Из кара, если бы можно было не выходить, он бы и не выходил, но перспектива того, что дома будет куда комфортнее, чем даже на самом удобном сиденье, всё же мотивировала пройти эти пять метров — его кар под навесом, в полумраке с редкими точками светильников вокруг, был единственным, и он мягко опустил дверцу с глухим хлопком. Можно было бы снова побурчать, что пара дней увольнительной — это совсем, считай, ничего, только раздразнить, но эти пару дней он с удовольствием, вот, скажем, порастягивается на стриженом газоне, или в гамаке, а если решит идти дождь — то вместо газона подойдёт пухлый диван, пока Сиал включит какую-то из обязательно заслуживающих внимания киноновинок, о которой он по-другому и не узнал бы, и всё равно пропустит половину сюжета в полудрёме.

В целом Сунтир был согласен на любое времяпровождение, где не фигурировали космические корабли, отчёты и сопутствующее наполнение его дней на «Немезиде», даже если это было по-кошачьему ленивое валяние дурака на софе во всех своих оттенках бесполезности.

Ключ-карту от входной двери он небрежно закидывает в корзинку на небольшом столике, не глядя, пока небольшой коридор плавно перетекает в огромную кухню-гостиную, а он расстёгивает форменный воротник. У самого выключателя, удобно расположенного под руку, чтобы на ходу щёлкнуть по нему косточкой пальца, всё же запинается; то ли дело в интуиции, то ли в приобретённой острой паранойе, то ли в примешавшемся тонком шлейфе мужского парфюма — что-то немного горчащее, как растёртая в ладони веточка полыни, прохладно-терпкое, как свежий срез кедрового ствола... ничего такого, чем здесь кто-то пользовался (он вполне мог представить лицо хозяйки дома, которая непременно морщилась бы, открывая окна, чтобы выветрить этот запах, вздумай кто-то подобное на себя набрызгать).

Не то что бы это могло бы заставить его даже и достать бластер, или хотя бы снять его с предохранителя, просто свет в гостиной он включил чуть внимательнее и собраннее.

Из этого набора, включая бластер, понадобилась разве что собранность, чтобы не измениться в лице, когда видишь не очень осанистую Тень, одну штуку, сидящую на твоей барной стойке, и хлещущую с горла твоё, между прочим, вирренское.

Никаких убийц, воров и непрошенных гостей, вот счастье, всего лишь кореллианское богохульство.

Фел просто вздыхает, трёт глаза пальцами, крепко зажмурившись и прислонившись плечом к стене. Выходит несколько обречённо, вот примерно также, как плещется бронзовое виски в неполной бутылке.

Само собой, Гаара самый настоящий и ему не кажется. И, само собой, если он с таким сложносочинённым лицом сидел и пил (именно у него), то у Гонщика что-то случилось. Он всегда пил у него что-то в гордом и независимом одиночестве, если что-то случалось, и локация тогда, кажется, значения не имела.

— Удобно? — очень буднично только и спрашивает он. О «вкусно» не спрашивает, это был бы лишний риторический вопрос. Где-то остаётся невысказанным «что произошло?», но это, наверное, и так видно во взгляде. Даже, может, не просто видно, а сквозит, явно отпечатываясь на лице.

Для попыток перевоспитания Гонщик был уже, мягко говоря, слишком взрослым мальчиком, у которого шансы быть исправленным могилой были несколько выше, чем у попыток неравнодушных друзей. К тому же, он не подавал ни признаков умирающего от какого-нибудь цирроза и прочих неприятных последствий чрезмерных возлияний, чтобы кидаться отнимать бутылку ради спасения погибающего.

Честно говоря, Гаара даже на пьяного не тянул.

На встречное предложение Сунтир ответил что-то в тональности «угум», причём выдал его практически без раздумий. Обходя угол стойки вместе с взгромоздившимся на неё новым элементом декора (просился, конечно, заборчик с ленточкой и табличка «осторожно, убьёт!»), он легко, даже аккуратно для такой широкой и сильной ладони, похлопал Габриэля по плечу.

Из-за того, что он не очень-то смотрит под ноги в таком, очевидно, предсказуемом месте, как собственная кухня, звон пустой бутылки, которая где-то там сиротливо пряталась, его совсем чуть-чуть застаёт врасплох, что он не сдерживает ещё один вздох и, теперь протерев лицо обеими ладонями, безапелляционно вытаскивает початый виски у Гаары из руки.

В их доме не было ревностных блюстителей порядка и ровности разложенных приборов на столе, но некоторые извращения (куда входили попытки напиться в хлам парой бутылок вирренского) потрясали даже самую нечувствительную кореллианскую душу до глубины.

Фел выставляет на стойку два стакана и плещет в них виски на глаз — выходит чуть больше, чем на пару пальцев, но точно поменьше поллитровой бутылки.

— За что пьём? — как бы ему не хотелось спросить прямо, барон всё ещё старался делать вид, что это такой обыденный случай, это же буквально по любому поводу у него напиваются Тени, не оставляя следов проникновения, кроме опустошённых бутылок по углам.

Сунтиру хочется вздохнуть ещё раз, теперь закатив глаза к небу — но он почти профессионально делает вид, что ничего не замечает. Гаара в таком состоянии что при первом, что при втором приближении откатывался куда-то до состояния подростка, а если он чему-то и научился на шестерых подростках в своём доме, так это тому, как пережить, пожалуй, все возможные странности, не заработав при этом слишком много лишних седых волос.

Притащил домой зубастую зверюшку из леса? Никаких вопросов, только поставь ей клетку, не тащи с собой в спальню и разберись, что она ест.

Хочешь налакаться виски? Не в первый раз, только пей прилично.

Фел, правда, сам смотрит сквозь бронзу виски с долгим молчанием, перекладывая на все лады в голове смысл так не щедро выданных ему пяти слов, которые, по-хорошему, толковать можно с разной степени кошмарности. Что за загадочные «они»? И «прислать Кейда» можно было, например, по частям, хотя в этом случае, пожалуй, распитие горячительных напитков шло бы в плане под вторым пунктом — а первым стояло бы какое-нибудь испепеление.

Может, конечно, он просто ещё не открывал новости, чтобы об этом узнать.

Как бы то ни было, сначала он сам сел на барную стойку, только с другой её стороны — со спины Тени. Прежде чем отставить в сторонку бутылку вирренского (ополовиненную), барон скорее из сочувствия добавил Габриэлю в стакан ещё немного.

— Ги, честно говоря, — он пригубил немного виски, чтобы промочить горло, — ты этим мне ничего не сказал. Ну, кроме того, что что-то с Кейдом... Нет, если не хочешь говорить — мы можем просто пить молча, — тянет он, но не договаривает, что от этого алкогольный эффект не слишком поменяется, и вообще ничего не поменяется. В конце концов, бутылку он уже у него отобрал.

Сунтир слушает, даже не думая вставлять куда-то между комментарии. Отчасти — ориентируется на то, как меняется напряжение чужой спины, и как раз поэтому не пытается вмешаться. Это ещё не длинный монолог, который бьёт словами как фонтан, и всякого, кто попытается его перекрыть, откинет к криффовой матери, а так, слабый ручеёк, который будет очень легко задавить, смешать с весенней грязью даже неосторожным тычком.

Куда полезнее сидеть вот так, будто его тут нет, но чтобы вот под лопатками знать наверняка — он всё ещё здесь. Ну, если это вдруг понадобится.

— Так выстави его из центра, — буднично отзывается Фел, и он правда не видит в таком предложении ничего крамольного. — Сотри все данные, где он засветился. Если он сам, конечно, не собирается там остаться, — то, что он предлагал дело совершенно подсудное и незаконное, вроде простенькой подчистки документов (вероятно, имевших не один гриф секретности и тщательно учтённых в военных архивах) барона совершенно не смущало. Если дело заходило о ком-то таком же близком, как дети или жена, он вообще был не уверен, что какой-то из вариантов для него мог показаться ему чрезмерным.

Или напугать последствиями, ну что там может напугать, если на другой чаше весов был человек, ценность которого не могла выражаться ничем, кроме беззаветной любви?

О том, что в этом всём был ещё тот самый кто-то, кто замахнулся, посмел задумать подлость, Сунтир тактично забывает; в конце концов, Гаара сам не хуже него разбивается в способах эффективной расправы, и в этих советах точно не нуждается. Вдруг там уже, как полагается о мёртвых — или хорошо, или ничего.

Само собой, с родительской стороны всё это было куда прозаичнее, чем всё разнообразие обид, которые предлагал юношеский максимализм. Просто страшно, потому что в какой-то момент маленький ребёнок уходил из совершенно точно безопасного дома в переполненный опасностями огромный мир, где ты был совершенно бессилен в том, чтобы отвести беду. Там не закроешь розетки от пытливых пальцев, не спрячешь все спички — и это, честно говоря, кошмар.

Особенно если знаешь точно, что этот кошмар может сбыться наяву.

Даже несколько раз.

— Тогда ты обречён, — Сунтир звучит недостаточно обречённо, конечно, и не очень обречённо смачивает горло виски. — И лучшее, что ты можешь сделать — научить его уживаться с последствиями своих желаний, потому что он всё равно в это влезет. Знаешь, мой старший сын был из тех людей, кто поднимет в воздух любое летающее ведро через пару минут, как его увидел — редкое чутьё, которое либо есть, либо нет... Для Джаггеда он был кумиром, только вот у Джага не было ни таланта, ни чутья. Было бы легко ему запретить, только он всё равно бы рвался летать — по крайней мере, с худшими последствиями. А так я обошёлся всего лишь оплатой разбитых машин, хотя этого хватило бы, наверное, на покупку какой-нибудь маленькой планеты за Внешним кольцом. Не скажу, что сейчас могу спать спокойно, но я, по крайней мере, сделал всё, что смог, — он ведёт плечом — историю ныне, казалось бы, лучшего пилота в Империи, в таком виде не опубликуют, но даже из такой песни слов не повыкидываешь.

Фел даже не берётся распознавать, сколько за определением «умный» могло стоять сарказма — Ги сейчас вообще не казался тем, кто мог бы иронизировать. Даже в том, как ставит стакан на стойку, он не кажется.

Он кажется замученным самим собой, практически запихнутым в мясорубку, в которой он сам себя собирался перекручивать, а в таком случае люди обычно не склонны язвить и добавлять какое-то хитрое дно.

— Они все такие. Иногда проходит с возрастом, иногда нет, — тянет он в том же тоне. Ему не нужно говорить этого через силу, просто ситуация как-то располагала к чему-то такому, в оттенок тягучей бронзы виски, которое плескалось по стенкам. — Ты тоже таким был, просто забыл за столько времени, — Сунтир хмыкает мягко, по-доброму, но это и было, может, главной проблемой всех родителей.

Они забывали, что творили и думали сами, когда им тоже было какие-нибудь глупые семнадцать или двадцать лет.

Барон смотрит на Гаару, вдруг вывернувшегося на ровном месте, и думает, что седьмой десяток жизни тоже может быть немного глупым. Меняются только глупости и масштабы.

— Дело не в умении летать... Знаешь, я тридцать лет назад думал, что всё наконец-то закончится, и мы будем просто жить — может, не в кореллианском поместье, а крифф где на Нар-Хааске... Они вырастут обычными счастливыми людьми с обычными профессиями и в худшем случае — будут периодически гонять на свупах. Только вместо этого они росли в обществе, в котором вырасти человеку человеком невозможно, — Фел, наверное, пригубляет чуть больше, чем это принято для «пригубляет», однако обжигающий вкус ему будто бы и правда сейчас нужнее букета оттенков. — Я не знаю, кем бы они стали, сложись всё иначе, я иногда не могу понять даже то, как они мыслят и думают... но это вроде как я сам и виноват. Так что за хреновые примеры, — он только прикасается дном стакана к самому краю чужого, и тот тихо гудит, даже не звенит.

Со слов Гаары хреновые примеры звучат, пожалуй, совсем хреново. Даже ему разонравились, хотя обычно у таких примеров как раз был какой-то особый флёр притягательности, что непременно хотелось в них как-то вляпаться, хоть чуть-чуть.

На какое-то мгновение ему показалось, что виски в стаканах способно оскорбиться, что его распивали в такой атмосфере лёгкой безысходности.

— А только и выходит, что дети и война? — фыркает Сунтир, что особо не поймёшь, это он в шутку или всерьёз. По-хорошему, им подходили оба варианта, без всяких исключений. — Нет, знаешь, я не скажу, что сделал что-то в жизни неправильно... Иногда нужно было выбирать между плохим и ужасным, но это никогда не было неправильно, — звучит, наверное, даже в чём-то нахально и самоуверенно, однако и голос у него нигде не дрожит.

Он правда уверен (нахален и самоуверен ровно на ту степень, которая окружающим обычно нравится, тоже, но эта величина на протяжении жизни вполне может уже считаться константой). На младшем Фел коротко вздыхает.

— Ну, с Кейдом ты просто пропустил самые простые этапы его жизни и начал сразу со сложного, — вирренское красиво переливается между стеклянных стенок, если чуть покачивает его в руке, и эти переливы хочется рассматривать подолгу. — Ну, вот скажи, откуда они всё это себе придумывают? Добиться уважения, какой-то ещё вот настоящей, всамделешней любви, доказать ещё какую-то чушь... Я вот думал, что уж с шестью детьми в конце концов можно будет понять, чисто статистически, но статистика, честно говоря, полная криффня, ничего понятнее не стало. С Кемом... не уверен, что «понятнее» вообще возможно, — и барон даже научился от этих мыслей не напиваться, как один, ну, допустим, немножко больший придурок.