[float=left][/float]Пыль поднималась вихрями, вплетаясь в яростно развивающиеся коротко стриженные хвосты боевых коней, несущихся по вымощенной камнем дороге, и солнце, безмятежно клонящееся к горизонту, прощально жгло и просвечивало насквозь эти удушающие клубы, окрашивая воздух в огненный цвет хаоса и жизни. Стук новых подков о камень разносится на тысячи шагов по всей округе, безмолвной и мрачной, заглушая прерывистое дыхание измученных лошадей и их всадников, резкий лязг оружия и трение кожаных ремней. Но я слышал всё. Я слышал даже шелест гривы, отстриженной коротко по всей длине конской шеи, кроме самого её низа, где всадники оставили её, у самой холки, чтобы было за что держаться, когда конь встанет на дыбы; я слышал стук ножен о крупы лошадей, мокрые от пота и речной воды, которую им пришлось пройти вброд и которая лишь ненадолго остудила их в июльский зной. Я знаю, куда стремятся воины, и мне нравится наблюдать за ними, безразлично и возбуждённо одновременно. Я видел эту картину сотни, тысячи раз, чтобы испытывать что-то большее, чем слабое колыхание благосклонного самолюбия, которое ещё не было удовлетворено, но было достаточно избаловано для того, чтобы удовлетвориться так просто; и я слишком привык оставаться непреклонным и безразличным, в праздном ожидании жертв и молитв, пока лесть будет покупать меня сама по себе, без единого усилия с моей стороны, а я буду непреклонен, строг и невозмутим, лишь в последний момент по воле прихоти, лени или скуки приняв решении о снисходительности или гневе, которые обрушатся на тех, кто столь отчаянно пытался заслужить мою любовь. В очередной раз мой рассеянный взгляд скользит по дороге вверх, на вершину холма, к которой стремится запылившийся всадник, ведущий колонну своих людей, не щадя взмыленного коня, ошалевшего от усталости и монотонности скачки. Вороные кони телохранителей выдохлись раньше, а может, их хозяева решили, что время выдержать почтительную дистанцию пришло: так или иначе, они отстают от своего предводителя всё больше и больше, и вот уже перешли в рысь, оставшись далеко позади. Теперь конь первого всадника, поднимающий переплетающиеся столбы пыли, казался ещё быстрее, чем прежде, но и он вскоре остановился: раньше, чем я успел бы возмутиться кощунственным поведением изнеможённого мужчины. Конь встал как вкопанный: мне сначала показалось, что измученное животное упадёт на колени, задыхаясь в предсмертных мучительных попытках отдышаться; но в ту же секунду всадник спрыгнул со своего коня, привычным жестом похлопав его дважды по шее и один раз по крупу. Багровый плащ, перепачканный дорожной пылью, соскользнул с конского крупа, скрывая от меня силуэт своего владельца. Конь тяжело вздохнул и зашагал в сторону телохранителей, движущихся ему навстречу. Всадник же несколько секунд смотрел вверх холма, и я слышал его тяжёлое дыхание, прежде чем он опустил голову и продолжил путь уже пешком.
Дорога кажется лёгкой только на первом подступе: у подножья она ровная, поднимается в гору медленно и соблазняет путников гнать по ней своих лошадей. Но все, кто поднимаются на этот холм, знают, что пройти этот путь они должны пешком. Знает и воин. Он проходит его уже не в первый раз. Впервые лишь я наблюдаю за его восхождением.
Ровная дорога заканчивается, и перед паломником возвышаются каменные ступени в полтора локтя каждый, и я с любопытством наблюдаю, как он, уставший с дороги и истощённый голодом, карабкается по ним к храму на вершине холма. Едва он проходит этот путь и, глубоко вздохнув, входит в храм, он теряет мой интерес: я опускаю взгляд к его свите, которая только приблизилась к холму и теперь беседует со жрецами, обсуждая дары, которые их предводитель принёс для храма и для меня. Но мне это неинтересно. Я возвращаю свой взгляд к горизонту, безразлично провожая кроваво красное солнце скучающим взглядом. Уверен, путники надеются прочувствовать прохладу хотя бы сейчас, и я непроизвольно улыбаюсь, потому что знаю, что жар будет жечь их утомлённые тела весь вечер. И всю ночь. Они пришли туда, где земля горит и днём, и ночью. Они пришли туда, где нет ни единого дерева, ни единого ручья, куста или травинки. Они пришли на мою землю, на мою безлюдную мрачную степь камней, песка и пыли, которые лишь к утру остывают от огня, которым солнце скоро вновь их напитает. Но им не привыкать. Ведь все они воины. А война – это огонь.

– Скажи мне, смертный, – я медленно приближался к мужчине, склонившему колени перед моим алтарём. Он не слышал, как я вошёл, да и не мог бы слышать, даже если бы молчал, а не молил меня о помощи. Я с удовольствием отметил изумление в его глазах, смешанное с почтением и страхом – взгляд, который я так привык видеть в каждом, к кому являюсь впервые. – Почему ты был так предан Афине?
Он вздрагивает, услышав мой громовой голос, и поспешно оглядывается. Ему не составляет труда понять, кто вошёл в храм Ареса: мои доспехи, украшенные золотом и рубинами, мой властный взгляд, моя небрежная походка и горделивая осанка говорили за меня, кто я, а снисходительное обращение «смертный» должно было рассеять последние его сомнения. Едва ли они были. Он почтительно опускает взгляд, оборачиваясь ко мне лицом, но не смея подняться с колен. Мне это льстит, меня это забавляет. Любимец богов, любимец Афины. Любимая игрушка, которая предала хозяина и доказала в очередной раз, что люди будут поклоняться этой надменной стерве не из веры в её идеалы, а из собственных интересов. Потому что такова природа человека. Потому что такова природа войны. Потому что война – это не идеалы. Война – это интересы. Сколько ещё предательств она хочет пережить, чтобы понять это, раз и навсегда?
– Она всегда направляла меня.
– Тебя бы мог направлять и я, – в моём голосе не было раздражения и гнева, но, думаю, мужчина и сам прекрасно понимал, насколько это временно и насколько мало доверяя должна вызывать безразличная скука в моих словах. – Но ты выбрал её.
– Я допустил ошибку.
Я расхохотался, со звоном вытаскивая меч из ножен. Мужчина вздрогнул, но, вероятно, больше от неожиданности, чем страха. Играет в храбреца. Забавно. Он точно мальчик этой сучки.
– Разумеется, раз теперь ты стоишь на коленях передо мной, и я не сомневаюсь, что ты понял, что совершил ошибку. Но разве об этом я тебя спросил? Отвечай на мой вопрос, смертный. Почему ты выбрал Афину?
Я стукнул мечом о гранитный пол, опираясь о рукоять, как о посох, и не сводя сурового взгляда от тёмных глаз мужчины.
– Я верил, – наконец, его пересохшие губы мучительно оторвались друг от друга и выдавили неуверенные, робкие слова, – что война должна быть справедливой.
– Вот как? А я думал, тебя просто возбуждает баба в доспехах и оружии.
Я пристально всмотрелся в его глаза, ожидая увидеть в них хоть намёк на оскорблённые чувства или гнев, но он, вероятно, прекрасно понимал, что проходит проверку, и не выказал того, что я стремился в нём увидеть, чтобы выпроводить его отсюда в Тартары, а лучше срубить ему колени, чтобы он уже никогда не смог с них встать. Ничего. Его лицо по-прежнему излучало рабскую покорность, и мне это льстило. Я усмехнулся и зашагал по храму, то и дело переводя на гостя взгляд.
– Не стесняйся своих желаний. Я бы это понял. Мои дочери. Амазонки. Ты их когда-нибудь встречал? – он мотнул головой, и я, не позволяя смертному заговорить, насмешливо продолжил. – О, сколько мужчин пали рабами своей похоти, ослеплённые их воинственной красотой. Ведь в войне не меньше страсти, чем в плотской любви. Что может возбуждать сильнее женщины на войне?
– Я никогда не думал об этом.
Я фыркнул и развернулся к смертному лицом.
– Да брось. Никогда не думал о том, чтобы отыметь Палладу? Серьёзно?
Он вспыхнул, но не поднял взгляда. Я рассмеялся.
– Да ладно, хватит корчить из себя праведника. Боги часто делят ложе со смертными, уж мне-то ты можешь в этом вопросе довериться.
– Я не совсем понимаю… – осторожно произнёс он и, наконец, поднял взгляд к моим глазам, – что я должен сказать.
– Ты должен сказать, – я резко посерьёзнел и сделал два крупных шага к нему, строго слепив брови в мрачном взгляде исподлобья, – что женщине нет места на войне. Женщина в доспехах – сексуальная фантазия мужчины, но не более того. Женщины не должны лезть в военное дело, как и мужчины не лезут в вопросы моды. Ты со мной согласен? Согласен, что война – поле мужчин?
– Согласен.
– Ты признаёшь, что Афина ложная богиня войны? Что она лезет туда, где ей не место? Смотри мне в глаза, смертный.
Я прожигал его взглядом насквозь, но смертный его выдержал. Он ответил не сразу, словно понимал, что его слова изменят всю его жизнь, но, не отводя взгляда от моих разгорячённых глаз, наконец, произнёс, тихо и уверенно одновременно:
– Признаю.
– Почему?
– Афина – богиня мудрости. Ей следует покровительствовать учёным, а не воинам.
– И тем не менее, она им покровительствует. Покровительствовала тебе. А ты её предал, приползя ко мне, как изменник. Раб, предавший своего хозяина в угоду новому, предаст снова. Почему же я должен доверять такому рабу?
– Я не раб. Я воин, – со сдержанной гордостью произнёс мужчина, смотря мне в глаза. – И моё дело – война, а не наука. На войне нет места справедливости.
– Почему же? Встань и говори.
– Что может быть справедливого в том, – он поднялся с колен, продолжая смотреть мне в глаза, и я чувствовал в нём внутреннюю силу, чувствовал, что этот человек действительно верит в то, что говорит. А говорит он то, во что верю я, – что дети растут без отца, а женщины теряют мужей и сыновей? Что справедливого в том, что юноши гибнут в страшных муках под палящим солнцем в пустыне, так и не познав радости женской любви? Что справедливого в том, что сотни людей умирает из-за ошибки своего лидера, будь он худшим человеком в мире, в чём справедливость убивать тех, чей долг – служить несправедливому человеку? На войне нет справедливости. Война не бывает правильной или неправильной. Война не бывает честной или вероломной. Война – это всегда война. В войне всегда кто-то умирает, и для меня, как полководца, имеет значение только, умирают мои люди, или люди врага. А ради чего умирает враг, это не имеет никакого значения.
Я молчал, слушая его пламенную речь, и впервые за наш недолгий диалог я видел искренность в его глазах: он говорил то, что терзало его сердце, не думая о том, как я отнесусь к его словам, и не пытаясь льстить мне. Я молчал и лишь слабо кивнул, когда он окончил свой монолог, и мужчина покорно склонил передо мной голову, прежде чем снова поднял робкий взгляд к моим глазам и продолжил.
– Для меня нет пути назад. Я сказал Афине, что больше не считаю её своей богиней войны.
– Ты это сделал лишь потому, что она больше не стала тебя поддерживать.
– Да, – смиренно произнёс он, не сводя от моих глаз разгорячённого взгляда. – Но я больше не могу считаться с тем, чему она меня учила. Я больше не верю в её идеалы. Я больше не предан ей.
– Кому же ты предан, смертный?
– Я предан своему войску. Я предан своим идеям. Я предан войне.
– И кто твой бог войны?
– Арес – истинный бог войны. Война есть Арес.

Я с наслаждением прохожусь перед войском своего нового почитателя, отмечая про себя, что без моего вмешательства им было бы не победить, но именно такие битвы я люблю особенно, и смертный со мной согласился. И безусый юнец сумеет одержать славную победу с войском, превосходящим противника и по численности, и по оружию, и по мастерству, но такие битвы не создают великих полководцев. Великие полководцы рождаются в боях, в которых все преимущества были на стороне врага, кроме главного: ума, храбрости, хитрости и воинского таланта. И такую победу я подарю Никону. И такая победа возвысит его над всеми другими полководцами. И такая победа раз и навсегда докажет и ему, и его войску: к славе их сможет привести лишь Арес, а не Афина. Докажет всем им раз и навсегда, кто их истинный бог войны.
Война есть Арес.
Война есть я.

[float=left][/float]– Ты не хочешь увидеть битву, развязанную в твою честь?
Я удивлённо оглянулся, когда услышал шелест одеяний жены, неторопливо покидающей нашу спальню. Она замерла в дверях и с едва различимой улыбкой посмотрела на меня.
– В мою?
– А разве не ты свела с ума этого смертного, ослепив его страстью к женщине, которая ему не принадлежит?
Афродита лукаво улыбнулась и облокотилась о колонну. Никогда не встречал женщин, так знающих своё тело, как она, умеющих каждым своим движением, взглядом, улыбкой и словом придать своей фигуре волнительные изгибы, от которых ни я, ни другие мужчины не были в силах оторвать взгляда. И сейчас она уже обаятельно прогнулась в талии, будто бы ненамеренно округлив линию бедра. Впрочем, возможно и действительно ненамеренно. Флирт и соблазн настолько глубоко вошли в её сознание, в её природу, её черты лица, тела, в её взгляды, голос, мысли, сердце – само её естестве, что она попросту не умела общаться иначе. Даже с женщинами. Даже с детьми.
– Это испытание ложится на плечи многих мужчин. Не раз ложилось и на твои.
Я слышу упрёк в её словах, но делаю вид, что не понимаю его. Я всегда ревновал Афродиту, и моя ревность не была беспочвенной. Впрочем, если она и была мне неверна, знать об этом я не мог, и это было её преимуществом передо мной: ведь о моих изменах она знала всегда. О моих изменах знал весь мир, который вынашивал моих смертных и бессмертных ублюдков, встречая их мрачным молчанием.
– А на твои?
Она улыбнулась шире и отвернулась к окну, показывая мне изгиб тонкой шеи.
– Не люблю насилие, – рассеянно произнесла она, задумчиво смотря куда-то вдаль, словно надеялась увидеть за окном то, что смогло бы развлечь её, – мне не место на войне, и ты это знаешь.
Я вздохнул и отошёл к стене, где неохотно развалился на стуле.
– Отец снова отвернётся от меня.
– И не только он.
Я бросил гневный взгляд к её насмешливому лицу.
– Ты можешь хоть раз поддержать меня?
– А что я, по твоему, сделала? – как кошка, медленными мягкими шагами она начала приближаться ко мне, не сводя от моих глаз лукавого взгляда. Пожалуй, она единственная женщина, которой всегда удавалось остаться безнаказанной и избежать моего гнева, злоупотребляя своей властью. Иногда меня это невыносимо раздражало: она слишком хорошо знала меня, знала, в какой момент я особенно ей нужен, в какой момент она может ударить меня, в какой обмануть… она всегда всё знала. – Ты ведь так хотел её унизить, – она мягко села мне на колени, медленно обвивая мою шею тонкими белыми руками, никогда не знавшими ни труда, ни солнца, ни ветра, – доказать ей, что смертным её мудрость не нужна. Разве я не поддержала тебя?
– Ты это доказала.
– А теперь и ты докажи, что война принадлежит тебе по праву. Но будь мужчиной, – её пальцы скользнули по моим волосам, – не жалуйся на то, что весь мир против тебя. Ты сам встал против мира, следовало ожидать, что он не развернётся сам по себе.
– А я его разверну, – я поднял взгляд к её глазам, положив руку на её бедро и разворачивая её лицом к себе, – вот так.
Она рассмеялась и, коротко поцеловав меня, мягкой кошачьей походкой покинула спальню.

Я никогда не мог понять, действительно ли она получает удовольствие, показывая Афине торжество любви над разумом, или делает это непроизвольно, не задумываясь о последствиях. Я знал только одно: она была умнее, чем хотела показать.
Она была права. Мне не следовало думать о том, что отец предпочитает мне свою дочь, рождённую против его же воли. Как я его за это ненавидел. Самовлюблённый старик, считающий свою волю истинно верной и справедливой, будто бы сам никогда не поступал жестоко с людьми и богами лишь потому, что они не дали ему того, что принадлежало им по праву, но понадобилось ему. Где же была Афина, когда её могущественный отец делил ложе с чужими жёнами? Где же была Афина, когда её могущественный отец жестоко наказывал богов за попытку совершить благое дело? Эта лицемерная стерва никогда не смела обратить свой гнев против него, но, заручившись его поддержкой, постоянно всё делает против меня. Но я ей отомщу. Первым делом, выиграв эту битву, я направлю озверевшее от запаха крови и чувства собственной силы войско на библиотеку, чтобы разнесли её в прах и уничтожили всё, что она так ценит. Она покусилась на мою власть – я уничтожу её.
Перед моими глазами всё ещё туманится лицо Афродиты, когда она улыбалась мне утром и требовала вести себя, как мужчина. Как будто я когда-либо вёл себя иначе. Я слушаю наставление Никона, слушаю его громогласный клич и грохот ответного воодушевления, раскатывающийся по преданному кровожадному войску. Слух о том, что сам Арес будет биться с ними, уже давно волновал воинов; теперь же они не могут свести восхищённого взгляда с огромного угольно-чёрного жеребца, закованного в блестящую сталь с головы до ног, гарцующего подо мной, плотно прижав уши к голове и рвясь броситься в бой. Воины понимают, кто я. Им об этом говорит и мой конь, из ноздрей которого то и дело с шумом вырывается дым, а глаза горят оранжевым огнём, конь, который бросает своим ростом тень даже на рослого жеребца их полководца и который совершенно точно рождён не в мире смертных. Им об этом говорит моя броня, мой величественный вид, мой длинный плащ и, разумеется, почтение, с которым со мной обходится их полководец. Я удерживаю коня, то натягивая поводья, чтобы не дать ему пуститься вскачь, то сдавливая пятками его бока, чтобы не позволить ему встать на дыбы от нетерпения и возбуждения, и я с гордостью ловлю на себе взгляды разгорячённых воинов, готовых броситься в битву в мою честь. И когда я уже сжал в ладони рукоять своего меча, собираясь сотрясти им воздух и крикнуть войску: «Во имя победы! Во имя войны!» – их взгляд устремляется в небо, и я слышу раскатистый до боли знакомый голос. Я оглянулся, с усмешкой наблюдая за Афиной, которая решила спуститься на землю, чтобы остановить меня. Как унизительно для неё.
[float=right][/float]– Кто-то не умеет проигрывать, – громко произношу я, оглядывая войско с усмешкой, а потом поднимаю меч над головой, и мой голос подобно каменным валунам с грохотом раскатывается по всему полю, – В БОЙ! – и, уже тише, я обратился к Никону. – Начинайте без меня. Победа будет за вами.
Даже не посмотрев на него, я, наконец, отпустил поводья, позволив коню подняться на дыбы и стремительно понестись в сторону: туда, где стояла Афина. Её глаза горели не меньшим огнём, чем глаза моего жеребца, и я с удовольствием рассматривал ярость и злость, которыми дышала каждая частичка её лица и тела. Она опоздала. Битва уже началась, где-то сзади, где моё войско стремительно рвётся навстречу противнику, готовое разнести его в щепки. Неприятно, Афина? Когда не всё оказывается подвластно твоей воле и твоему контролю?
– Что-то не так, Афина?
Остановить коня сразу, наконец почувствовавшему скорость скачки и не желающему так быстро останавливаться, мне не удалось, но я и не стремился. Я объехал Афину, натягивая поводья и выгибая коня в дугу. Он не перешёл на рысь, но его шаги стали мельче, шея плавно изогнулась под давлением стали во рту, и он начал поднимать столбы пыли вокруг Афины, выходя уже на второй круг вокруг неё. Я сидел ровно, держа поводья в одной руке и обернувшись к ней лицом.
– Я думал, тебе больше нравится смотреть на кровопролитие с Олимпа, где тихо, прохладно, Гефест льстит где-то рядом, кто-то подносит вино и фрукты… неужели ты решилась запачкать, – я, наконец, резко дёрнул на себя поводья, замерев в седле, и в ту же секунду конь встал, как вкопанный, наглядно показывая и себе, и ей, что я никогда не переставал его контролировать. Копыта вонзаются в песок, и он разлетается в стороны, но теперь уже намного ближе к Афине, и пыль ложится на подол её белоснежных одеяний, – свою тунику?

Я слишком долго залипал на всякие заявки перед сном.
Почему я не читал их раньше?
Но поскольку втоой аккаунт я не потяну наверное и моя манера письма немного отличается от того, что ждёт большинство игроков, я просто буду иногда писать очерки от лица персонажей, которые меня впечатлят.
И сегодня это — Айзек!
Атэншн: 1ое лицо, если оно для вас неестественно, не читайте х)