… Но какую растяжку, протянутую из прошлого, она еще задела? Она же только спрашивает, как он пришел в Восстание, ничего больше? А полковник мрачнеет на глазах, и усмешка у него хмурая. 

Все было не так, говорит он…  Да что там могло быть не так, полковник? Кем вы были — до?

Она слушает его и буквально давится позывами рассмеяться. Громко. В голос. Но это очень плохой смех. Его подпирает горечь.

Кажется, сама атмосфера кокпита пронизана их эмоциями и напряжением. И выплеснувшиеся, и закрытые друг от друга, чувства создают особый фон, на котором так легко говорить откровенно и без оглядки, и пусть будет, что будет…

Где-то под рукой оказывается стаканчик, и она делает глоток. Обжигает до слез, до огненного смерча в горле, но сразу — тепло и тихо. Только видишь все уже, словно со стороны. С не менее горькой, но со стороны.

— А что тут не так, Уэс? А как вы должны были прийти? —  тихо интересуется она, не сводя с него слишком блестящий взгляд. —  Да вы прекрасно пришли в Восстание, Уэс. В семнадцать-то лет... И вы выложились для его победы полностью. Что здесь не так? Каждый пришел своим путем, по своей причине. Хан вот сначала за кредитами, потом за своей принцессой. Лэндо, шулер и игрок... Он даже мне в камере предлагал  с ним  сыграть. И он пришел после того, как  Вейдер изменил условия договора.. Договора… — усмехается  она, — Сдать Лею, Хана, а потом и Люка. Но сколько он всего провернул необходимого? А Мадина? Генерала Мадину, — оживляется она, — вы должны знать, Разбойная же его вытаскивала с Кореллии! Главнокомандующий спецназа Альянса.  А он организовал штурм-коммандос Империи, проводил диверсии против повстанцев, заразил Дентаал кандорианской чумой. Но он пришел, и это его план помог уничтожить вторую Звезду Смерти. Да что я вам говорю. Зачем? Вы сами это всё знаете.

Она снова находит свой стаканчик, смотрит в него из под фиолетовой челки и опрокидывает какие-то остатки в рот. И снова шаровая молния выжигает дыхалку. И потом опять успокаивающие волны теплого моря внутри. Хоть что-то есть хорошее на Кореллии. Не только тюрьма, Хорн и ветер с океана…

— Но вы не мне это рассказывали, Уэс, —  слегка улыбается она и бросает взгляд на полковника, — Вы же не мне это рассказывали с таким мрачным видом, словно это ужасное откровение?

Потому что, если он ей…

…Ей еще хочется смеяться, но вирренское смягчает образы, картинки и слова.

Он опять старается сказать, что он не тот, и спасать его всеми силами не нужно, и говорить ему, как он дорог друзьям, не нужно… Он все время старается ей показать, что он не тот…

Для чего не тот-то?! Для таких вот случайных встреч?

— ...потому что, если это вы мне, то я поняла вас, Уэс, — кивает она, улыбаясь своей неясной улыбкой, теряющейся в уголках рта.

... Чай будет на восход. Чай будет на закат?

С самого начала, с Телти, она знала, что лучше всё оставить там, где оно есть, в той самой кантине города под куполом, где в окнах мягкий свет конца лета, где над чашками облачка чайного пара, где можно полюбоваться горячностью и прямотой суждений симпатичного майора, поулыбаться ему... И  оставить эту встречу неприкосновенной, как крохотное зернышко в окаменелой смоле белого врошира. С пометкой: “Несбывшееся. Не трогать.”

Но она не смогла остаться в стороне, не смогла пройти мимо… И это всё катилось дальше и дальше, прорастая по пути переживаниями и чувствами, как пустошь травами…

Она даже не отдавала себе отчет, что ее личное участие в этой операции — дело не только странное, но, видимо, напрасное? У полковника Янсона много, очень много хороших друзей, которые сделают для него не меньше, чем он для них. И Винтер пошла ей навстречу, только учитывая ее с ней теплые отношения.  А желающих… Желающих было очень много. Вот это действительно правда. Но они с Винтер это сделали? Сделали. Остальное теперь не важно.

У Уэса такое задиристое выражение лица… Почти как на Телти. Вот только после её слов он теперь замолкает... Вот только они, кажется, уже боятся заговаривать на любую тему. Вот только он упрекает в этом себя.

— Да ну что вы, Уэс, — она бережно трогает его за рукав, когда полковник тянется налить ей вирренское, и поражается тому, как это теперь просто — дотронуться. Просто и... как-то еще...

— Вы — то тут совсем не причем, полковник…  — качая головой, она так же осторожно убирает ладонь  от его плеча.  — А наши извинения на единицу времени уже и так переходят все разумные пределы, —  на ее губах полуулыбка. — И сейчас снова моя очередь. Не пора ли это прекратить?

Ее улыбка — пастель, ее выражение лица — полутона и тени… Она привыкла к этой маске. И она ей помогает, когда так пусто и так ясно…

— Понимаете… Вы слишком строги к себе, Уэс. Мы же только из-за этого и спорим, не замечаете?  А я за то, что вы хороший человек, Уэс Янсон, — взгляд у нее такой же бережный, как и прикосновение, — Можете со мной не соглашаться, сердиться и кидаться стаканчиками. А в остальном я вам не оппонент. Мы же оба жили в том безвозвратном “тогда”, о котором сейчас наснимали ужасных голо, где от подлинных событий остались, наверное, только даты? О, погодите, республиканские таланты еще доберутся и до всех вас по-настоящему… — усмехается она. — По -дурацки, говорите? Ну, хорошо, Уэс, пусть, если у вас такое видение, хорошо. Да, можно было прийти по-дурацки, случайно или как-то ещё… Но остаться случайно — нет.  Вы остались, Уэс. И вы остаетесь. И это всё, что имеет значение.

… Как всё теперь легко — прикасаться, разговаривать...  А “несбывшееся” тем же и останется, просто в нем еще прибавится воспоминаний. Неважно сколько.

— И мне приятно, что вы поделились этим со мной, Уэс. Ответить могу только своей тайной, годится?  — Эмилин  вопросительно улыбается и небрежно подхватывает двумя пальцами свою порцию виски, — Правда, о ней знает еще один человек, если, конечно, он не трепанул другим. Например, всем? — пожимает она плечами.

Она смотрит на стаканчик в своей руке, словно это чай, и там листья, по которым можно что-то высмотреть. Но листьев в нем нет. Да и угадывать уже нечего.

— Вы, наверное, летали, Уэс, мало задумываясь, откуда берется топливо? И всё необходимое? Но война бывает и такой, — продолжает Холдо. — А тогда нас с партией топлива кинул “Багровый Рассвет”, и это было полной катастрофой. Правда, брать Набу с ее запасами плазмы было всё же чуть потруднее, чем искать где-то в криффовых гребенях по какой-то  призрачной зацепке пропавший там столетия назад огромный конвой с топливом. Вот мы и отправились на его поиски. Ну, там было много всего…

…Да, вот именно — много всего. Но у каждого была своя работа в Восстании. Что нового она может рассказать о ней Уэсу, который каждый день летал и летает навстречу смерти? Какая там погоня имперцев, какие там дроиды — убийцы, эй?

— …и  в итоге мы оказались у колонистов этого конвоя. И так, как наш корабль… пришел в негодность, они нас решили поселить у себя навеки. Ассимилировать, так сказать. И всех изолировали по одним им известным принципам. Меня — с Лэндо. Рассчитывали месяцев на шесть. Да, мы выбрались и привели конвой с топливом. Так что никаких имперских застенков и пыток. Кроме пытки бездельем… И пока Чубакка, Лобот, Люк и Лея в своем заточении  придумывали, как всем выбраться из этой хаттовой норы, Лэндо все время предлагал сыграть с ним в сабакк. С таким-то  профессиональным картежником и шулером? Ну нет. И я ему предложила… — она делает небольшой глоток из стаканчика, — … целоваться.

Холдо смотрит на полковника, пряча улыбку в уголках рта.

— Ну, правда, дурацкая же история? — поддразнивает Уэса она, повторяя его же собственные слова.

..А вот это совсем не та его улыбка, которая ей нравится…

Но её-то это почему должно беспокоить? Это же только иллюзия, что всё расстояние  —  это расстояние протянутой до его плеча руки. На самом деле — парсеки и парсеки... Их нельзя пройти ни на каком движке. Да и вряд ли они еще встретятся, как не встречались прошлые тридцать лет.  И что там думает о себе полковник Янсон, наверное, для нее нет никакой разницы. Но, крифф, что думает о себе Уэс — почему-то есть…

— Вы не согласны, но предпочитаете не спорить? — Холдо смотрит на него, прищурив глаза, вернее один, который у нее остался, второй-то просто на это не способен. И она обречена всегда помнить — почему.  —  А давайте посмотрим, кто прав? Минуту вашего времени, дорогой полковник? 

Она прижимает прохладный стаканчик к щеке. То ли от виски жарко, то ли аура кокпита начинает разогреваться…

—  Представляете, для этого тоже есть критерии, —  усмехается она одними губами. — Всего то несколько вопросов, попробуем?  Ну, вот, например… Спросите себя, Уэс, разве у вас отсутствует эмпатия? Или, может, вы не честны в своих словах и поступках? Или вы не готовы нести ответственности за свои действия и ошибки? Вы не берете на себя последствия своих решений? Вы не оказываете помощи? А дружеского участия тоже, наверное, не проявляете? И вы не уважаете права и свободу других? Вы не склонны прощать, вы не терпимы? —  она очень отчетливо выговаривает каждую фразу,  кажется — почти чеканит, если бы не какая-то теплая нотка в ее голосе, —  Или вы превозносите свои заслуги? В вас нет смелости, и вы не принимаете рисков, Уэс?  А разве ваше слово не надежно? Или вы никогда не поделились едой и не спасли ни одного звереныша? Вы никому не подарили надежды? Счастья? Вдохновения? Вы что, плохой друг, Уэс Янсон? И преданность, и верность — не ваши качества?  И это же не вы в первые же минуты на корабле спрашивали про свое подразделение, про своих “котят”? У вас слишком мало друзей поэтому? Так что ли? Ну вот, ответьте себе на эти вопросы, хорошо?

Эмилин почти яростно делает небольшой глоток и смотрит в темное золото недопитой жидкости.

— Наша славная Новая Республика, — слова звучат так, словно в стаканчике был яд, и он пропитал их, — … собиравшаяся вас приговорить к “вышке”, не стесняется отжимать чужие территории и тратит на это жизни своих и чужих. А Осколок вообще мог, не шевельнув пальцем, все предотвратить, но… Политические игры и интересы всегда есть и будут превыше и мира, и жизней разумных. И выходит, война была нужна и Республике, и Осколку? Нет, я вас не оправдываю, Уэс, совсем нет, —  качает она головой, и вокруг лица оживают сиреневые волны ее волос. —  Но я вас понимаю, потому что в вонгскую я…

Она не продолжает, неожиданно ощутив, как всё это… Не нужно. Никому. Бессмысленно. Да и всё полковник знает. И про Осколок, и про Республику, и про войну, и про себя. Может, и про неё что-нибудь. Но последнее не важно.

Вот же — приятный синий гипер, приятное вирренское. Время приятных разговоров, крифф… А не это всё…

И воспоминания кстати. Поистине, спасительное Восстание…

— Да, Восстание — время, когда приходилось быть “на все руки”... — Эмилин улыбается своей обычной исчезающей улыбкой. Это у нее всегда пожалуйста, будто минуту назад она и не говорила о чем-то серьезном и горьком.  -... А все имперское тогда  называлось “портативным и разборным”, ну, вы же помните? Что можно увести сразу — то портативное, а что сразу нельзя — разборное. Разбиралось и все равно уносилось., — тихо посмеивается она и возвращает салют стаканчиком Уэсу. — За ваши многогранные способности, Уэс...

Да, самый правильный разговор под виски — про времена Восстания. Человеческая психика исправляет воспоминания не хуже какого-нибудь голошопа, высветляя светлое и потихоньку заблюривая то, что причиняет боль. И можно даже поулыбаться.  А ведь тогда у Люка что-то случилось с его Силой, а боевые дроиды крушили её корабль с драгоценным движком. И они бы навсегда остались там, а Звезда Смерти — на небосклоне Эндора. Так что играть Лэндо, наверное, предлагал, чтобы немного отвлечься от мрачных мыслей, а не для того, чтобы вытряхнуть из ее карманов все кредиты, абсолютно бесполезные в той колонии…

Стаканчик, уже поднесенный к губам, опускается обратно. По словам Уэса, она там с Лэндо просто убивала время?!

—  Я бы не назвала это так, Уэс, — улыбается она, — Тем более, я уже очень давно не убиваю время никаким способом, — пожимает она плечами всё с той же неуловимой улыбкой. — Почему— то оно и так постоянно сжимается и сжимается, вы не замечаете?

Она снова подносит виски к губам, теперь более результативно, потому что стаканчик опустевает.

— Если бы Калриссиан спрашивал меня, — она ставит стаканчик на панель, — то я бы не посоветовала с вами целоваться, Уэс, нет… — в ее глазах дрожат зеленые  огоньки датчиков. — Посоветовала бы завоевать вашу дружбу. Ей нет цены. Хотя, возможно, опять — не для всех? — и Эмилин с улыбкой разводит руками, обращенными ладонями к кому-то наверху.

Ну, душить в себе всякие порывы за половину столетия она научилась… Сначала на Гаталенте, где так сильны все эти традиции джедайского спокойствия, аскезы и одиночества. Как им ни сопротивляйся, как их ни отрицай, как ни бунтуй, они все равно подспудно вползают в сознание и остаются там, как ледниковые морены. Плакать — приветствовалось, пожалуйста, можно. Но она не плакала.

Потом погрязший в интригах Сенат, дипкорпус… Тут уже чувствуй, что хочешь, но сохраняй сдержанность и хладнокровие, даже если Галактика разверзнется на твоих глазах, даже если планета уйдет из под ног и превратится в пыль.

И вот она сохраняет и сохраняет, сохраняет и сохраняет... Столько лет, что маска, кажется, намертво приросла.

Но, может, это и хорошо?

А то вскочила бы сейчас, мерила бы кокпит шагами, жестикулировала, порывалась бы полковнику объяснять что-то, почти кричать, что она видела, как он в суде все брал на себя — фокусы Хорна — не в счет!  Взял он на себя эту ответственность, взял по полной, а то, что не пришлось ответить, так не его вина! Могло не получиться ни криффа! Ни в этот раз, ни в следующий!

Да он почти отрешился от жизни, он смирился же… Еще немного — и ушел бы за ту грань весь!

И все равно говорит, что он развязал войну... А те, кто действительно развязал, занимаются переделом Галактики и судят Уэса… Но он ее не услышал.

Ей хочется стучаться головой о приборную доску. Но — сдержанность и хладнокровие, да?

Да хаттская же сила — ну не может обычный полковник развязать войну! Даже, если он Уэс Янсон! Ну не может, если он не глава Новой Республики или Имперской территории! При всех государственных системах есть защита от подобных случаев, есть хаттовы дипломаты, наконец! И если защита не срабатывает — значит, накопилось много причин для нее, значит, это нужно! Кому-то. Всем?

“Бросьте.”

Он прав. Ее не просили... Но, хатт...

“Хороших и плохих не бывает… последовательность выборов и действий”…  Но что в нас выбирает все эти действия, Уэс?  Или это стихийный процесс?

Но да, да — порывы нужно душить! И действительно, зачем всё это? Сиди спокойно, пей свой виски…

— Зачем мне это надо… — повторяет за ним Эмилин, усмехаясь. — Ну, наверное, затем, чтобы вы это знали, Уэс, и затем, чтобы вам это сказать? Не у всех есть для этого время и возможность. У меня были. Уж простите...

Она снова тянется к темной бутылке, вытряхивает оттуда немного виски себе в стаканчик и поднимает взгляд на Уэса..

— Будете? А вы правы, странное выражение — “завоевывать дружбу». Но, видимо, тут имеется в виду, что она, как врошир, растет долго, и о ней нужно заботиться, чтобы она стала такой же крепкой? — подобие улыбки скользит по ее губам. —  И говорят же — “завоевать любовь”? А дружба — эта та же любовь, только лучше, нет? Поэтому я и говорю, что и та, и другая — не для всех. И та, и другая не поддаются никакой логике. И с этим ничего не сделать, Уэс. В этом мире всё — не для всех.

То ли она смотрит в стаканчик, то ли насквозь. Навылет. Но там, на его дне всё равно нет ответов. И утешения, в общем-то, тоже нет…

— А не сложнее ли всё, чем спасти чью-то задницу, дорогой полковник?  — бросает на него Холдо короткий взгляд, — Спросите у Хартер, все ли, кого она спасла, считают ее другом? Помнится, ей на одной планете угрожали те, кого она пыталась спасти, и даже пытались чем-то кинуть в нее...  — не слишком весело смеется Эмилин.

Да, у нее такой опыт был. У полковника, возможно, другой.

— У вас был тяжелый день, Уэс, — смотрит она ему прямо в глаза, — и завтра тоже будет очень… насыщенный. Я-то высплюсь на обратном пути. Может, идите отдыхайте уже, а я пригляжу за этой параллельной Вселенной?

…Утешения — нет, но тепло от виски мгновенно растекается в душе. В этом ему нет равных.

“Это не то, что  у нас получается”… Да  скажите уж прямо, Уэс, что ничего у  вас, мистрисс Холдо,  не получается — ни войну предотвратить, ни по душам поговорить с мужчиной. Даже с таким  обаятельным, как полковник Янсон. И идите вы… стреляйте своих пиратов…

И будет прав. Отчасти. Как и она.  Ну, что сказать — браво…

Крифф, они же не спорили о чем-то значимом для них, например, нужно ли было наносить удары по Бискейну и Орд-Трасси или нет, чтобы дойти до такого отчуждения, отстаивая свою точку зрения?! Нет. Кроме Хорна ничего такого. Но споткнулись даже на прошлом, даже на любви и дружбе, в чем их взгляды ну никак не могли разойтись. Забавно, ни один из не служил Империи, они ровесники, они нормальные люди! И говорят об одном и том же, если не придавать значения мелочам.

Холдо смотрит, как пьет Уэс, как движется его кадык, как устало опускаются его губы, и глаза у него…

Как  вообще  это могло  получиться, что аура отчуждения, словно слой пыли покрывает все вокруг, и блекнет даже то окно с золотистым светом искусственного солнца, и чайные цветы в стеклянном чайнике на столе в ее каюте? 

Удар  придется держать, даже когда он по иллюзиям, хотя она предпочла бы камни и гнилые фрукты в лицо…

—  Ну, я не фермер, Уэс, поэтому полностью доверюсь вашему опыту, —  улыбается Эмилин, — Конечно, да, вы правы — защищать от… вредителей,  от похолоданий, питать, поддерживать...  Но вообще, это больше относится к дружбе, думаю. Потому что любовь питается чем угодно — часто, сама собою. Галактика полна историями безответной любви. Да и у меня такая была, когда я  училась в легислатуре. Тридцать восемь лет назад. Он и моя лучшая подруга были влюблены друг в друга, а я тайно  —  в  него. Бывает и так.  А вот дружбы без взаимности…. — качает она головой, —  не бывает…

...Да, мистрисс Холдо, всё сложно и не для всех.  Она пожимает плечами.

И, кажется, Уэс еще и неправильно ее понял... Снова… Да что ж такое?

— Послушайте, Уэс… — начинает она, но тот вдруг вспоминает про технику безопасности, которую они нарушили…

Эмилин молча берет бутылку, закручивает пробку и задвигает виски на дальний угол панели.

— То  есть,  — выслушав Уэса, поднимает она на него глаза, — вы  решили, что это была  завуалированная просьба уйти? То есть, я не могу беспокоиться, что вы устали от напряженного длинного дня, от наших разговоров, наконец?  Жаль,  конечно, что я такой выгляжу в ваших глазах, — усмехается она, — А  вы сами-то этим не грешите, Уэс? “Если у вас тоже”... А если я могу спокойно находиться в четырех стенах и вашего права мне не надо? Тогда это, случайно, не завуалированная просьба уйти?  Ну нет, — качает она сиреневой головой, спокойно улыбаясь, — Нет. Это моя вахта. И мне нравится вас слушать. И если вам нужно, то идите будить Винтер сами. А я не стану. И, в конце концов, адмирал  — не девочка-на-побегушках, согласитесь?

И она отворачивается к завихрениям гипера, синим, как и ее глаза. О, гипер — так гипер.