Пока капитан курил, остальные стояли в сторонке и внимательно вслушивались, стараясь уловить момент, когда закончится мир и война продолжится. Дымок от сигареты вился еле заметно, ночью его вообще можно было определить только по запаху: жженная бумага, горький запах горящих смол, чуть-чуть табака. Даррен стоял слишком близко, вспомнилось вдруг, что и он когда-то курил. Когда-то задолго до войны, задолго до вещевого мешка за плечами. Пальцы сжимали тонкую бумажную сигарету, а вкус горчил, всегда горчил, даже если его забивали вишнями, мятой, травами. После сигареты очень хотелось прополоскать рот и поморщиться.
Капитан курил, видимо что-то обдумывая. Он был смуглый, черноволосый, почти как один из местных. Говорили, что у него отец талиб или мать, или оба они. Говорили, что турок, кто-то шепотом говорил, что: «Кэп-то у нас араб!». И никто не знал, что капитан был родом из Техаса, коренной американец в пятом поколении, отлично катался на лошадях, умел их объезжать и был хозяйственным человеком.
Даррен, когда узнал тоже очень удивился. Он думал, что в войну лезут только те, кому терять нечего. У кого за плечами пусто, нет ни дорог, ни семей, ни домов. У таких больше шансов вернуться, еще больше остаться здесь навсегда.
У Афганистана была прескверная привычка, сначала он кажется ненавистным, замученным, слишком жарким. Сначала трудно дышать в горах и нечем дышать в пустынях, жар впивается, кажется, даже в кости, и пыль, вездесущая пыль, которая скрипит на зубах, когда ты спишь. Сначала у Афганистана нет ни единого шанса, а потом война становится вторым домом, единственным домом, который рад видеть тебя и твою кровь.
С войны не возвращаются.
А те что вернулись, давно не те люди, что ушли.
Даррен переступил с ноги на ногу. Не любил он такие ночи, слишком тихо. Слишком все гладко и чисто. Он мог бы поверить в то, что у них операция пройдет успешно, если бы не был здесь уже пару лет. Пару лет в жаре, в пыли, в грязи и с винтовкой на перевес. Нет. Что-то здесь было не так, и кэп, который курил и думал, знал, что что-то не так. Они стояли лагерем между стеной из камней и открытой местностью. Не самое удачное расположение, талибы в последнее время повадились приходить с гор, а тут они, да еще все как на ладони.
Винтовка оттягивала плечо, вторая рука болела, ушиб или удар Даррен уже и сам не мог вспомнить, когда его тело не ломало от боли. То от острой, то от тупой, но боли. Даррен не мог вспомнить, когда он спал не в палатке, или не на камнях, когда под головой была подушка, а не мешок, когда был матрац, а не камни, песок, камни. И еще он не помнил, когда к ним пришло пополнение. Вроде бы прошел месяц, а может быть больше, а от некоторых до сих пор несло парным молоком и душком идеализма.
Он стоял рядом с капитаном, ждал приказа на выступление и думал о том, что ночь подозрительно звездная, наверное, завтра будет адское пекло, от которого негде будет укрыться. Наверное, завтра ему будет не до этого.
— Выдвигаемся.
Для Даррена это значило, что нужно хватать мешок и запрыгивать в машину, пока остальные копаются, снайперов закинут вперед, для создания огневых точек. Он даже не стал желать кэпу удачи, только хмыкнул. Ветра тоже не было, если бы они были в америке, он бы сказал, что будет дождь, такой сильный, что затопит улицы. А здесь.
Жара.
Когда солнце только появилось из-за горизонта, еще было терпимо, правда колонна, которую они сопровождали пока не появилась. А потом над землей поплыл проклятый дымок, который выедал глаза, заставлял всматриваться в прицел до последнего, в попытке уловить хоть что-то. Проклятый дымок, проклятая жара, проклятая страна. Даррен ругался внутри себя, придумывал новые байки, которые никому не расскажет и усмехался, понимая, в общем-то, что нечего и придумывать. Где-то справа послышался шелест песка, он даже не дрогнул, не повернул головы.
Впереди в мареве показалась колонна, машины ползли очень медленно, не смотря на то, что впереди шли саперы. Продвигалась колонна по чуть-чуть, тормозила на каждом шагу, смотреть через прицел было больно, а не смотреть нельзя. Движения на десять часов он не заметил, дымка заволакивала глаза, стрелять было опасно.
Как водится, ад начался внезапно. Колонна медленно ползла, на шесть часов все было спокойно, а потом началась стрельба. Гранатомет прозвучал как гром среди ясного неба, пока парни в спешном порядке перестраивали технику, а пехота давала ответные залпы, Даррен честно пытался высмотреть атакующих. Талибы, или не талибы, черт их знает, были в белом, как агнцы на заклании или жертвы несправедливостей, в белом, дымка мешала толком прицелится и было уже нестерпимо жарко. Солнце в зените нещадно жарило, в глаза то и дело попадал пот, стекал по лицу и жег царапины от песка на руках. Винтовка казалась чужой, руки слишком тяжелыми, а сам Даррен слишком замученным, наверное, поэтому бой продолжался, он снимал одного за другим.
Помнил красное на белом — значит попал, если попал, то скорей всего противник выбыл из игры.
Позиция у него была что надо, метров триста от общей свалки, точечный, прицельный огонь, сильно помогал, когда все катилось к чертям. Резкая боль в ноге и победный крик на фарси, стали для Даррена ожидаемой неожиданностью. Что к нему кто-то подбирается он слышал, но там кто-то из новобранцев сунулся под шквальный огонь, пришлось срочно отстреливаться за него и пока он поворачивался на шорох песка, было уже поздно.
Нож в ноге смотрелся сюрреалистично, как будто чужая нога, как будто смотришь со стороны. И своя кровь, тоже казалась нездешней, чужой, выдуманной. Наверное, думал он, это обезвоживание. Наверное, от потери крови ему будет только хуже. И он еще много что мог подумать, только приклад в висок светлые (да и все остальные) мысли оборвал.
Пришел в себя он рывком, кто-то облил его ледяной водой. От боли в сведенных руках хотелось заорать, а получилось только хрипло застонать. Парни что-то спрашивали, требовали, просили, дергали постоянно, угрожали и били по раненной ноге, повязка на которой съехала вниз и рана, в общем-то была открыта. Только ответить Даррен все равно не мог, фарси один из основных языков Афганистана, но вот ведь удача, более или менее он разбирал только дари, а на дари ребятки судя по всему говорили с трудом.
— Пошел нахрен, — даже голос подводил, срывался на тон ниже, хрипел, булькал.
— Я ничего не знаю.
Когда говорить они устали, его отволокли в комнатенку, где также привязали к стулу, заведя руки за спину. Даррен помнил, что тут еще кто-то был, но тошнило так сильно, что пришлось заткнуться и наклониться вперед. Отдышаться получилось, нога пульсировала от боли и в ботинке было мокро.
Он пытался провести инвентаризацию организма. Получалось дерьмово.
А потом он вспомнил, что здесь еще кто-то был.
Пленников держали вместе, так было страшнее, так можно было убивать на глазах у других и тем самым запугивать. Даррен посчитал этого кого-то за своего, за одного из парней, что были с ним там, в перестрелке.
— На долго я выключался? Сколько мы тут? — За спиной было подозрительно тихо, слышно было воду, где-то она капала и от этого пить хотелось только сильней, слышно было чужое дыхание, сорванное, но без хрипов. — Ранен? Пошевелиться можешь?