Агон Девять, ранее известный как Тураллон, ей не нравится с первого взгляда. Серая степь, серые скалы, серые холмы и озёра. Небо тоже серое. Даже цветы кажутся серыми, хотя взгляд выхватывает то тут, то там редкие синие и чёрные пятна.   

Палатки разбитые археологической экспедицией Оброанского института возле руин — единственное яркое — зелёное — пятно здесь.

Остатки города Без-имени. Более двадцати пяти тысяч лет назад здесь основали крепость бывшие рабы хаттов. Крепость стояла, хозяева её менялись, городок вокруг рос-рос, пока неожиданно для себя не оказался одним из ключевых узлов новоиспеченного человеческого государства, которое сейчас принято называть Империей Зима. Назывался городок тогда то ли Крепостью у Белой скалы, то ли просто Белокамнем — в редких источниках сильные разногласия — и был вполне себе процветающим поселением, призванным, в числе прочего, защищать подступы к молодому государству, и ни о каких ядерных бомбах тогда ещё никто и не думал.   

Смахивая с тёмно-синей куртки упавший лист старого клёна (если клёны бывают серыми), прекращая подпирать ствол дерева спиной и мотнув головой так, что пряди ударяют по лицу, Генриетта Антиллес вздыхает и переступает с ноги на ногу. Стоило признать: она заблудилась.

А ведь скоро наступит ночь, мрачно думается ей, пока Генриетта вспоминает есть ли здесь опасные хищники. Хищников, вроде бы, не водилось — вообще местная фауна не блистала богатым выбором — но ночью ожидались минусовые холода.

К холодам недавняя выпускница института готова не была.

На Агон опускался туман: прозрачно-серый, красиво и таинственно очерчивающим местную флору, но столь же не вовремя. Гета и в лучшие свои дни в полевых условиях ориентировалась не очень, а в тумане так вообще. 

Зато высокий холмик перед ней вырастает очень даже вовремя — может с верхотуры ориентироваться ей будет легче. На вышине вид открывается тот же непритязательный: серое море травы, озеро недалеко и имперская база, больше напоминающая крепость, чем базу. Имперская база?! — ошарашено останавливает на ней взгляд Гета, вспоминая, что им там по приезду говорили. В этот раз им удалось даже получить разрешение, так что солдатик с базы вчера целых полчаса объяснял правила поведения на планете. Ходить в сторону этой самой базы, без особой критической нужды, запрещалось одним из первых. Генриетта размышляет относится ли её «заблудилась» к особой критической нужде и вообще археологический лагерь-то сам два клика к юго-востоку, она, наконец-то, вспомнила.

Её на месте арестуют или еще хуже — выгонят всех вместе! И кому тогда стоит говорить спасибо за отброшенную назад науку?

Размышляет, лениво начиная спускаться, когда глаз замечает необычное оживление среди муравьев-разумных на этой самой базе. Одна из фигурок — мужчина-забрак в рваной, заляпанной кровью — яркое пятно здесь — футболке — бежит по взлетной полосе. До тайки ему остается каких-то несколько метров, когда мужчина резко падает и к нему подбегают солдаты. 

Генриетта помнит этого мужчину — рыцарь Ло, джедай, герой войны. С симпатией относящийся к задабываемому всех юнлингу Мари Амитест. Военный преступник. Герой и преступник в голове никак не складывается — такого не бывает, ну, слишком взаимоисключающие параграфы.

А еще вырисовывается на местности базы неясная тёмная фигура, даже с такого расстояния ухитряющая перепугать Мари до ужаса, причём — ужаса парализующего. 

Она тут явно слишком загостилась, быстро и решительно делает ноги мисс Антиллес сначала в кусты, а потом и вовсе в ближайший овражек.

Пожалуй, спрашивать, как пройти в лагерь, она не станет — благо сама сориентировалась наконец.

Хатт, хатт, хатт.

В лагере её встречают встревоженно, интересуясь, куда она пропала. Гета объясняет, что просто случайно заблудилась, но всё в порядке.

— Точно всё хорошо? — проницательно интересуется у неё Кира, не удовлетворенная гетиным объяснением. Они с ней вместе на курсе учились и от Ксима Деспота балдели. Точнее это подруга балдела, а Гета сначала успешно делала вид, честно считая, что бывшему джедаю лучше держатся подальше от форсюзерной истории Галактики. А потом, незаметно для себя, сама втянулась.

— Да. Просто уже думала, что на улице ночевать останусь.

Генриетта пытается сделать лицо попроще и улыбнуться.

Вроде получается, ибо более у неё ничего не спрашивают.

Неприятности приходят чуть позже, когда к ним приезжают несколько местных военных и о чём-то проходят поговорить с доктором Харандом. 

— Ты побледнела, — замечает подруга.

— Просто...живот заболел, — пытается выдавить небрежную улыбку Гета и скрывается в глубине склада.

Меня здесь нет.

Заклинание — молитва — не успокаивало. Пальцы сводило. А, хатт, она ими просто держится за полку! Генриетта отрывисто выдыхает, отпускает ни в чём не повинную полку, и стремительно уходит к себе (ну как к себе — на двоих с Кирой) в палатку, где в глубине рюкзака спрятана непримечательная маленькая коробочка с непримечательной таблеткой. Таблетка оказывается на ладони, и перед как проглотить, Гета секунду-две смотрит на ту.

Супрессант работает привычно и сразу: мир сразу будто немного выцветает.   

Да древние же хатты! Что ж её вечно тянет куда попало?!

Впрочем, может они просто так поболтать с начальством пришли — надежда умирает последней.

Угу, её прибивают лопатой, понимает она, когда полог палатки распахивается. Генриетта невозмутимо убирает опустевшую коробочку в рюкзак и поднимает глаза на вошедшего.

Щиплет себя за руку.

И еще раз.

Призрак её бездумной юности, как призрак прошлого Зимнепраздника, исчезать так и не собирается.

— Ги?!

Ну посмотрите все тут на него: живой, здоровый, такой же наглый, ибо зачем стучаться, право, а вдруг хозяйка палатки переодевается.

— Я думала... Думала... Ты почему ни разу даже не написал?

— Ищу людей прошлого, — разводит она руками. — Я же говорила, что собираюсь на истфак.

А если это и звучит несколько двусмысленно, то она тут совсем не причём. Империя версии 14 ООИ оказывается просто полна призраков, и плотность их на единицу местности уже зашкаливает.

В ту последнюю встречу они сильно повздорили и она чуть было не прописала ему по лбу — нашёл куда поступать! И чем ему карьера гонщика плоха? Гонщикам, хотя бы, не приходится убивать за деньги разумных.

Генриетта образца шестнадцати лет радужным вихрем уже налетела бы с возмущенными комментариями, про некоторых наглых личностей, которые друзей позабыли. Генриетта двадцати одного года тоже хотела бы, но...

Палатку он взглядом обшаривает так, будто они тут какую-то запрещенку держат. Нет тут больше ничего, — хочется завопить Гете, но это явно было бы лишнее. Даже слишком.

— А ты... Ты всё же поступил в эту свою дурацкую Кариду?

Если бы оказались пешеходами на улице — в лёгкую прошла бы мимо, даже не задержав взгляда. Все изменилось — движения, интонации, выражение лица. Был когда-то ироничный мальчик, почти ровесник, умеющий танцевать, классно целоваться и не одобряющий ту «очень опасную» детско-протестную газетку (и не то, чтобы он был не прав, но об этом лучше промолчим) — и сплыл неизвестно куда, не важно по чьей вине, но безвозвратно, поскольку Хаос своего не отдает и Ксендор обратной выдачи тоже никому не обещал.

— Мы здесь в экспедиции. Империя Зина, Тураллон, Пепельные миры. Даже разрешение есть, которое у доктора Харанда. Или это уже запрещено? Так чего тогда выдавать разрешение и теперь приходить с вопросами? Мы тут ни джедаев, ни Мон Мотму не держим, у нас тут только руины и кладбища.

И Гета показывает рукой, где они находятся. 

В смысле, сами руины.

— О, я вижу офицер нашёл самую запрещенную вещь на свете — женские трусы, — с иронией смотрит Генриетта как Ги шурует по койке Киры. — Может мне еще и свои показать? Ну а вдруг они тоже запрещены?

Габриэль стоит не так уж далеко — где-то с полшага, от него как будто тянет прелыми листьями садов набуанской земли. И Силой. Специфический такой привкус, который Гета ощущает отнюдь не как одарённый — чего сейчас, увы, нет — а просто как обычная гражданка, находящаяся в одной палатке с офицером. Разум пасует перед чувствами, которые перебивает ощущение чуждости — этот почти незнакомый мужчина, который находится слишком близко, чтобы воспринимать его, полностью доверяя, но так же это — просто Ги, никогда в юношестве не сделавший ей ничего дурного, а танцевать её учивший, текилу правильно пить... А потому Генриетта и смущается так сильно, так растеряна и срывается в сарказм, не зная, что теперь делать — память, как шкатулка с живыми кинжалами, открылось и полетело во все стороны, раня. Голос Ги не такой, как был в юношестве: тогда, еще немного поломанный, голос молодого мужчины звенел, теперь гудит, как световой меч, по которому ударили другим клинком.

Она делает шаг, протягивает руку к подбородку (о, что там с нападением на офицера при исполнении?) и легко придерживает его, пристально заглядывая в глаза.

— Что же ты такое? — она поостереглась называть его «Ги» или «Габриэлем». 

В синих глазах Ги не было. Там была пустота. Ледяная зимняя ночь в буран — когда ни звёзд, ни пути, ни надежды. 

«Интересно, целуется он всё так же?», невольно думается ей и от этой мысли она пытается сдержать улыбку. Мысль лишняя, не своевременная, не подходящая ни этому месту, ни к ситуации, но такая соблазнительная, что словами не передать.

Да, здесь сейчас не насмотреться, не наслушаться, не собрать себя воедино и не понять, что происходит. И совершенно не стоит делать то, что она хочет сделать.

Генриетта осторожно касается чужих губ.

— Я.

Всё равно же узнают, смысл темнить? Как же она умудрилась так попасться? И не отправят ли из-за её прогулки всю группу назад? Тогда можно будет лично топиться в ближайшем озере, ибо такого позора ей никогда не забудут, в первую очередь, она сама.

Габриэль обнимает такой привычной хваткой, что она чуть не задыхается от памяти.

Не насмотреться.

Не надышаться. 

Старый-новый Ги стоит с таким видом так, будто сам пока не определился: придушить её или погодить немного.

Губы горчат полынью.

Ей надо бы его опасаться, но ей...спокойно. Как всегда было, даже когда вокруг всё гремело и орало, все стояли на ушах — так вот, что за человек Гонщик, Гета разобралась позже, а спокойствие пришло сразу. Ещё тогда, в банке. 

Она вздрагивает, нечаянно вызвав в памяти давно похороненное воспоминание, которое сразу же заменяется новым, свежим: это криффово поле с бегущей фигуркой до сих пор стоит у неё перед глазами, а в горле от этих мутных воспоминаний стоит ком собственного неимоверного бессилия — перед всеми.     

И совершенно честно, как в суде или на исповеди, добавляет: 

— Заблудилась. А что? Это запрещено?

Юный Ги улыбается из прошлого.

Молодой Ги стоит напротив, похожий и не похожий на себя юного, строгий и совершенно не улыбающийся. Лица обоих смазываются, что она не может решить, с кем сейчас разговаривает.

— А из нашей компании все разошлись — Лира вышла замуж, стала ветврачом и открыла кошачий приют, Кин ушёл в спецназ, а Юн... — она выдыхает. Вряд ли стоит говорить офицеру (а чей он офицер, на минуточку?), что улыбчивый темноволосый пацан, которого он может помнить, сложился за Восстание. — А его сестра погибла в перестрелке где-то на Джеде. Где ты был? Я думала...я думала, ты умер.

— Что «рассказать»? — она очень безмятежно продолжает на него смотреть. Воспоминание про рыцаря никак не уходит, хоть она старается его заглушить чём-нибудь хорошим. Танец на площади, брызги в фонтане, Ги, отнюдь не смотрящий на неё, как вернувшийся из мёртвых человек... — То, что я тут умудрилась заплутать — вся экспедиция знает. Это даже не секрет.

При этом она более чем уверена, что доктор Харанд ещё даже не сказал, кто из его подопечных прогулялся в холмы, учитель просто отлично умел изображать съехавшего на науке учёного, и ничего, кроме как науку, не замечающего. Но нельзя подставлять людей. И не людей нельзя. Никого. Поэтому она говорит.

Ги не отвечает.

В какой-такой Академии создают таких умельцев, смотрящих так, будто нанизывающих бабочку на булавку? Кин на неё так никогда в жизни не смотрел. 

От остальных штурмовиков и прочих разумных-в-форме она старается держаться подальше — полиции вполне достаточно.

Гонщик-из-непонятной-Академии оказывается просто бесподобен: гнёт свою линию с упорством АТ-АТ, из серии — хочешь-не хочешь, а расскажешь мне всё. Прямо исбэшник какой, не иначе. 

Тех она обходила десятой дорогой вообще очень тщательно, ничем в этом особо не выделяясь от большинства галактического населения.

— Что «просто»? — голос — как ядовитый ком шипящих змей. — Что «просто»?

Генриетту медленно начинает колотить от обиды. Ей хочется вцепиться в плечи друга юности и трясти его, трясти, пока в синих, холодных, как тучи зимой, радужках глаз не промелькнёт что-то прошлое.

— Свалил в эту свою Академию и знать забыл про Набу, и кто у тебя есть! Поступил как какой-то, я не знаю...Джедай!

— Нет!

Она бросается к нему.

— Причём тут остальные? Остальные при чём? Они даже не знают ничего!

Под потолком раскачивается подвесная яркая лампочка, но фигура человека не становится светлей, мрак стекает плеч навстречу тому, который появляется в углах, и всё поле зрения сужается до этой тёмной фигуры.   

Лицо офицера не выражает ни добра, ни худа, а Генриетта понимает, что придётся идти ва-банк. Чужое поле. Чужие правила. Кого, кого ты сейчас видишь перед собой? Смерть? Ой ли? Договором не предусмотрены лёгкие пути и тропы, смерть — надо ещё заслужить, так что подставляй руки и принимай. Смотри — чужая боль.

И да не пребудет никто ни с кем.

Не заслужили.

— Ну хорошо... Это была я! Доволен?! — и продолжает быстро говорить, пропуская глаголы и существительные, пока Ги — офицер — не выкинул еще какую-нибудь глупость. — Ушла прогуляться, заблудилась, случайно к вашей базе, джедай, упал, штурмовики, фигура, страх.

Про джедая было лишнее. Сильно лишнее. Только понимает она об этом уже тогда, когда вырывается это слово, ни мужчина, ни забрак, а именно джедай — Генриетта Антиллес не могла знать, кто этот забрак. Разве что оставалась надежда, что рыцарь Ло попал в какой-либо исторический отчет, чтобы его мог увидеть ксеноархеолог.   

— Если вам кто-то нужен, то это была я! — голос хрипнет. Лицо Гонщика расплывается и еле видится, а Гета не сразу понимает, что это. Слезы? Слезы. Она понимает, что боится. Только не за себя, а за Киру, за доктора Харанда, за остальных. — Не трогай остальных...пожалуйста.

Время застывает, как в тёмном янтаре, сквозь который не пробиться ни слову, ни жесту, лишь удивлённому осознанию — надо же, а Ги, оказывается, форсюзер. И как он только сумел в их детстве скрыть? 

Она хочет съехидничать на тему имперского милосердия, но не успевает.

Время сдвигается с мёртвой точки чуть раньше, чём она успевает хоть как-то отреагировать и  всё-таки шагнуть — в бок, в мрак, куда угодно, лишь бы подальше от направленного внутрь взгляда. Взгляд пугает сильнее всего, он оказывается хуже даже, чём перспектива оказаться ночью на их базе, а там — о, какая дивная ирония — легко бы встретилась нос к носу с Ло. Взгляд — цвета снежного ночного бурана. Скольких замёрзших он скрывает?     

Когда у тебя в голове копается форсюзер — запомнить что-то в подробностях и спланировать свои действия, если ты сам не обученный менталист, немного затруднительно.  Как не пытаешься сопротивляться — это всё-равно сильнее, чем ты. 

Нет, нет, нет, нет!

Она пытается от него отшатнуться, чисто как от объекта несущего боль — но это всё бесполезно, её держат крепко.

Возможно сильно кричит, так, что к ним бы обязательно сбежались бы все, если бы не были в эту минуту немножечко заняты собственным арестом. 

Может крик этот просто мысленный. 

Может ей просто не дают кричать вслух.

Когда всё кончается, Генриетта шатается и чуть не падает на пол, как марионетка с подрезанными веревочками, приходится обнять за шею Ги, чтобы не осесть на пол, проваливаясь в беспамятство.

— Во общем, как я говорю, просто заблудилась и... всё, — как ни в чём не бывало произносит Гета.

Она ощущает какую-то потерю, но не может понять — чью.

Спустя краткое мгновение и это ощущение исчезает.

— Ничего для вас совершенно интересного, чего только всполошились — в упор не пойму.

Глаза, почему-то, мокрые.

Гета с удивлением проводит рукой по лицу и смотрит на влажные пальцы.

— Странно, я плачу. Зачем бы мне плакать? — она поднимает взгляд на Гонщика.

Чужое дыхание жжёт огнем, лихорадочной джигой бьется сердце — но не время, совершенно сейчас и здесь не время.

— Придешь ещё? Мы тут ещё недели две.