I'm a slave to your games I wanna chain you up tie you down

I'm devoted to destruction A full dosage of detrimental dysfunction

got me begging, begging, begging
for more pain

20 ноября приходит поздно. Старый свет уже готов с ним проститься, в моём же доме часы лишь недавно пробили полночь, пробили и меня, выбросив, подобно распухшему трупу на океанское побережье, в новый день. Роковой день.
Умным женщинам полагается говорить о политике и осуждать плановую экономику. Все давно уяснили это простое правило: достаточно запомнить несколько имён, вроде Энгельса, время от времени вставлять их в свою речь и выражать мудрым – насколько позволяет артистичность и интеллект – взглядом глубокое, но снисходительное презрение. Это несколько оскорбляло интеллектуалов, потерявших оригинальность в своих речах. Тогда они шагнули дальше, как обычно и поступают экстравагантные либералы; намного дальше критики военной промышленности США и политики во Вьетнаме, дальше настолько, что можно было бы прослыть предателем – настолько далеко, чтобы провокационно рассуждать о преимуществах того, о чём остальные отзывались с отвращением – о коммунизме, диктаторстве, мусульманском обществе и других богопротивных вещах. И поскольку я считалась женщиной не просто умной, а прогрессивной, то быстро выбрала себе жертву всеобщего порицания и личного восхищения, не настолько пошло избитую, как Сталин или Брежнев, но и не слишком оскорбительно провокационную, как Гитлер или Муссолини. Ею стал Франсиско Франко.
Выбор мой был рисковым и тем примечательным: ведь в Детройте работало немало басков и галисийцев, чьи родители – а порой и они сами – бежали ещё во времена гражданской войны. Имя Франко было для них как антисемитизм для евреев – личное оскорбление и болезненные воспоминания. На Генерала Джо – который, впрочем, вовсе не был генералом, но любил хвалиться убийством пяти генералов фашистской Германии (во что мы слабо верили), за что и получил своё прозвище – тоже работали баски и испанцы, и я знала, что вызову жаркую полемику. И также знала, что смогу выйти победителем в любом споре. Ведь половина из них даже не умела читать. Это была лёгкая победа в моих глазах, но не в глазах публики, для которых моя дипломатия с выходцем из самой Герники, кипятящимся, клокочущим от ярости и оскорблённых чувств, но не располагающим таким обилием фактов, как я, выглядела так, словно перед ними стоял человеком, говорящий на китайском лучше китайцев. Это вызывало уважение, знатоков же было недостаточно для того, чтобы задавить мою аргументацию, как это нередко случалось у менее проницательных защитников социализма, которых разметали в щепки патриотичные политологи, всю свою студенческую жизнь построившие на критичном изучении марксизма и нордической модели.
В высшем свете я стала появляться не так давно, но Генерал Джо хотел показать, что на него работают только самые эрудированные люди. Я на эту роль подходила не столько из своих исключительных интеллектуальных способностей, сколько из лояльности, в которой ни у кого не было сомнений, потому что отбить меня было труднее, чем собаку. Два года назад была ликвидирована целая группа химиков, создавших уникальный яд на основе каучука, который саморазрушался в течение часа после смерти носителя и не обнаруживался при медицинской экспертизе. Я была единственной, кого оставили в живых. Но позволили насладиться видом казни столь дорогой и столь дешёвой рабочей силы, которая знала слишком много. Я была надёжна, настолько надёжна, что это даже оскорбляло: неужели меня считают настолько прогнившей от страха, что в моём жаждущем возмездия сознании не могла зародиться даже тень мысли о предательстве? Это унижало больше, чем все растления и изнасилования. Потому что они были правы: неспособность предать Генерала стала такой же инстинктивной, как и дыхание.
Наслаждения было мало. Мне завидовали многие учёные Генерала Джо, мне порой завидовали даже его юристы, считая, что мне несправедливо повезло вызывать в нём столько доверия. Возможно. Не знаю, что было хуже: жить в вечном страхе, что однажды тебя ликвидируют так же, как тех, кто был до тебя, или знать, что тебя никогда ни в чём не заподозрят, но заплатить такую цену, какую заплатила я. Цену за весьма сомнительный товар: слухи о моей безопасности были сильно преувеличены. Я тряслась за свою репутацию и жизнь не меньше, чем любой другой человек Генерала.
Сигаретный дым неприятно щиплет глаза, воспалившиеся от бессонных ночей. Я плотно вталкиваю друг в друга веки, чувствуя, как горит слизистая и с каким отчаянием вырываются из-под мокрых ресниц толстые капли, как текут к вискам, медленно и уныло, оставляя неприятные полоски на коже, которые я бы быстро стёрла в другой день, но сейчас чувствую себя слишком измотанной, чтобы пошевелиться. Перед глазами скачут искры и тонкие молнии, как бывает после контрастного мрака, сменяющего яркий свет. Это странно, потому что единственный источник света – тусклый торшер – уже давно печально смотрит на выдернутую из розетки вилку и не излучает даже остаточных проблесков жёлтых бликов, как это часто бывает после того, как я его выключу. Я хочу отложить газетную вырезку, слабо сдавленную между указательным и средним пальцами правой руки, но не могу пошевелиться. Единственное движение, которое мне удаётся – это очередная затяжка клубящимся горячим дымом, медленная и тоскливая, после которой я буду выпускать его в тонкие серые струи, наблюдая, как он колеблется какое-то время надо мной, прежде чем рассеяться в полумраке.
Мама никогда не звала меня Шерри. Она называла меня Чарли – так она сокращала помпезное имя Шарлотта, которое мне совершенно не шло, но было данью уважения бабушке, скончавшейся в день моего рождения. Папа ушёл ещё дальше и называл меня Чак, как мальчишку. Я и была мальчишкой, сколько себя помню в детстве. Я бегала в шортах младшего брата, пока его нытьё не вынуждало маму догнать меня и вернуть ребёнку его одежду, слабо шлёпнув меня по бёдрам. Я лазала по деревьям, густо росшим за нашим трейлером, и считала себя счастливой. Когда мама плакала, а папа пил, я убегала в овраг и кидала камни в болото, пытаясь сбивать мёртвые ветки, свисающие над жижей. Меня не пугало болото. Возможно, я чувствовала, что однажды я и сама стану им. Таким же бесформенным, грязным, склизким и абсолютно бездушным, хоронящим в себе практически без малейших изменений всех и всё, по неосторожности в нём утонувшее. Вот только тонуть во мне было некому. Тонула я сама. В этом и была проблема. Проблема, возродившая во мне подобно Эдипову комплексу жажду топить самой, давить к своему дну до того, как меня саму успеют столкнуть на дно.
Если бы я только знала, как кончится моё детство, я бы никогда не вылезала из своего оврага. Утешало лишь то, что овраг был последним кусочком детства, которое я видела перед тем, как чужие люди посадили меня в свой пикап и увезли навстречу смерти ребёнка, доживавшего во мне последние часы.
Продали ли меня родители? Я не знаю. Я никогда этого не узнаю, потому что не успела их спросить. Но мне было проще думать, что продали. В последние годы меня не слишком любили, мама не раз говорила, что я самый глупый поступок из всех, которые она совершила. Я слишком часто что-то ломала и будила в ней истерику, я бы не удивилась, если бы она решила положить этому конец. Но тогда, будучи наивным и счастливым ребёнком, я не просто удивилась. Я была сломана. И я не хочу ломать себя снова, узнав, что родители любили меня и никогда бы не продали в рабство. Тогда мне ещё, не дай бог, пришлось бы узнать, что такое сентиментальность и вспомнить, что такое чувство вины. Нет. Мне проще было вспоминать семью с отвращением и обидой за то, что своими руками отправили меня в потное похотливое пекло преисподней.
Мне было двенадцать лет, когда меня впервые изнасиловали.
Прошло семнадцать лет, а ощущения при физической близости ничуть не изменились. Каждый раз, когда со мной флиртует мужчина, я могу думать только о том ужасном вечере, когда меня, раздетую догола и замёрзшую, посадили на колени к толстому мужчине с волосатым животом, на контрасте с которым очень странно смотрелось гладко бритое лицо; как я содрогнулась от ужаса, поняв, что он тоже раздет, как с отвращением отвернулась и попыталась спрыгнуть и убежать, как он удержал меня и толкнул на кровать, на которой сидел, как придавил своим весом меня, лежащую лицом вниз, к чёрной простыни как я кричала, а он убеждал меня, что мне понравится, как я рыдала от дикой боли и пыталась вырваться, как потом дрожала, свернувшись на окровавленном одеяле в клубок и отчаянно не понимая, что со мной произошло.
Мне рассказали, что произошло, и даже уверяли, что это было везением. Двадцать минут – это не так много. Иногда их хватает на полчаса, иногда на сорок минут, а порой они не довольствуются одним разом. Но позже я поняла, что это не имеет никакого значения: пять минут или час ломают психику с одинаковой болью, навсегда проводя черту между детством и пустотой, которую лестно называли «взрослой жизнью».
Толстяком был Генерал Джо, пристрастившийся после Японии к малолетним девочкам и решивший набирать в свой притон не с шестнадцати лет, как раньше, а с двенадцати, а иногда и десяти. Девочки сначала попадали к нему, после чего, став уже юными женщинами, переводились в «класс», как мы нарекли крыло «новобранцев» – так мы называли всех новеньких, – где им окончательно вычищали мозги от всякой розовой дури типа требования справедливости или попыток призвать маму, а также учили, как работать с мужчинами. В классе всегда была старшая, которая следила не столько за нашим эмоциональным состоянием, сколько пресекала попытки суицида, которые происходили нередко. Но даже при тотальном контроле девочкам часто удавалось успеть проткнуть артерию заколкой для волос, повеситься на чулках или упасть с пролёта лестницы, и в таком случае им действительно стоило умереть, потому что истинный ад открывался для выживших самоубийц, которым раз и навсегда прививали такой страх к последствиям за «порчу товара», что они боялись даже подумать о том, чтобы снова попытаться положить конец своему жалкому существованию.
Я была из тех, кто никогда не пытался и всегда верил. Или почти всегда.
Был также другой тип детей – мальчишки. К таким относилась и я, и при – на первый взгляд – превосходящей силе характера (в сравнении с другими девочками) они ломались первыми. Мы первыми рвались на баррикады, пытались драться, вооружаясь стульями или даже страпонами, а потом получали такую порцию насилия, что ещё долго боялись поднять взгляд с пола, не то чтобы бороться. После своего первого бунта я решила быть умнее и дождаться момента, когда он будет возможен. И дожидаюсь до сих пор.
[float=left][/float]Ждать – всё, чему меня научила жизнь, но что никак не удаётся испытать на практике теперь. Уже два месяца я не могу нормально спать по ночам, постоянно просыпаясь от шорохов или щелчка двери. Поначалу я принимала всё это за выработанную паранойю и кошмары, которые мучили меня особенно явственно с концом осени, но со временем бессонница ужесточилась, и я начала слышать подозрительные звуки, даже бодрствуя. Их больше нельзя было принимать за сон, когда же подобное стало повторяться, рассудок больше не мог ввести меня в заблуждение попытками объяснить происходящее моими собственными страхами, способными в ночное время создать реальность из иллюзии и заставить меня в неё поверить. Нет. Я совершенно точно знала, что за мной следят.
За мной следят уже восемнадцатый год, но вечное присутствие Генерала и напоминаний о нём уже стало настолько обыденным, что не воспринималось мной за оное. Но я всегда была чувствительной к внедрению в личное пространство, особенно за последние месяцы, когда подсознательно ждала возрождения самой страшной из своих ошибок. Ошибки, которая напомнила мне, что такое страх.
Удивительно, как быстро люди становятся затравленными крысами, стоит лишить их атрибутов их власти – кожаных ремней, цепей из нержавеющей стали, тонких игл и хирургических приборов в моём случае. Я всегда чувствую себя в полной безопасности, стоя над мужчинами порой вчетверо крупнее и в десятки раз сильнее меня – ведь они надёжно прикованы к хирургическому столу и никак не сумеют потревожить мою оболочку защищённости и благоденствия. Или же их надёжно удерживает цепь, не позволяющая приблизиться ко мне настолько, чтобы причинить физический урон, но мне нравилось дразнить их, подходя к самому краю: им не хватало всего нескольких сантиметров, чтобы дотянуться до меня, а я с врачебным хладнокровием наблюдала за их жалкими попытками нападения. Это забавляло. Поначалу я работала «гуманно» – пользовалась анестезией и наркозом, чтобы им не приходилось осознавать, что с ними происходит. Но они сами спровоцировали меня на насилие, не выказывая никакого уважения ко мне, и тогда я в очередной раз поняла: они не такие же жертвы, как и я, они такие же мужчины, такие же чудовища, такие же твари, как и все остальные. Жертвами их делают только ремни, стягивающие тело, но не состояние души. Будь у них выбор искалечить меня ради собственной свободы или оставить всё, как есть, они бы не прониклись ни малейшим сочувствием к «такой же жертве, как они». Нет таких же жертв, как я. Это был, кажется, первый урок, который я вынесла.
Это был молодой силовик Генерала, который впал в немилость, переспав с его доверью. Мне тогда уже было шестнадцать лет, и молодой красивый Дэвид, нередко забегавший с поручениями в притон, быстро разбудил в моём воображении классическую сказку любой шлюхи о принце, который непременно её спасёт. Однажды я спускалась к чёрному входу, чтобы открыть ворота для машины, которая должна была подъехать с минуты на минуту и завезти ящики с виски, водкой, мартини и пивом, когда я увидела Дэвида. Ничего ему не говоря, я открыла дверь и выпустила его, вернувшись же наверх, проскользнула в подсобку, где начала готовить раствор для мытья пола. Только отмыв пол, я снова спустилась к чёрному входу, открыв его для подъехавшей машины, и душа моя впервые за последние четыре года пела. Я верила, что спасла Дэвиду жизнь. Я верила, что он этого не забудет.
Я не ожидала, что он не забудет настолько буквально. В тот же вечер меня жестоко избили, а потом пустили по кругу и снова избили, потому что этот ублюдок всё рассказал генералу, который не мог не наказать своевольную шлюху, решившую проявить благородство и посчитать себя умнее его. Этот акт насилие был скорее… исключительным насилием. Позже я поняла, что Генерал не верил в моё предательство, он поверил, что я не знала, что Дэвида нельзя выпускать. Но он считал, что наказать меня обязан.
Это была последняя моя попытка оказать кому-то безвозмездное добро. Это была моя последняя попытка предательства, и Генерал знал, что других не будет. Знала и я, но не могла смириться. Не могу до сих пор.
И всё же, я была не так глупа, как он думал. Однажды я случайно услышала его разговор с приятелем из, кажется, конгресса о том, как огорчает его дочь, не желающая поступать в университет. Врачи, говорил он, единственные люди, достойные уважения. Этот случай стал решающим в моей жизни, потому что я стала делать всё для того, чтобы улучшить свои познания в медицине. Я лечила девочек, я отыскивала какие-то старые книжки по эндокринологии, завалявшиеся в подвале, и обязательно попадалась с ними на глаза Генералу, но этого было мало. Случай сделал всё за меня: сын Генерала был в притоне, когда на нас был совершён рейд. Джереми был ранен, и я успела подбежать к нему первая, убив полицейского и сразу же оказав первую помощь истекающему кровью ублюдку. Результат не заставил себя ждать. Генерал сказал, что давно заметил моё увлечение медициной, и предложил поработать в лаборатории, где я с шести утра наводила порядок, а по вечерам возвращалась в притон. Со временем мне разрешили стать ассистентом, а со временем Генерал понял, что лояльный доктор – то, чего ему не хватало так долго. И со мной произошло невероятная сказка – я попала в колледж, после окончания которого ещё долго должна была отрабатывать все те деньги, которые в меня вложили. Но это было мелочью. Я почти стала свободна.
О, сколько раз я мечтала посадить на цепь это ничтожество. С леденеющим сердцем наблюдая за расстрелом химиков, я с болью думала о том, как здорово было бы отравить самого Генерала тем, что мы создали. Ужаснее всего было то, что и он понимал, о чём я думаю. Как и то, что я бы в жизни на это не решилось.
В какой-то момент я поняла, что у меня два пути: сгореть самой или жечь всё вокруг. И я выбрала второй путь.
Пепел падает мне на грудь, и мне приходится приподняться, сев на диване ровно, чтобы стряхнуть сероватые табачные отбросы до того, как они испортят мою шёлковую блузку. Листок бумаги выскальзывают из пальцев сам по себе, и я с тоской провожаю его взглядом.
Понятия не имею, почему я прониклась таким теплом к Франко. Выбор на него пал случайно – я терпеть не могла мексиканцев, а испанский язык мне всегда казался ужасно вульгарным, напоминая дальнобойщиков, снимающих дешёвых заразных уродин в мотеле в десяти милях от моего дома, – но Франко меня чем-то зацепил. Наверно, тем, что в отличие от Сталина оправдать его было не так уж сложно. Но удивительнее всего было то, что со временем он стал для меня чем-то столь же трепетно важным, как Кеннеди когда-то давно. Я мечтала с ним познакомиться, я искренне верила в его политику, я, почему-то, связывала в параллели свою судьбу с его, я сравнивала себя с ним каждый раз, распарывая тело своей жертвы под аккомпанемент истеричных воплей, топящих оскорбления, словно отправляла на расстрел повстанцев ради блага общества. Нет никакого блага. Я верила, что им руководит точно такая же жажда власти, как и мной, такая же жажда насилия и утверждения своего могущества, когда он, галисиец по крови, запрещал галисийский язык по всей Испании, как и я, игрушка Генерала, со сдержанной улыбкой, не более заметной, чем луна в солнечный вечер, измывалась над точно такими же игрушками, отправленными ко мне.
12 лет назад 22 ноября Джон Кеннеди был смертельно ранен в живот. Никогда не забуду этот день, когда даже самые аполитичные девочки затихли в ужасе, не понимая, что будет дальше. Я чувствовала, что моя жизнь изменится, но ещё не знала насколько. На следующее утро мне было сказано, что я, если хочу, могу больше не возвращаться в притон.
[float=right][/float]Мой взгляд снова скользнул на газетную вырезку, уныло стекшую на пол. Она возвещала, что несколько часов назад 20го ноября погиб Генерал Франко.
Новый шорох заставляет меня вздрогнуть и, вопреки всякому здравому смыслу, затянуться прощальным дымом, вместо того, чтобы сразу потушить сигарету и освободить обе руки. Я слышу, как бьётся моё сердце, и с отчаянием жду, когда мои муки ожидания закончатся.
– Ты всегда был слишком жалок, чтобы решиться на борьбу.
Я говорю негромко, но я знаю, что он меня слышит. Это ложь. Он воплощал борьбу каждой клеточкой своей кожи, пока я не сломала его, не превратила в тень, не толкнула в болото, которым стала моя душа, давно уже глотающая камни с таким же безмятежным безразличием, как и моё детское стрельбище за оврагом у отцовского трейлера.
Я не раз уже пыталась вскакивала и с ружьём в руках обходила дом. Это было тщетно, и я знала, что, если он видит меня, злорадствует над тщетно скрываемым страхом, искрящимся в моих глазах. Я совершала этот обход только для того, чтобы показать ему, что не боюсь его и никогда не буду бояться, готовая, в отличие от него, вступить в борьбу. Но я знала, что борьбы не будет, именно поэтому и позволяла себе такую храбрость. Бессмысленную, потому что он достаточно долго изучал моё хладнокровное лицо, чтобы отличить от него то, что мог бы увидеть в эти секунды фальшивой самоуверенной отваги.
В другой раз я бы осталась сидеть на диване, не решаясь пошевелиться даже для того, чтобы сдавить в леденеющих пальцах нож. В другой раз я бы ждала, когда он – или что бы это ни было – покинет мой дом, а я проведу ещё несколько бессонных часов, прежде чем потонуть в утреннем полудрёме, то и дело прерываемом чириканьем птиц и ветром. Я ненавижу осень. Я ненавижу ноябрь. Но сегодня умер мой идол, и ничего не может быть, как раньше.
– И ты всё ещё слишком трусливое ничтожество, чтобы осмелиться приблизиться ко мне.
Я не знала, зачем говорю всё это, но слова лились из меня сами по себе, как из бочки, прогнившей настолько, что тяжесть протухшего вина оказывается сильнее, чем гнилые стенки. Но я не могла остановиться. Я знала, как беспомощны все мои попытки напасть на него, я знала, как бесполезно говорить что-то Генералу – моя же голова полетит первой, если кто-то узнает, что Вайс ещё жив. И он это знал, это позволяло ему, должно быть, чувствовать своё превосходство. У меня больше нет охраны, у него больше нет цепей. Остались лишь те, которыми я навеки изувечила его душу.
– Ты был как маленькая трусливая собачка, которая рвётся с поводка, надрываясь в своём лае. Она знает, что хозяин никогда не позволит ей сорваться и добежать до волкодава, на которого лает, а потому может безнаказанно изображать силу, которую якобы удерживают лишь ошейник и поводок. Так и ты. Целый год тебя удерживали только цепи, но теперь ты видишь, что удерживать было нечего. Ну что, номер ноль два семь один? Не пришло ли ещё время заскулить и забиться обратно в свою клетку? Ты ведь никогда не осмелишься на большее. Ты лишь раб, рабом и останешься, разорви хоть сотни цепей!
Больше всего я боялась, что мой голос задрожит или надорвётся, что в нём почувствуется истерика, разрывавшая меня откуда-то снизу, из кишок и до самого мозга, но, привыкшая говорить даже во время панического приступа, я хорошо его контролировала. Что-то внутри меня вопило от ужаса и молило заткнуться: ведь всё, что я обычно делала, мало чем отличалось от попыток притвориться мёртвой. Я ужасно, до боли в челюстях боялась Вайса. Я видела, как он изрезал моего ассистента, по роковой случайности оказавшегося вместо меня в лаборатории в ту роковую ночь, и я знала, что он способен на насилие. Мне было очень страшно, я едва могла дышать, но жить в вечном ужасе я больше не могла. Инстинкт самосохранения окончательно сдался с ворчливым негодованием и отступил в неравной схватке с нетерпеливой усталостью. Так продолжаться больше не могло.
Вайс был особенным: первой и последней жертвой, которую я выбрала сама. В протоколе были указаны разработки «паралитика», подавляющего волю, но в действительно я больше занималась прямым психологическим насилием, а лекарства были плацебо, когда я поняла, что не могу создать то, что от меня хотят. Вайс был мелкой пешкой, не сумевшей вернуть Генералу долг и попавшей в жернова переработки, наиболее «стильными» из которых была моя лаборатория. В ней я завершала то, что не удавалось силовикам: разбивала личность на маленькие кусочки, доводя жертв до того же отчаяния, в котором плавилась и тлела сама.
Я его выбрала, потому что он был гордым, хотя Генералу казалось, что мне следовало выбрать бывшего вышибалу его бара в восточной части города, но я увидела огонёк неповиновения в глазах светловолосого юнца и поняла, что он «мой клиент». К нему я относилась с некоторым даже трепетом, когда запирала его на сутки в маленький металлический ящик, где даже с согнутыми в коленях ногами было тесно, а потом вынуждала бежать по раскалённому железу до его спасительной камеры, с заботой наблюдая, как резко оживают истерзанные, затёкшие мышцы. Это было не столько издевательством, сколько необходимостью: после того, как его обнажённые стопы покрылись волдырями от ожогов, он бы уже никуда не сбежал, а некоторые вещи мне требовалось делать без помощи ассистентов. В таких случаях я обычно предварительно избивала человека кнутом, а в случае особого сопротивления, перерезала сухожилия на руках и ногах. К этому средству я прибегала реже, поскольку у меня не было возможности заниматься их восстановлением, но Вайс вынудил меня прибегнуть к крайним мерам. Через месяц после нашего знакомства я сделала то, что делала абсолютно со всеми мужчинами, попадавшими в мою лабораторию – обрезание и пластическая коррекция без анестезии. Большинство из них рано или поздно претерпевали частичную или полную кастрацию, но так я поступала только тогда, когда больше ничего не требовалось и клиент окончательно считался непригодным. Если же я бы привела кастрированного мужчину, уверяя, что он стал покорным благодаря моей вакцине, меня бы даже слушать не стали.
Не считая перерезанных сухожилий и обожженных стоп, физического насилия с Вайсом было, возможно, даже меньше, чем с остальными, что с лихвой компенсировалось психологическим. Мне нравилось его унижать, в то же время всегда выглядеть безупречно ухожено и соблазнительно, чтобы провоцировать в нём стокгольмский синдром и плотскую жажду быть подчинённым. Однажды я сделала то, что сделали со мной через год после моего заключения: нашла его младшую сестру и привела к нему в камеру. Он уже неделю отказывался от еды, и я сказала, что едва он погибнет, его место займёт она, и при всей его видимой ненависти к семье он проникся моей угрозой настолько, что стал делать всё для того, чтобы оставаться живым как можно дольше. Когда он перестал верить в мои угрозы, я привела её к нему и сказала, что она будет находиться в соседней камере и всё слышать, малейший проступок – и я её использую. И я использовала. Я стимулировала его эрекцию с помощью электрических импульсов, после чего заставила её заняться с ним оральным сексом, когда же они закончили, надрезала ей горло и оставила умирать у него на глазах. Вернулась я в лабораторию только через двое суток, когда запах трупного разложения уже был ощутим, и пообещала отвязать его и оставить наедине с её телом до тех пор, пока он, доведённый голодом до безумия, не начнёт есть её мясо. Но я знала, что он этого не сделает, и в то же время потеряла сильный козырь – ведь теперь ему нечего было терять. И тогда мы перешли к самому главному – сильно действующим экспериментальным наркотикам и силе внушения.
Мне удалось внушить ему, что эта девушка не была его сестрой. Я четыре месяца практически не давала ему выходить из наркотического опьянения и заставила поверить, что я единственное живое существо, которому он может доверять и которое может его спасти. Я не испытывала на нём подавление воли – этот этап был пройден ещё тогда, с сестрой, и показательные выступления перед Генералом, когда у Вайса в руках был нож и возможность убить меня, а он беспрекословно выполнял каждый мой приказ, прошли безупречно. Теперь я была вольна делать всё то, что захочу, а я хотела вывернуть его память и выпотрошить самосознание. Не знаю, вспомнит ли он, как в припадках рыдал, обнимая мои ноги, или как благодарил за то, что я так самоотверженно его спасаю. Моей ошибкой было снижение дозы, которое сначала приводило к вспышкам агрессии, а потом смерти ассистента.
Больше всего я боялась, что расколола его личность. И что мстительный, буйный Вайс ещё способен избавиться от робкого раболепства последних месяцев. Но пусть лучше он убьёт меня, чем однажды это сделают люди Генерала, выбросив меня в такую же переработку, как та, которой когда-то руководила я сама.
Сегодня умер не тот Генерал. Сегодня умерли все мои надежды.
Я закурила новую сигарету, смотря в окно. Сердце грохотало с такой мощью, что мне казалось, трясётся весь дом. Пожар обгладывал все мои внутренности, и мне было невыносимо жарко: адреналин сводил с ума. Я знала, где спрятаны ножи в моей спальне, но что, если это знал и он?