Хакс тихо фыркает, глядя, как Органа устраивается на полу. Какой же она всё-таки ребёнок. Ему неприятно смотреть на неё, свернувшуюся сидя в калачик, закрывшую глаза. Хакс приходит к выводу, что это вызвано тем, что
(его задело, как легко она выполнила приказ)
он тоже устал. Вероятно, меньше, чем Органа, но — устал, и ему больно. Той болью, которую Хакс обожает до невозможности дышать. Той болью, которой он боится до желания зажмуриться, и забиться в угол, и надеяться, что
(отец)
никто его не найдёт.
Своей болью, не чужой.
Наличие у этой твари нервных окончаний могло бы стать приятным сюрпризом. Но на такой подарок Хакс не рассчитывает.
Он делает надрез на манжете — с противоположной стороны от первого. Зажав рукав зубами, Хакс разделяет его на две почти равные полосы. Работа движется медленно: это неудобно делать одной рукой, виброножом и зубами, к тому же к болезненной пульсации добавляется головокружение.
Зачем он вообще это делает.
Наиболее вероятным выглядит предположение, что Хакс заразился через прикосновение к травяному соку — ещё там, на поверхности. Прикосновение не было прямым — через кожу перчатки. Всё то, что он делает сейчас, рассчитано на то, что зараза опасна только при контакте с живым… Хакс не знает, как это обозначить. С живой местной флорой. Только на это — ни на что больше. Потому что если она сохраняется на предметах — особенно на лезвии виброножа — то Хакс только всё
(ускорит)
испортит.
Он кладёт остатки рукава на пол, оставляет рядом с ними вибронож и распрямляется, чтобы расстегнуть ремень. Ремень Хакс вешает на шею — он пригодится позже — и осторожно опускается на колени, боком к сидящей Органе.
Хакс ненавидит находиться на коленях, но сейчас ему нужна вся возможная устойчивость. Он прижимает руку к полу — внутренней стороной вверх — и упирает кончик виброножа в подушечку указательного пальца. Над нитью, которая толщиной уже напоминает скорее вену.
И, глубоко вдохнув, давит на рукоятку.
Он не удерживается от вскрика; боль такая, как будто он активировал вибронож и тот превращает его палец в фарш, даже после того, как Хакс роняет его, не удержав; такая, что в зале вдруг становится белоснежно светло — не в зале, перед его глазами, как тогда, когда его ослепила вспышка молнии, и, как тогда, она не собирается рассеиваться, только теперь болят не глаза, болят пальцы, все пять, болит вся ладонь, болит запястье, как будто на ней сжался раскалённый обруч, и среди всего этого Хакс отстранённо понимает, что эха не было снова. Снова, и не будет, и зачем он постоянно его ждёт.
Он приходит в себя спустя не одну стандартную секунду, тяжело дышащий, сжавший зубы, с выступившей на лбу испариной. Инстинктивно он прижал палец к ладони, и теперь она вся в крови — и этой крови гораздо больше, чем то, что могло бы вытечь из тонкого надреза в полсантиметра длиной, и она неправильная. Она жидкая.
Не как кровь, совсем как вода. Пульсация в предплечье усиливается — но на месте надреза её больше всего, она стучит тяжело и быстро, отдаётся в висках, и разжиженная кровь не капает — льётся на пол.
