Это способно заставить паниковать.
То, как быстро она утекает.
Как дождевая вода Арканиса, собираемая в резервуары, которые Хакс видел последний раз почти тридцать лет назад.
Несколько секунд он просто смотрит на свою руку — несколько потерянных секунд ступора после нескольких потерянных секунд слепоты — смотрит на то, как кровь вытекает мощными толчками, как будто из пробитой гидравлической системы, а не из близкого к поверхности кожи пореза; так могла бы вытекать венозная кровь, никак не капиллярная, но Хакс просто не мог задеть вену. Никак не мог.
Ему хочется спать.
Он потерял не так много крови,
(он, во всяком случае, надеется, что потерял не так много крови)
чтобы резкая слабость была вызвана этим. Боль не проходит, ноют сжатые челюсти. И всё равно больше всего Хаксу хочется не остановить кровотечение, не устранить любым способом из своего — своего! — тела эту дрянь, не выжить, даже не узнать, что где-то рядом, хотя бы в этом мире, есть Первый Орден.
Больше всего в жизни Хаксу хочется упасть вперёд, уткнуться лбом в прохладный пол, вытянуть ноги — и заснуть. Почему-то он уверен, что заснёт просто и быстро, и ему не будут сниться кошмары, и, может быть, ему приснится даже что-то хорошее — что-то о мире, где всё-таки есть Первый Орден, где есть порядок и контроль, где всё не просто — но понятно.
Почему-то он уверен, что не проснётся.
Хакс встряхивает головой, откидывает взмокшие волосы со лба. С трудом разжимает челюсти, вдох — через нос, выдох — через рот, медленно. Ещё медленнее, ещё. Он пошатывается и едва в самом деле не падает, но успевает остановить в паре десятков сантиметров от пола. Выпрямляется. С трудом. Голова тяжёлая и горячая.
Голос Органы врывается в сознание так неожиданно, что Хакс резко оборачивается и недоумённо моргает, глядя на неё. Он успел забыть о её существовании. Органа выглядит по-другому. Как ребёнок, да.
Хакс не успевает понять, что изменилось, ладонь скручивает очередная судорога, и он шипит сквозь зубы.
Он не хочет принимать её помощь — это очевидно.
Это очевидно — он не справится без её помощи.
— Пожалуй.
Голос звучит хрипло. Хакс пытается выпрямить плечи, встать ровнее.
Безуспешно.
Он морщится — на этот раз не от боли, а от нежелания поправиться. Но его желания и их отсутствие не имеет значения. Он подбирает упавший вибронож, пальцы здоровой
(пожалуйста?)
руки слишком лёгкие, будто иллюзорные, но они всё-таки держат рукоятку — пока, во всяком случае, держат. Неловко отодвигает подальше полоски ткани — кровь на них почти не попала, и это везение граничит с чудом.
Почему-то кажется, что сейчас гораздо важнее желание Органы.
Быстро облизнув губы, Хакс всё же поправляется:
— Да. Пожалуйста.

Вспышка такая яркая, что Хакс чувствует себя ослепшим. Это похоже на то, как в начале
(как будто у этого безумия было начало)
(как будто этого безумия когда-то не было)
грянула гроза, взрываясь звуком и светом,  выжигая сетчатку, возвращая мир частями, дольше всего — цвета, и с таким освещением Хакс не может быть уверен, что способность различать цвета вернулась к нему, вернётся когда-нибудь; что ей будет, куда возвращаться.
Потом Хакс понимает, что эта вспышка существует только для него.
И это первая рациональная мысль с тех пор, как Органа взяла его за руку.
Эта мысль отбрасывается тут же, растворяется, среди остальных, в захлёстывающих Хакса ненависти и страхе; пальцы Органы на запястье выглядят ужаснее всего, что Хакс когда-либо видел; от них хочется избавиться, они омерзительны, омерзительнее даже нитей внутри его руки; она крупна вздрагивает в желании вырваться, ударить, сделать что угодно, чтобы этих пальцев не стало. Хакс смотрит на собственные пальцы, на жидкую кровь, запачкавшую их, ладонь, пол под ней, скрывшую нити под кожей; он смотрит на них неотрывно. Хакс не должен вырывать руку. Он сосредотачивает на этом всю свою волю, всё, что от неё осталось, больше не остаётся никаких целей и никакого долга.
Хакс не вырывает руку.
Она дрожит — теперь мелко, хотелось бы думать, что от напряжения, а не страха; дрожь поднимается по плечу, перекидывается на корпус, Хакс отмечает это отстранённо, как мог бы ответить кто-то другой.
Хакс не выдёргивает руку.
Так же отстранённо он понимает, насколько ему больно — понимает, а не ощущает, по царапающему язык осколку зуба. Он разжимает зубы, чтобы через мгновение сомкнуть их снова — на ремне, и это стоит Хаксу жалкого полувздоха-полустона, как будто эта цена имеет значение, как будто хоть что-то в этом мире имеет значение, кроме вцепившихся ему в запястье пальцев.
Их обладательнице как будто нравится причинять Хаксу боль.
И это как будто нравится тому, кто мог бы наблюдать со стороны.
Его хватает ещё только на то, чтобы кивнуть головой, коротко, резко — и из-за этого движения влага, переполнившая глаза, проливается на кожу.
Хакс не выдёргивает руку. Вот что имеет  значение.