Начало этой истории вполне сошло бы за начало какой-то очень плохой сказки, в которой пропадают дети и оживают тени.

Вечером, три дня назад, доедая на свежепостриженной траве кусок шарлотки с ладонь (на крошки слетались мелкие птички, быстро прятавшиеся обратно в деревья, и он иногда специально ронял их в траву чуть больше), Кем нашёл на гамаке книгу. Книга была настоящая, не из тех, что были здесь повсеместно тысячами загружены в датапады, а в шершавой кожистой обложке, с шелестящими страницами и даже рукописным текстом.

Как те, к которым он привык с детства, и он, само собой, взялся читать. На улице, в гамаке он читал до тех пор, пока заходящее солнце совсем не померкло и он просто уже не видел букв на листах. Содержание, впрочем, куда лучше соответствовало тому, чтобы читать её в темноте, пока листья и трава наполнены странными звуками, хрустом веток и дыханием из мрака.

С первой страницы книга описывала очень подробно, как следовало поднимать из могил мертвеца, чтобы у него случайно не оторвалась рука или нога от неосторожного движения (причём автор настаивал, что слово «оживлять» — совершенно неприменимо, потому что труп оставался трупом, а всё остальное просто звенящая пошлость), что явно добавляло интереса к тому, чтобы продолжить.

На следующий день в книге появилась дюжина разноцветных закладок-стикеров.

Ещё через день он вложил под форзац листок флимсипласта, где карандашом мелко чертил и писал, то и дело переходя с не очень ровного общегалактического на быстрые царапины чеуна и резкие углы цифр. Загадка с «архивом древних мастеров» была и впрямь загадкой, но в конце концов он пришёл в тупик.

На соседний участок, к хозяину книги — а в этом у него сомнений не было, Габриэль Гаара выглядел как человек, который мог бы читать такие — Кем пробрался, как ловкий зверь, по тропинке через изгородь. Словом, точно так же, как книга попала на чужой гамак.

— Мастер... Полков-рр-ник, — некоторые звуки всё ещё удавались ему излишне муркающими, — я взял вашу книгу, и я вам её точно верну, только потом, сейчас я пока не могу... Я не знаю, что значит пара слов, хотя сначала думал, что это анаграммы, или их нужно перевести в числа и потом двоичную систему, но дело наверр-р-рняка в смысле, — у него как раз и карандаш был в кармане, и листок торчал между страниц.

Кем, само собой, с большим вниманием косится и на разобранную винтовку. По лицу у него не так просто угадать эмоции (а мастеру Гааре вроде бы и угадывать не надо), но ему правда интересно. Он вообще интересуется всем, запоминает, подолгу изучает потом — такая привычка, ну, может, ещё немного врождённой любознательности.

Или много.

Внимание на книгу и объяснение он всё равно возвращает быстрее, чем моргает. Слушает, хмурится, задумчиво грызёт хвостик карандаша.

Коррибан и ГеноХарадан, вот как.

— Если текст из эпохи Империи Зима, то ему примерно двадцать пять тысяч лет, ммм-мр? Если внести поправки к расчётам на изменение положения звёзд за столько лет и то, как Коррибан мог бы за это время переместиться под действием силы тяготения Хорр-русет и астероидных поясов... — он бормочет себе под нос, пока чертит простенькую схему системы и кратно усложняет, когда дорисовывает слоями стрелки и расчёты поверху. Почерк у него быстрый, резкий, остроугольный, будто флимсипласт обретал острые зубы, но в какой-то момент он всё же замирает с грифелем над листком, хмурится снова. — Но вы уверены, что там должны быть координаты? Это же будут ужасно неточные координаты, может, с точностью до секторр-ррра. Или вы уже разгадали? Нашли арр-рхив? И кладбище древних ГеноХарадан? — Фел прищуривается, немного склонив голову на бок. Это у него от папы, наверное, что-то такое же врождённое, как и любопытство.

Кему хочется сказать, что математика — вообще очень простая вещь, и этим она ему очень нравится. От чисел не приходится ждать никаких сюрпризов, они послушно складываются, вычитаются, возводятся в степени и делятся. Шифры — такая же математика, но обвёрнутая в несколько слоёв из букв, знаков, иногда целых рисунков, но это всё ещё не сложнее, чем язык. Тот же шифр, в котором смысл прячется за условными обозначениями, есть свой порядок слов... ему, скажем, не всегда даётся, но он старался, хотя это явно тормозилось именно что тем, что он нечасто с кем-то общался, а больше произносил всё у себя, ну, в голове. Язык, привыкший с точным тональностям и оттенкам голоса, иногда не поддавался более грубому общегалактическому.

— Сокровища? Это достаточно скучно, неужели в такой, мм-мр, интересной книге будут писать, где спрятали просто безделушки? Если это архив, там должны быть какие-то данные, записи, технологии... — он всё ещё немного хмурится, не особенно понимая значения всему этому — драгоценностям, деньгам, «сокровищам». У него всегда было всё, он не знал в чём-то необходимости, поэтому куда больше ценил «сокровища» иного толка. — Папе они понравились бы больше, чем разрушитель... Не думаю, что ему вообще нрр-рравятся разрушители, — фырчит он, снова склоняясь над флимсипластом.

Самому Фелу-младшему корабли как вид, наверное, успели перестать быть интересными тогда, когда он прочитал префсбелтскую «Теорию конструирования звездолётов» и не нашёл в металлических герметичных банках разного размера чего-то особо увлекательного, что могло бы сделать их чем-то большим, чем средством перемещения.

Рассказ о приключениях вокруг маяка он слушает под шорох грифеля по листочку.

— Ну, мастерр-рр... Неужели вы правда не проверили сигнал и полетели вслепую? Это глупый поступок даже для Низшего космоса, — Кем качает головой, снова задумавшись над шифром, качая карандаш в пальцах. Звучал он будто бы ещё как со знанием дела, странно, может, для его юной внешности, у которой высоко, даже высокомерно и гордо задирался подбородок. — Вы не осторожны, вы просто не верите, что вы сможете... и ррр-ррешили называть это «осторожность», чтобы вам не было так, м, грустно это осознавать. Возьмёте меня с собой, посмотреть на этот архив, когда я рассчитаю координаты? — с расчётами у него всё ещё проще, чем с подборов верных слов, особенно, если нужно было выбирать из синонимичных, будто бы одинаковых. Вместо «грустно», пожалуй, следовало бы подобрать что-то более подходящее, но он сидел на подлокотнике кресла как раз со всей уверенностью по меньшей мере половины галактики.

Пеллеон, к счастью, Кема ни о чём не спрашивал, иначе бы, возможно, главнокомандующий узнал бы немного больше соображений из юной светлой головы, так что он ограничивается коротким серьёзным взглядом, явно не оценив шутку.

Он сопит, пока продолжает чертить и считать. Числа были понятные, с ними вообще было всё просто, математических операций тоже было мизерное количество и оставалось всего лишь вдумчиво их комбинировать, как того требовала задача. Откуда вообще могли случаться у кого-то проблемы с математикой, вот это уже ему было непонятно — это не сложнее, чем, ну, внимательно перекладывать фрукты из корзины в корзину.

От неожиданного замечания Фел хмурится и сопит ещё усерднее, пока колеблется где-то между решением мгновенно ощериться колючками в ответ или попытаться найти в этом всём (в собственной реакции, для начала) что-то рациональное. Побеждает, пожалуй, что-то среднее.

У маленьких котят тоже есть клыки и когти, и они тоже тренируются ими пользоваться, но ещё у котят, выросших в подземных городах Ксиллы, как снега на её поверхности прохладная рациональность прирастала второй натурой.

— Его пррр-редали... И вы неправильно говорите, в tth'r должно быть более шипящее tth и более мягкое, мм, глубокое r, — Кем ещё как умеет упрямиться, прямо-таки профессионально. К тому же, ему честно кажется, что он имеет на это полное право, потому что даже дома никто не умел говорить на чеуне так хорошо, практически невозможно для человека, где-то у грани физиологии. Потом он молчит, достаточно долго, пока немного высокомерный вид как уверенного в собственном превосходстве (как минимум языковом) юноши не оттаивает до чуть растерянного мальчишки, который даже ведёт карандашом по флимси с какой-то тенью рассеянности и в конце концов признаётся вслух: —  Я не очень хорошо понимаю людей. В школе они... были странные. Недалёрр-рркие, — он чуть дольше подбирает на общегалактическом слово, лучше всего подходящие для одноклассников из его имперского класса. Что для них, что для Фела было лучше, что они так мало по итогу встречались.

Кем, кажется, дуется. Или не кажется, а всё же дуется.

Вообще-то мастер Гаара был как раз из тех людей, которых к людям причислять было даже немного оскорбительно (как и родителей, скажем), но сегодня — по крайней мере, сейчас — ему хочется спорить за каждую запятую, потому что полковник нацелился на фундаментальные основы его, Кема, маленькой шестнадцатилетней жизни.

Он даже откладывает карандаш, смотрит очень цепким карим взглядом.

Может, конечно, он просто не очень понимал какой-то тонкий смысл общегалактического...

— По-вашему, мм-р, предательство можно запретить? Но предательство возможно всегда, — Фел упрямо мотает головой. Этого он, наверное, больше набрался от отца, сам того не подозревая, впитывая с воздухом дома и общим настроением. — Th-рраун ничего не сделал Хоногру, а всё, что уже прр-рроизошло, лишь унаследовал от Вейдера. Рррр-ррукх оказался просто бесчестным трр-ррусом, — то, насколько вся эта тема имела для него значение, выдаёт, пожалуй, количество мурчания в голосе, которое пробивалось из всех возможных сочетаний букв и звуков.

И никак не разделяет той весёлости, которой почему-то так и светится Габриэль. Вот именно что — нелогичное.

— И что, вам нрр-равится относить себя к такому человечеству? — Кем чуть морщит нос, явно давая понять, что у него было по меньшей мере два разных человечества: вот как раз такое, как его бывшие одноклассники, всё ещё никак не способные закончить школу в его-то возрасте, и такое, к которому относить себя было приятнее. Возможно, где-то там была ещё пара версий человечества, к которым он ещё не решил, как относиться. К расчётам относиться было попроще, он бегло проходится по многослойным записям, пока выхватывает, на каком же моменте оборвалась вся математическая стройность, пока они предпочли предсказуемому миру чисел и функций более абстрактную историю и философию. — Здесь как-то всё упирается в Бостирр-рду... Что такого в Бостирде, почему она может быть важна? Или бесполезна? — он всё же снова берётся за карандаш.

Кем, само собой, знал, что такое теория вероятности, и не только её. Он много чего знал, да, в теории, но кто сказал, что теории — это плохо? Учиться вообще лучше на чужих ошибках, точнее, когда их уже обдумали и записали как «практический опыт и рекомендации», а то теории порой, когда дело доходит до практики, терпят сокрушительный провал.

Осторожность вот лично ему никогда не вредила. Такое количество несогласия со всем (ну, ладно, почти, но он по-подростковому округлял до целого), которое кипело в нём холодным огнём, у него вот прежде не было, но он тоже старался пользоваться этим тоже с осторожностью.

Хотя что-то задевает больше.

— Какая была у Ррр-рукха честь, если он нанёс удар со спины? — ершится Фел, так не способный состыковать привычное ему понятие о чести, и то, как можно «по чести» нанести смертельную рану со спины. И он очень уверен, что его-то понимание чести очень правильное, практически идеальное (помимо много чего ещё), так что смотрит на мастера Гаару прямо, бесстрашно-карими глазами. Это легко, полковнику было доверять легко, хотя бы и потому, как он говорил об Империи — бывшей и нынешней. Не как какой-то писатель, приукрашивающий на ходу события за событиями, а знавший их по-настоящему, как не напишут ни в одной книге. Это, наверное, во многом и подмывает его спросить совсем о другом, не о Трауне или Пеллеоне: — Каким был мой отец, ну... тогда? — об этом Кем тоже знал по большей части из тех самых чужих летописей, в которых правду и неправду не просеять друг от друга. И к ним он относился всё с той же аккуратной осторожностью и скепсисом, всё пытаясь перебрать зёрна от плевел. Теории с этим не помогали.

С человечеством не проще, человечество по большей части ему всё ещё не очень нравилось. Ни в теории, ни на деле.

— Хорошо, но так всё равно невозможно, мм-мрр, стать своим в чужой расе, — в этом, пожалуй, есть много того, о чём Кем знает много — больше, чем знают люди в шестнадцать лет, повиснув сейчас между двумя берегами, пытаясь быть и с теми, кто тысячелетиями жил под ледяными пустынями Ксиллы вне общего течения истории, и среди тех, к кому принадлежал по крови, покоривших много лет назад всю галактику. И тоже касается этого осторожно и сдержанно, но не потому, что его пугает неизвестность — наоборот, ему хочется просто знать об этом чуть меньше. Фел легко сбрасывает с себя эти мысли, снова возвращаясь с надписям на флимси, ныряя в привычный и ясный мир расчётов. — Расскажете про Бостиррр-ррду? — он, кажется, только из силы воли не ёрзает на стуле от нетерпения, которое не очень умело старается не показать.

Кем продолжает хмуриться, потому что полковник предлагает ему вещи если не совсем крамольные, то ну вот примерно в таком вот духе, и это вызывает у него куда больше вопросов, чем даёт ответов.

— Как честь может быть, ммм-мр, субьективной? — выдаёт вслух он то, что, казалось, лежало на самой поверхности, очевиднее не придумаешь. Вот ведь какая несусветная чушь, чтобы каждый придумывал свою честь, будто наклеивая друг на друга цветные стикеры, мол, вот, этого, с жёлтеньким, считает честным разумным его сосед слева, а вот зелёной наклеечки нет, значит, по мнению соседа справа, никакой он не честный, а вовсе подлец последний, каких таких ещё галактика носит. Глупость? Полнейшая. — Честь — она либо есть, либо нет, это всё равно, что быть наполовину мёртвым, — упёрто мотает Фел головой, всё ещё не собираясь признавать всерьёз вообще какую-то другую концепцию.

Настроение не соглашаться и с силой сопротивляться очень прилипчиво.

Разве что про отца он слушает чуть серьёзнее, потому что это куда менее абстрактно и противоречиво, чем философские вопросы, о которых явно с тем же выхлопом спорили и задолго до них, и после. Несогласие Кема, пожалуй, лишь меняет оттенок — в целом, не то что бы ему было нужно что-то лишнее, чтобы просто им гордиться. Скорее, ему ещё нравилось гордиться, когда это был кто-то третий. Возможно, конечно, это было дело привычки — внимательно вслушиваться в чужие разговоры, пока его учителя и воспитатели думали, что он для этого слишком занят упражнениями.

— Но ведь так не бывает. Все меняются, нельзя оставаться одним и тем же всегда, — не то что бы он ставил под сомнение отцовский характер или что-то как-то хотел преуменьшить — это скорее замкнутый круг скорее приводил его в ту свою часть, где всё скатывалось в философствование. Кроме, разве что, вопросов о нём самом — тут Фел снова скашивает взгляд на листок, но не выхватывает ничего, на что можно отвлечься и избежать ответа (Гаара вот это делал, с чего бы это ему нельзя?) Бостирда всё ещё смотрит с флимси молчаливым вопросом, но не предлагает никакой зацепки, так что пауза затягивается, прежде чем он с вздохом всё же отвечает. Может, дело в этом почти ощутимом интересе со стороны полковника — ему почему-то почти осязаемо чувствовалось, что это был именно обычный интерес без какой-либо подоплёки, чтобы как-то попытаться его ущемить: — Я не могу быть своим среди чиссов, потому что я... не чисс. И не мой брат, чтобы заставить их признать меня как равного. Но и среди людей я... будто бы и не человек. Ровесники скучные, а для остальных я только ребёнок, — он очень даже оскорблённо фыркает, однако ожидание заветных семнадцати лет, когда его кто-то дальше домашних стен (или вот этих стен) станет считать за разумного, а не какой-то беспомощный аксессуар к более старшим, не давалось ему легко и не ощущалось быстрым.

Кем пытается переварить всё это... ну, наверное, он хотел бы быстрее, однако выходит долго. И даже что-то попроще, очевиднее — про даму или государство, всё равно кажутся невыносимо сложными, сложнее всех расчётов и уравнений на свете, что он задумчиво утыкается взглядом в палец, которым мастер Гаара в него тычет, на очень долгую пару секунд.

Странно выходит, потому что на словах он вроде бы прав, но какой-то правоты за собой не чувствует — скорее, ещё одну, новую трещину между тем, что было ему привычным, и как жили здесь.

Глаза у полковника светлые, почти прозрачно-голубые, но кажутся ему какими-то угрожающе прохладными — не для него, наверное, он смотрит в ответ собранно, но для абстрактного «кого-то», особенно если их обладатель имел что-то против, пожалуй, это очень страшный холод, что отвести глаза хочется уже от предвосхищения такого неприятного будущего.

Фел всё ещё настроен спорить и оспаривать, только человек напротив умеет не только пробирать до костей, но и так путать слова, что он чувствует себя так, будто это никакой не набор букв, а клубок ниток, и вот с ним поиграл шкодливый кутёнок, спутал, а ему теперь сиди, распускай узлы и сматывай обратно.

Это даже немножечко злит, ну, если всё вместе — и ровный, как чистейшая льдина посреди океана, взгляд, и такая небрежность в словах, которые совершенно не вяжутся друг с другом, что Кем едва заметно напрягает скулы. У него внутри эмоций всегда больше, чем снаружи.

— Я не ребёнок, — твёрдо соглашается он, — только там, где я должен быть за пределами этого поместья, обо мне думают, как о ребёнке среди действительно детей. Я знаю, что лучше них — умнее, сильнее, и это я могу с них спрашивать, а родителям присылают штрафы за то, что я ношу бластер, который они должны от меня прятать в сейф, потому что я ребёнок, — чуть высокомерно фыркает он в конце. Мог бы спросить, вытрясти, но не стал — и не делал никогда, потому что та, его собственная, субъективная честь не держалась на издевательствах над заведомо более слабым противником (и этим он тоже был лучше тех малолетних зверят). А более сильного, хотя бы ровню, найти в свои лет так четырнадцать, в этой странной галактике, было невозможно.

Потому что ты всё ещё ребёнок и тебе стоит сидеть за партой в школе, учить простейшие глупости, а не нажимать хоть бы на простенький спусковой крючок — и круг тем самым замыкается.

— Но вы ведь всё равно стали киллером и гипнотизёром, и умеете внушать другим мысли. Получается, вы хотели доказать, что вы — не такой, а оказалось, что он был прр-ррав... Получается, вы прр-рроиграли в эту игру и теперр-ррь она вам не нрр-рравится? — мурлычет Фел, потому что ему нравится, когда для таких спутанных фактов и логических цепочек, связанных в узел, разрозненных между собой вдруг находится неочевидная связь. И всё как-то по-новому интереснее — потому что это такая же задачка, как загадки из ситхских рукописей, а докапываться до ответов так гораздо интереснее. — Кто-то вас не оценил? Дама — ваше серр-ррдце? Государр-ррство — жизнь? — честь под вопросом, пожалуй, не стояла, потому что Габриэля он считал человеком не менее честным, чем отца.

Где-то в воздухе повисает ещё больше вопросов. То ли из пытливости, то ли из истовой любви к логике, то ли из какой-то вредности Кем хочет спросить, что же за разница такая между киллером и военным, как же можно говорить, что гипнотизёром Гаара не стал, если он явно умел вкладывать и подменять чужие мысли...

— Но вы же лукавите, мастер! Никому ничего не доказываете, но рр-ррраздражаетесь от попыток считать вас хорр-ррошим. Потому что хотите, чтобы вас считали Тёмным? Потому что обычно людям нррр-рравятся злодеи в голофильмах? Почему? — он вопросительно изгибает брови, подкидывая варианты. Не то что бы ему было жизненно необходимо разобрать по кирпичикам личность и мотивы одного Габриэля Гаары, но тот будто специально подкидывал такие несвязные, нелогичные обрывки своих мотивов и принципов, что хотелось взять или археологическую кисточку, или лопатку побольше и искать дальше, глубже.

Может, правда специально, но на интерес это повлиять могло мало. Особенно, когда он ещё так смялся — а Фел не понимал, над чем, собственно, был этот смех.

О себе делать выводы куда сложнее, так что какое-то время он молчаливо сопит, закусывая самый краешек губ. Нет, ну, про бластер — тут же всё совсем очевидно, хотя у него получается чуть разбавить снисходительный тон какой-то твёрдой, внутренней уверенностью, даже немного вздёрнув подбородок.

— Если носить бластер на виду, его нужно куда реже доставать. Страх перед оружием эффективнее, чем его использование, да и я никого не хочу пристрелить. Это только крайняя мера, — он немного пожимает плечами, и у этого убеждения совсем не чисские корни, такого мнения в синдикуре не одобрили бы. В конце концов, дома ему разрешали, и он не делал ничего запрещённого — ну, кроме как по закону, который написал какой-то человек из тех, явно принадлежавший к очень глупому человечеству. На второй ответ уверенности у него меньше и он чуть больше растягивает слова, хотя, наверное, Кем мог бы не отвечать, проигнорировав такой личный интерес, но полковник кажется ему и недостаточно чужим, и недостаточно близким, вполне подходящим для откровений, словом: — Папа, мама, мой брат, они... мне кажется, я всегда буду в их тени. А мне хочется, чтобы кто-то знал, что, ну... я тоже есть, — он коротко вздыхает. Конечно же, самая подходящая тема, чтобы поговорить для Тени и теневого ребёнка — оттенки этой тени, в которой они будто по умолчанию разбирались больше остальных.

Кем слушает задумчиво, растянуто-молча — иногда это выглядит так, будто он ненадолго теряет связь с миром и остаётся где-то внутри себя. Иногда это и правда так, и его собственный мир в голове просто-напросто оказывается интереснее внешнего, и не очень часто бывает наоборот. Сейчас, может, вот как раз то редкий случай, но он всё равно то дело как-то легко расфокусирует взгляд, смотрит будто на всё сразу и ни на что одновременно.

— И что, вы совсем никоррр-ргда не хотели, чтобы в вас видели кого-то другого? Не хотели посмотреть как бы... с дрр-ругой стор-роны? — он недоверчиво щурится, потому что ему, по крайней мере, кажется это занимательным. Наверное, это у него от мамы — рассматривать актёрскую игру как чуть больше, чем простенькую профессию, которая была уместна лишь на голоэкранах для тех, кто не смог добиться чего-то большего, ну, серьёзного. Пока протокольный дроид справляется с подносом, Фел примолкает. Думает, что не очень хорошо скрывает на лице.

О бластере полковник, пожалуй, прав. Ну, может, не полностью, он правда внимательный — не как люди его возраста (он даже фыркает мысленно) — но можно попробовать носить бластер с собой как-нибудь иначе... Он, поймав эту идею за хвост, как верткую ящерицу, чуть пристальнее оглядывается по гостиной — на случай, если тут у Гаары завалялась какая-нибудь подходящая кобура, которую можно одолжить. Вот так же, как он одолжил эту книжку в шершавой обложке.

Когда дроид уходит, Кем не спешит ни взять печенье, ни стакан с лимонадом — так, скользит по ним взглядом, но головой всё равно остаётся где-то далековато от красивых тарелочек и прозрачного стекла.

— Я.... ну, не знаю. Иногда мне нравится, что меня никто не знает — и я могу быть никем, могу быть кем захочу. Но иногда мне хочется быть собой, а я не хочу выбиррр-ррать между этим, — он коротко вдыхает воздух, ведёт легко плечом. — С первым будто бы прр-роще, а со вторым... мне не хочется однажды стать главным семейным разочарованием, они этого не заслуживают, — Фел подпирает щеку рукой, стараясь не смотреть Габриэлю в лицо и занимая взгляд рассматриванием шоколадных крошек в тесте печенья и порхающих пузырьков в жёлтом лимонаде.

Кем совсем недолго так и остаётся — немного не здесь, но выдёргивает сам себя обратно в реальность резко, внимательно вглядываясь в лицо полковника. Взгляд приобретает чёткость, даже остроту, может, даже большую, чем до этого.

— Откуда вы узнали, о чём я думаю? Всегда так подсматрр-рриваете? — Фел немного ёжится, будто от холодка. Это и вправду такой лёгкий, воображаемый холодок — всем не очень-то приятно узнавать, что кто-то может посмотреть всё, что тебе хотелось бы оставить только в голове, желательно, и сохранить в тайне. Иначе так не остаётся совсем ничего своего, приватного, куда окружающие не могут сунуть любопытных носов — такие непрошенные гости оставляли за собой только привкус раздражения.

Он всё равно думает (даже если кому-то мысли доступны, никуда ты не денешься от этого процесса), правда, что ему не обязательно приходить вечером — потому что он может просто не уйти до того, как этот вечер наступит.

Всё равно, пока он вслушивается в то, что говорит Гаара, его слова и на первый, и на второй взгляд звучат сложно — Кем отлично разбирался в математике, но вот в этих человеческих тонкостях, которыми был полон общегалактический, не в пример хуже. Может, даже хуже, чем следует молодым людям в свои шестнадцать.

Фел подтягивает под себя одну ногу, крайне аккуратно, чтобы не зацепить кресло подошвой ботинка.

— Дело в том, мммр-рр... наверное, в том, что я не знаю, кем я хочу быть здесь, а маски просто менять раз за разом... Не понимаю, кем стать — здесь всё иначе, чем всё, что было вокруг меня прежде. Всё стрр-ранно, не так... — он морщится, и если бы мог, постарался оттолкнуть от себя эту часть галактики подальше от себя, вместе с большинством её нескладных обитателей. — Родители, они... они любят меня, но у них есть своё место здесь. А у меня будто бы его здесь никогда не будет по-настоящему. Вот как вы поняли, кем хотите стать — и быть? — Кем прищуривается, будто тоже мог владеть какими-то особенными способностями и заметить, когда Габриэль будет с ним нечестен.