Солнце. Небо синее до рези в глазах. На одиннадцать часов, выше линии горизонта — серая громада. Слишком бесформенная, чтобы быть чем-то, кроме грозовой тучи. При движении что-то деревянно хрустнуло под спиной. Вокруг краски, слишком яркие: оттенки зелёного, жёлтого, красного. Листья. Галька. Сухие ветки. Планета земного типа. Сначала Хакс понимает это.
Потом — то, что он сам лежит на земле, приподнявшись на локтях, и тяжело дышит. Как после кошмара.
Уже несколько стандартных лет у него не было кошмаров.
Первым движением он поднимается на ноги, вторым — кладёт руку под китель, на рукоятку бластера. Взгляд вниз, кривая гримаса: сапоги в пыли, у носка левого бурое пятно. Сейчас это не имеет ни малейшего значения, и хорошо: Хакс не хочет думать, на что похожи остальные предметы его формы.
Под подошвой ломается ещё одна ветка. Спустя несколько шагов глинисто-травяная поверхность сменяется гравием. Хакс смотрит на яркие, слишком яркие после упорядоченного однообразия «Финализатора» — возможно, поэтому так ноют виски. Это хорошее объяснение. Оптимистичное. Хаксу платят не за то, чтобы он был оптимистом.
Но при мысли о том, что кто-то с помощью Силы мог погрузить его в галлюцинацию, залезть ему в голову, Хакса почти тошнит от ярости. Он должен сохранять равновесие.
Это сложно, учитывая, что Хакс не может даже предположить, на какой планете он находится.
Он понятия не имеет, как здесь оказался, но что хуже — он не помнит и того, что было накануне. Перебирает то, что осталось в памяти: имя, звание, возраст, биография, полномочия, награды. Он прекрасно помнит себя как функцию, но восстановить в памяти последние события тем сложнее, чем больше он пытается, и Хакс оставляет это занятие — временно.
Он вскидывает голову, когда слышит треск рвущейся ткани и отрывистую ругань. Они звучат оглушительно громко — и оглушительно близко. В такой тишине его будет дезориентировать даже собственное дыхание. Плохо.
Тем же обманчиво-ленивым шагом Хакс идёт навстречу источнику звука. И наставляет бластер на девушку прежде, чем успевает её узнать.
Это и правда легко: многие часы просмотра кинохроник позволяют в том числе узнать, как выглядели лидеры Сопротивления в юности.
Это и правда сложно: для той Леи Органы, которую знает Хакс, у неё слишком открытое лицо.
Впрочем, вряд ли у этой Леи Органы есть дети.
Это может быть сном, и тогда всё не имеет значения (кроме необходимости планово посетить медотсек).
Это может быть чем-то ещё. Испытанием. Экспериментом. Невероятной удачей. Чем угодно. Прежде чем предпринимать какие-то действия, стоит это выяснить.
Хакс поджимает губы: движение, которым он изображает улыбку. Он молчит. Слова переоценены, задать вопрос можно и без них.
Например: почему бы мне не выстрелить прямо сейчас?

Любые задачи на верность — в разных частях галактики называвшиеся философскими, абсурдными или даже логическими — не являлись для Хакса ни философскими, ни абсурдными, ни логическими, ни даже задачами. Задача требует напряжения, пусть минимального. Ответ на вопрос вроде «могли бы вы убить лидера Сопротивления, если бы перенеслись в прошлое, когда она была ребёнком» его не требовал.
(В том числе потому, что благодаря пропаганде Сопротивления в условии подобных задач зачастую фигурировал Первый орден.)
Однако Лея Органа всё ещё была жива.
Хакс выдержал паузу в одну, две — ровно три секунды. И рассмеялся.
Его смех ещё менее напоминал смех, чем улыбка — улыбку, и скорее походил на резко оборвавшийся лай. Хакс, конечно, не закрывал глаза, когда смеялся. Глаза его вообще не менялись.
— Бросьте оружие, принцесса. — Он замешкался перед обращением на долю секунды, которую потратил на поиск нейтрального обозначения. После уничтожения Хосниан-Прайм имя генерала Хакса знали все, кому что-то говорили слова «Республика» и «Первый орден»; лицо он тоже не старался скрыть. И если она его не узнаёт...
Это и впрямь было похоже на путешествие во времени. Или на отлично созданную иллюзию, напомнил Хакс себе, чтобы оборвать неуместный восторг. Любое чувство могло слишком дорого обойтись, любое одно — а Хакс их испытывал криффову дюжину, и определяющим было — непонимание.
И это чувство уравновешивало только ощущение собственного превосходства. Кажется, в вооружении. Кажется, в опыте. Кажется, в информации.
«Кажется».
Но пока у Хакса были только эти данные.
Если здесь присутствовал кто-то ещё, Хакс мог полагаться в основном на слух. Шуршащий гравий, ломкие ветки, звенящая тишина — подобраться к ним незамеченным сложно, но реально. Глаз он не сводил с Органы. Её — даже если сейчас она в самом деле моложе его лет на десять-пятнадцать — крайне опасно недооценивать.
Как и Хакса.
— Вам известно, зачем вы здесь? — спросил он с уверенностью, призванной продемонстрировать: вас доставили сюда по моему приказу, Первый орден контролирует ситуацию.

Не раздумывая, Хакс опустил руку с бластером и выстрелил под ноги Органе — туда, где оказалась бы её ступня, вздумай она приподнять её для второго шага. Вернул бластер в исходное положение.
— В следующий раз, — тихо сказал Хакс, — я буду целиться выше.
Небо медленно темнело; грозовое облако становилось всё больше. Окружающие цвета серели, утихала боль в висках. Всё ощутимее пахло озоном. До того, как небо расколется дождём и видимость снизится до критической, оставались считанные минуты.
Ждать «следующего раза» было бы со стороны Хакса верхом глупости. Владелица оружия ближнего боя только что сократила расстояние до владельца оружия дальнего боя. Ещё несколько шагов — и она в самом деле сравняет шансы  и без преимуществ погодных условий.
Если бы у Хакса не хватало других проблем, он мог бы ощутить мимолётное восхищение. Им самим оно осталось незамеченным. На поверхность всплыло нечто гораздо более понятное и удобное, привычный способ общения с миром — глухое раздражение, перерастающее в злость.
— Я слышал, что у особ вашего происхождения дерзость считается очаровательной. Это верно — до тех пор, пока есть кто-то, кто примет удар, предназначенный вам, на себя. Считаете себя самой остроумной? Самой отважной? Самой бессмертной?
По мере того, как Хакс говорил, голос его становился громче. Он снова ощутил ноющую боль в зубах и скулах — слишком сильно напряглись челюсти.
— В радиусе нескольких километров нет никого! Кто мог бы предложить свою жизнь взамен вашей. Вы можете называть меня как угодно, слова меня не задевают. А ваше самомнение, — это слово он процедил с отвращением, — выглядит жалко.
И Хакс надеялся: более жалко, чем его блеф. Конечно, он не предлагал свою жизнь за жизнь будущего лидера Сопротивления, но был слишком близок к этой грани. Она всё ещё была жива.
Это напоминало морок. Действие иллюзии. Условия эксперимента. Какие-то примеси в воздухе. Всё сочтут оправданием в случае ошибки, мудростью — в случае успеха.
Хакс не хотел её убивать, не поняв, что, крифф его задери, происходит.

Звучало абсурдно. Если это иллюзия, то сейчас она разваливалась на глазах. Это часть сценария или просчёт? Зачем представлять Органу в виде глупой, хвастливой девчонки?
Если же это и есть сама Органа, то
(зачем она такая)
как она умудрилась занять такую высокую должность... вообще — выжить?
Хакс чувствовал во рту привкус разочарования. Металлического, как кровь, как упёртое в зубы оружие, как что-то, что готово разрушить все представления, которыми он жил до этого.
К счастью, это не имело никакого значения.
Глупее всего бездействие.
Логично предположить, что преобладающая рука — та, которой Органа держит вибронож. Лучшая точка — запястье. Прижато к груди. Если Органа совершит спонтанное движение, она может получить более серьёзные повреждения, чем сейчас было бы удобно.
Хакс не был ранен, в худшем случае — пара синяков. Насколько он мог судить, Органа находилась в том же положении. Даже раздробленная кость — неприятно, но легко поддаётся лечению. Даже в отсутствие меддроидов и запаса бакты можно не допустить серьёзных последствий.
Это тоже не имело никакого значения. Органа умрёт в любом случае. Но лучше бы — не прямо сейчас.
Хакс видел планеты, условия которых препятствовали нормальной работе системы гемостаза, и любая царапина становилась смертельно опасной. Планеты, в воздухе которых существовала активная плесень, проникающая в организм при любом механическом повреждении кожного покрова. Увеличение хрупкости костей, смена давления, естественные яды, вирусы.
Слишком мало информации, слишком много возможностей, каждая из которых — риск.
Хакс быстро отвёл ствол бластера чуть в сторону, чуть вниз — и выстрелил в локоть руки, сжимающей вибронож.

Хороший вопрос.
Просто отличный.
Ответа на него у Хакса нет.
На какую-то долю секунды ему хочется так и ответить: да, представляете, я понятия не имею, что делать, вы понятия не имеете, что делать, мы не знаем, на какой планете мы находимся и как мы тут оказались, где наши соратники и, в самом деле, есть ли они у нас вообще, что это за бредовый сон, хоть в бредовом сне мы можем позволить себе сложить оружие и сходить в кантину, если бы она здесь была, какое же бедное у нас воображение, только и можем придумать сплошь равнину и атмосферные осадки — и засмеяться, как кто-нибудь из соучеников в Академии, некоторые иногда себе такое позволяли.
Насколько Хакс знал, ни один из подобных не дослужился до генерала.
Слегка смутно он осознаёт, что губы кривятся так, что ноет скула.
Не отводя дула бластера, Хакс делает делает шаг назад и полуоборачивается. Вибронож лежит на стыке гравия и травы, легко ложится в руку. Срезанные лезвием травинки сочатся
(гноем и кровью)
жёлтым и красным. Сок остаётся на пальцах, Хакс рассеянно трёт пальцы и тратит несколько секунд на то, чтобы укрепить вибронож на поясе одной рукой.
Если бы Хакс не выстрелил первым, сейчас вибронож мог бы красоваться у него в груди.
Выплеск адреналина. Иногда от этого в голову лезут странные мысли. И ещё от этой духоты.
— Для начала вы уясните: тех, кого мне становится жаль, я стремлюсь как можно быстрее избавить от страданий. Вас мне уже почти жаль.
Пусть сейчас Лея больше принцесса, чем генерал. У принцесс тоже есть гордость.
В идеале.
За короткое время туча заполнила собой всё небо. Серый массив поблёскивал, искрился, вот-вот готовый расколоться пополам и обрушить вниз, что бы в нём ни скрывалось.
— Нужно найти укрытие.
Голос Хакса стал заметно нервознее.
— Вы — вперёд.
Последнее слово он едва не прорычал:
— Бегом!

— Я предпочитаю, чтобы вы закрыли рот.
Это вырывается против воли Хакса — раньше его воли — но, оценив ситуацию, он решает: это наименьшая из проблем. Его раздражение и так чересчур очевидно и только растёт с каждой стандартной секундой.
От того, насколько хорошо Органа делает вид, что её не касается ни его раздражение, ни зажатый в руке до сведённых пальцев бластер.
От того, что он вовсе не уверен, что секунды здесь соответствуют стандартным.
От того, что только сейчас Хакс кое-что понимает — и может только взмолиться всем богам, в которых не верит, чтобы этого не поняла она.
Он хотел, чтобы принцесса Органа шла впереди только потому, что сам понятия не имеет, куда здесь можно идти.
Такая детская ошибка вызывает желание так же по-детски всё исправить. Заорать. Пойти в другую сторону. Выстрелить в спину, чтобы не оставить свидетеля собственного позора. Надеяться, что свидетель ничего не заметил.
Какая чушь.
Первый Орден контролирует ситуацию. Любую из возможных ситуаций. И если сейчас Первый Орден состоит из одного Хакса — значит, у него нет выбора.
Эта мысль успокаивает.
Хакс снова трёт пальцы свободной руки. Странно: он чувствует жжение там, где на коже перчатки остался сок. На ощупь перчатка кажется целой.
На ощупь — потому что Хакс смотрит только вперёд, и от него не укрывается, как Органа давит на локоть. Это выглядит знакомым. Точно так же — по собственной свежей ране — привык бить Кайло Рен.
Дальнейшие разговоры только побудят Органу отвечать. Она и без того слишком спокойна. Если не сказать — игрива.  Потому Хакс и не говорит, только идёт за ней максимально твёрдым шагом, на который способен, сдерживая себя, чтобы не сорваться, не сорваться, не сорваться — дорога устлана пылью и сухими ветками, здесь частоколы кустов, сколько хватает глаз, а там, вверху — только наливающаяся сизым туча.
Под ногами беззвучно вздрагивает земля.

Хакс с трудом удерживается от рычания.
Он не предпочитает «такие» игры. Он вообще не большой любитель игр. Он нуждается в правилах. Нуждается в цели, на этом всё. Их отсутствие ощущается физически: холодом по позвоночнику, сосущим чувством в животе.
Говорить сейчас об играх — легкомысленно до бешенства.
Вся Органа легкомысленна до бешенства.
Но она хотя бы замолкает. И идёт — наконец идёт, а не делает вид, будто вышла на променад. Хаксу приходится шагать всё размашистее. Когда параллельные стены кустов
(кустов, кустов, кустов, кустов)
резко расходятся в стороны и на развилке Органа замирает, он едва не налетает на неё. Будто спотыкается в полушаге, резко отступает назад, она не замечает. Слишком увлечена дорогой. Слишком уверенно идёт. Как натасканная ищейка, как человек, ориентирующийся по навигатору.
Это очень хорошо.
Это очень плохо.
Органа срывается на бег, и это точно хорошо. Хакс может следовать за ней и не думать о том, чего эта мысль вызывает в нём больше: радости или страха.
(о том, что Органы он боится гораздо больше, чем готового обрушиться им на головы неба)
(о том, почему его вообще устраивает следовать за Органой и не думать)
(наверняка о чём-то ещё)
На откосе обрыва Хакс едва не падает. Как назло, здесь нет ни одного куста, они везде: справа, слева, спереди, сзади — но не здесь, здесь зацепиться не за что, под ногами скользкое и неестественно сухое месиво, сердце колотится, дыхание рваное.
Уже внизу в очередной попытке удержаться на ногах Хакс сбивает с ног Органу. Хватает её за локоть, дёргает вверх, оставшуюся дистанцию тянет её за собой.
И делает следующий судорожный вдох уже в пещере, только преодолев приличное расстояние от входа. Он вовсе не уверен, что это поможет. Уже потому, что пещера прямая, как коридоры «Финализатора».
Продолжая удерживать Органу за локоть, свободную руку Хакс инстинктивно кладёт на рукоять виброножа.
В этот момент он понимает, что во время спуска выронил бластер.
А в следующий пещера заполняется слепящим светом.

Перед глазами слегка плывёт. Все цвета — с щедрой примесью серого.
Неплохо.
В первый момент Хакс решил, что ослеп.
С некоторым трудом он выпрямляется, отстраняется от стены. Ноги держат неуверенно. Когда Органа вырвалась и толкнула его, Хакс не успел отвернуться от света и грохота. Только отступить, зажмуриться, инстинктивно вжать в лицо ладонь — и белая боль резанула по глазам.
Она не уходит, даже когда Хакс рискует осмотреться. Его пальцы всё ещё судорожно цепляются за рукоятку виброножа; приходится приложить усилия, чтобы разжать их. Он часто моргает, поспешно смахивает выступившие слёзы. Органа стоит к нему спиной. Наклоняется. Размахивается. Бросает что-то в потускневший мир.
Когда она отходит, Хакс тоже приближается ко входу.
Ровный шорох белого шума похож на длинные прямые росчерки на плоскости. Свод пещеры проводит чёткую границу: здесь — две параллельные стены, там — сплошная из дождя. Это было бы умиротворяюще, если бы не удушливый запах крови и влажной пыли. Струи приминают вздыбленный их ногами песок. Ещё несколько минут — и найти дорогу по следам будет невозможно.
Хакс пытается высмотреть то, за чем следила Органа, и не преуспевает. Сплошь песок, сплошь не-вода, несколько тёмных пятен — может, камней. Он не может вспомнить их расположение до того, как это началось.
Он оборачивается к Органе, слегка морщится. Она парадоксально выглядит обиженной. Как будто то, что Хакс не бросил её под разверзшимся небом, вовсе не стоит благодарности.
Это совершенно точно может стоить ему звания. Жизни. Первого Ордена.
— Хакс, — говорит он, поразмыслив. Хакс сознательно не добавляет в голос твёрдости, «а» тянется дольше, чем было бы правильно. Звучит естественно — должно звучать естественно: всё тело ощущается непослушным, как будто после долгого выматывающего кошмара. Сейчас Хакс обязан проснуться.
Он делает шаг к Органе, ещё один — осторожные движения человека, не уверенного, что ноги его держат; не уверенного, что от него не сбегут. Судя по тому, что — как — он видит, его взгляд должен быть немного расфокусирован.
Бежать ей всё равно некуда.
Эта мысль согревает.
Даже больше, чем нужно.
Оставшееся расстояние до Органы Хакс преодолевает одним рывком, сжимает её горло, вдавливает в стену; её вопрос кажется издевательством — все её вопросы, все слова, все действия, всё поведение, вся ситуация, и то, что Хакс не понимает, что происходит, и то, что он пошёл за лидером Сопротивления, и то, что он так ничего и не добился и ничего не выяснил, и от осознания масштаба этой издёвки перед глазами плывёт больше, чем от обожжённой сетчатки, а в груди разливается бурлящая ярость, которая требует придушить Органу тут же, которая выплёскивается в бессмысленном и бесконтрольном вопросе:
— Да кто ты такая?!

Он должен бы успокаивать. Этот звук снаружи. Равномерно. Предсказуемо. Хорошо.
Он будто исчезает. Как и стены. Свод. Весь мир — если он есть, если он когда-то был — сужается до надменного лица Леи Органы.
И её горла.
Пульс в котором бьётся так сильно, что Хакс чувствует его сквозь перчатки, и это ощущение почти болезненно.
Потом исчезает и пульс, и Хакс успевает малодушно — что он, впрочем, за последнее время сделал по-другому — понадеяться, что на этом всё и закончится. Может, ему даже всё равно, как. Смерть Органы, завершение симуляции, пробуждение — любой вариант выглядит гораздо лучше, чем то, что происходит сейчас.
А Органа просто успокаивается. Восстанавливает дыхание. Улыбается. Так обыденно.
Так, как не получается у самого Хакса.
Он тщетно пытается дышать глубже и медленнее. Лёгкие едва не разрываются, когда он задерживается со вдохом всего на секунду. Он никогда не слышал такого быстрого марша, какой сейчас выбивает его сердце.
Хакс приближается к Органе на полшага — это почти всё расстояние между ними. Так он может
(не смотреть ей в глаза)
устранить пространство для возможного размаха ногой. Руки Органы безопасны, почти — и на случай этого «почти» он вновь кладёт свободную ладонь на рукоятку виброножа.
Чуть склонившись, Хакс скорее выдыхает, чем говорит:
— Лучше сказать.
Голос очень мягок и стоит ему всей твёрдости воли. Таким голосом успокаивают, уговаривают и упрашивают — и Хакс осознаёт, что сейчас он делает именно это. Ему в самом деле нужен её ответ.
Для убедительности он начинает сжимать шею Органы сильнее.

Хакс очень старается не вздрогнуть.
«Старается» — неверное слово. Жалкое само по себе, оно всё же предполагает действие. Когда рука ложится ему на плечо, Хакс может только беспомощно, словно со стороны, наблюдать за тем, как судорогой сводит мышцы, как сжимаются челюсти, как от тёплой ладони вниз ползёт лёд.
И спустя бесконечное мгновение Хакс не вздрагивает.
Хорошо, что Органа не может видеть его лица.
Плохо, что его напряжённость очевидна настолько, что лицо видеть и не нужно.
Хакс настолько ошарашен этим её движением, что даже забывает дышать. Лучше бы в него выстрелили. Лучше бы Органа попыталась его ударить. Это было бы глупо, но понятно. То, что она делает, тоже глупо. И Хакс не может понять, зачем она это делает.
Это же...
Это же нечестно.
Он подавляет желание уткнуться лбом в стену. Это было бы равносильно капитуляции.
Хакс не представляет, что не было бы ей равносильно.
Даже придушить Органу прямо сейчас, даже расчленить виброножом на мелкие кусочки и умыться кровью — это нужно было сделать раньше. Сейчас у этих действий резкий привкус трусости, неизвестно откуда взявшийся. Хакс не трус. На доске голошахмат не пат. Есть — должен быть — какой-то ход, возможно — единственный, абсолютно точно — правильный. Он есть. Его нужно найти.
Если Хакс возьмёт себя в руки и сможет думать, но в голове только мягкий болотистый туман, и Хакс увязает в нём при каждой попытке найти.
Найти что?
Вот опять.
Ладонь на его плече.
У формы генерала Первого Ордена высокий воротник, и это превосходно.
— Лучше убрать руку, — говорит Хакс механически, и только после этого понимает, что Органа что-то сказала. Ещё секунду он тратит на то, чтобы осознать, что именно. Чушь. — Лёгкие пути?

— Любопытная трактовка.
Кожа перчатки — как хорошо, что он носит перчатки — как будто срослась с кожей шеи Органы. Хакс сперва не понимает, свой пульс он чувствует или её. И всё-таки...
У неё вновь сбивается сердце.
Она тоже
(тоже?)
боится.
— И бессмысленный вопрос.
Хакс говорит безэмоционально, почти шёпотом. Ему всё-таки удаётся дышать. Это едва ли не единственное, что ему удаётся. Обе ладони — одна на горле Органы, другая на рукоятке виброножа — начинает сводить. Не от продолжительности хватки — от её контролируемого ожесточения. Всё ещё контролируемого.
Потому, что Хакс не обращает
(совсем)
(никакого)
(ни малейшего)
внимания на мурашки от её прикосновения к голой коже.
— Это лёгкий путь для вас. Дышать без руки на горле гораздо проще, поверьте.
Тот, кто задаёт вопросы, находится в выигрышной позиции. Тот, кто отвечает — в проигрышной. Аксиома человеческого общения. Если Органа пытается выиграть, то
(у неё уже получилось)
он сделает всё, чтобы у неё не получилось.
Хакс распахивает глаза. Он не помнит, когда успел их закрыть. Это раздражает. Раздражение — это прекрасно, его можно превратить в злость. Можно было бы — Хакс чувствует, что ужасно устал, что глаза слипаются, что идея прижаться горячим лбом к стене выглядит всё соблазнительней и соблазнительней.
Отлично.
Теперь ему нужно контролировать и то, с какой частотой он моргает.
И как-то сделать так, чтобы его перестала бить мелкая дрожь.
— Потому что у вашего отца нет монополии на перекрытие дыхательных путей.

У неё не получается.
Получается у него.
Там, где он и не надеялся, что сработает; там, где конструкцией не было предусмотрено места для слова «сработает».
Пожалуй, Хаксу и впрямь стоит почаще выбирать лёгкие пути.
Он смотрит на Органу искоса, даже неуверенно, будто не веря ни ей, ни себе. Не веря неуловимо сбившемуся дыханию, и тому, как она облизывает губы, и её полному убеждённости голосу.
И тому, что ладонь на загривке у Хакса лежит словно забытая.
А потом он расплывается в улыбке.
И коротко смеётся после слов о собственном отце.
Хотя Хакс ни разу не разжал хватки на шее Органы с тех пор, как вжал её в стену пещеры, он только сейчас чувствует: наконец-то она в его руках. Пусть только на какое-то время.
Там, где есть настоящая власть, нет нужды в навязчивых символах.
Хакс сжимает ладонь на шее гораздо крепче — не чтобы перекрыть доступ воздуха, но чтобы ощутить настолько ограниченное дыхание. Всего лишь на мгновение, утешительный бонус за пережитое унижение. Когда Хакс делает это, ему кажется, что он видит карий оттенок в глазах Органы. Это первый цвет после той вспышки.
Хакс толкает её вбок и вниз, отступает на полшага, приглаживает волосы. Они слегка влажные, но это неважно. Уже неважно.
— Восхищён вашим умением блефовать. Даже жаль, что вы так быстро сорвались.
Дождь снаружи — теперь Хаксу не нужно прикладывать усилия, чтобы помнить об окружающем мире — или прекратился, или ослаб. Устойчивый гул исчез. Крупные капли соскальзывают со свода у входа, что дальше — неясно: песок превратился в месиво грязи, на котором невозможно разобрать рябь.
— С мертвецами невозможно не ладить.
Хакс смотрит на Органу, продолжая улыбаться. Снисходительно.
— А как насчёт вас?

Она плачет.
Хакс сперва не верит своим глазам. Улыбка угасает от привкуса разочарования у основания языка. Органа сдаётся слишком быстро. Слишком просто. Совсем как обычная девчонка.
Хакс ожидал большего.
От неё — гораздо большего.
Он снова улыбается, одной стороной рта. Брезгливо. Ещё Хакс чувствует едва заметную радость. Не потому, что противник был достоин. Хаксу просто нравится выигрывать, и горьковатое, дешёвое торжество сжимает горло спазмом.
Сильным спазмом.
Хакс оттягивает воротник нарочито ленивым движением.
Пытается сглотнуть.
Пытается вдохнуть.
Выдохнуть.
Не получается, не получается, не получается.
Он смотрит на Органу, надеясь, что на его лице не отражается ужас. Лицо покрыто испариной, вдоль позвоночника обжигает холодом. Хакс сжимает челюсти до ноющих зубов, чувствуя, как рот наполняется раздражающе жидкой слюной, будто при тошноте. Он торопливо царапает себя пальцами по горлу. Словно наивно пытаясь стряхнуть невидимую руку с шеи, словно пытаясь распороть собственную кожу, чтобы наконец:
Сглотнуть.
Вдохнуть.
Выдохнуть.
Не получается.
Он делает неуверенный шаг к Органе. Хакс точно знает, что причина в ней: в её глазах плещется такая ненависть, что непонятно, как она сама-то от неё не задыхается. Шаг слишком короткий: Хакс боится не удержать равновесия. Поле зрения снизу затопляет чернота. Хакс делает ещё один шаг. Пошатывается, наугад вскидывает руку, опирается о стену. В ногах — от колена и ниже — ледяная слабость. Хакс не уверен, дрожат они или нет, Хакс вообще не уверен в том, что правильно ощущает своё тело.
Кроме грудной клетки.
Она вот-вот разорвётся.
Сглотнуть.
Вдохнуть...
Он выдыхает застоявшийся в лёгких воздух и приваливается плечом к стене. Поспешно вдыхает, выдыхает, снова и снова, грудь ходит ходуном, и, склонившись, пошатнувшись, опустившись на одно колено, выпускает изо рта струйку слюны. Поднимает глаза на Органу. Снова сплёвывает на землю.
Сердце понемногу успокаивается.
— И, — Хакс мрачно ухмыляется, глядя на неё исподлобья, — что теперь?

Хакс внимательно изучает лицо Органы. Механизм, покрытый воском. Мягкие, нежные черты. Следы от слёз на по-детски округлых щеках. По-детски же смешная причёска.
И глаза.
Влажные глаза, в которых плещутся все огни бездны.
Поза Хакса неудобна, искривлена. В колено впивается мелкий камешек. Настолько острый, что это отчётливо ощутимо через плотную форму. И всё же Хакс не шевелится: замирает после того, как чуть отклоняется назад от руки Органы. Даже продолжает ухмыляться — скорее растягивать губы, потому что ему вовсе не смешно.
Важно: она умеет использовать Силу. Хакс совершенно точно мог это учесть, но не учёл. В том числе потому, что Органа не использовала Силу, когда он выстрелил в неё. И когда он душил её. Не попыталась вернуть себе вибронож с помощью Силы.
Важно: Органа использует её только при определённых условиях.
Пауза длится уже несколько стандартных секунд. Хакс физически чувствует, как время утекает. Не факт, что это плохо.
Факт: за время их общения Органа показала, что предпочитает блефовать. Когда она блефует, использует многозначительные, не конкретные обещания.
Факт: у Органы обнаружился козырь в рукаве, который она использовала только когда Хакс заговорил о Вейдере. Об её отце. Этого оказалось достаточно, чтобы она раскрылась гораздо больше, чем при любых других раздражителях.
Ещё один факт: Хакс раз за разом ошибается, пытаясь предсказать её поведение.
Что ещё?
Она не сделала ему больно.
Это было неприятно. Пусть — крайне неприятно.
И это «неприятно» не шло ни в какое сравнение с тем, что умел делать Верховный лидер.
При одном воспоминании об этом у Хакса становится сухо во рту. Он не решается облизнуть губы. Только выдыхает:
— Хочу.