Больше всего его смущает одежда.
Это глупо, говорит он себе. У него хватает других проблем, говорит он себе. Настоящих, серьёзных проблем, самой настоящей и серьёзной из которых является бегство из Первого Ордена.
И в серьёзность этой проблемы поверить легко. В отличие от настоящести.
Угнать TIE-истребитель. Сменить его на грузовой корабль на ближайшей планете (там же оставить офицерскую форму). Выбраться из Неизведанных Регионов. Разбить корабль. Застрять во Внешнем кольце. С трудом найти попутчиков. Повторить несколько раз с незначительными вариациями.
Не попасться Первому Ордену.
Ни разу не попасться Первому Ордену.
Он помнит эти четыре месяца в разы лучше, чем остальные двадцать лет своей жизни. Картины из них встают яснее и отчётливее, чем то, что окружает его сейчас: длинный стол, стулья вокруг. Старая мебель, но ещё функциональная. Он ужасно устал. Он стоит слева от двери, так, чтобы вошедший легко мог его заметить. Ему не предложили сесть, только ждать. Он не садится. Ждёт. Ему очень важно произвести хорошее впечатление.
И именно поэтому больше всего его смущает одежда.
Рубашка ему велика. Она грязно-жёлтого цвета — он не уверен, что так было задумано, а не стало следствием многих лет.
Штаны впору. На них множество тёмных пятен машинного масла и несколько — мелких и бурых, от крови.
Одежда измята так, будто попала в пасть хаппабору — он видел одного такого в детстве.
Отвратительно.
Во всяком случае, он нашёл Сопротивление. И у него есть нужная Сопротивлению информация. И он готов её предоставить. Это заслуживает уважения.
Он не уверен, что хоть что-то в нём заслуживает уважения.
Он становится навытяжку, когда слышит звук открываемой двери. Ему очень хочется повернуть голову, посмотреть — вместо этого он буравит взглядом стену напротив.
Ему сказали ждать.
И даже если это ловушка — у него всё равно больше нет сил бежать.

Лея Органа-Соло. Он много раз слышал это имя, десятки раз читал его в сводках, сотни раз видел его обладательницу — только на голозаписях, конечно. Лея Органа-Соло была героиней, символом и причиной его побега из Первого Ордена. Не единственной, даже не основной. Решающей. Потому что глупо было бы бежать вникуда, бесцельно. Потому что если дочь Вейдера смогла стать Леей Органой-Соло, то, быть может, и у него что-нибудь получится. Какая-нибудь малость — и жизнь можно считать не напрасной.
Когда он краем глаза видит вошедшую, он вдруг понимает: голозаписи врали.
Лея Органа-Соло выглядит так же, как на них — и совершенно по-другому. У неё спокойное лицо. Спокойные движения. Царственная осанка — в ней нет навязчивости, лоска и блеска, в ней есть уверенная сила, которая разливается в воздухе, ощущается кожей.
Из-за которой он понимает, что шансов остаться в живых после этого разговора у него не так уж много.
Впрочем, если бы в его приоритетах было остаться в живых — он бы выбрал другой путь.
Он вздрагивает, когда Лея Органа-Соло называет его по имени — оно звучит как пощёчина — и чересчур поспешно садится. Быстро размышляет над второй репликой: она дублирует первую. Или нет? На всякий случай он чуть сутулит плечи, кладёт ладони на колени.
— Первый Орден начал строительство нового супероружия. Говорят, что оно будет превосходить мощью «Звезду Смерти» в десять раз — это не точное число. Но оно совершенно точно будет более смертоносным. Мой уровень доступа не позволил мне узнать детали, но этап разработки уже завершён, планета для расположения базы найдена, строительство началось более семи месяцев назад. Вероятно, до окончания работ ещё несколько лет.
Это та информация, ради которой он здесь находится — и звучит она жалко. Разведка Сопротивления наверняка её уже получила. Может, даже более точную.
Смешавшись, он добавляет:
— Ещё я знаю об этапах подготовки штурмовиков и пропаганде Первого Ордена, идущей внутри Первого Ордена и его территорий и за пределами Неизведанных Регионов. И могу описать части флота, которые я видел.

Он раздражает её. Сначала — дробь пальцами по столу, теперь — поджатые губы.
Он был далёк от мысли, что его встретят с распростёртыми объятиями. Так перебежчиков встречают только в историях, направленных на увеличение их количества во вражеском лагере. Смена приоритетов, смена лояльности, честь и слава познавшему истину.
Он тоже умеет создавать такие истории. Истина только одна: предателей ненавидят обе стороны.
Хотя и странно, что Органа-Соло решила смягчить это заботой о его воспоминаниях.
Как будто у него остаётся ещё достаточно времени на то, чтобы вспоминать. Как будто это время он захочет потратить на мысли о неудобной позе. Как будто его дискомфорт вообще имеет хоть какое-нибудь значение.
Он чуть изменяет позу: выпрямляется, устраивается, не касаясь спинки сидения. Так не удобнее — так привычнее.
У Органы-Соло приятный голос.
От него хочется спать — не потому, что она говорит нудно. Потому, что этот голос спокоен — и делится этим спокойствием. Этой безопасностью — вопреки тому, что именно Органа-Соло говорит. Он даже не вздрагивает, когда она снова произносит его имя.
И он допускает ещё одну ошибку: молчит — не меньше двух стандартных секунд — после того, как она замолкает.
Он осознаёт, что попытаться компенсировать это быстротой речи — ещё одна ошибка, но ничего не может с собой поделать:
— У меня нет карт Неизведанных Регионов.
Да что вообще у него есть.
Он даже забыл, что не для всех Неизведанные Регионы являются привычным местом обитания.
— Но я могу описать планеты, на которых я был. Возможно, вспомнить некоторые координаты.
В таком состоянии, как сейчас, — совершенно точно нет.
Он нервозно облизывает губы.
Ему хочется продолжить говорить о Неизведанных Регионах, потому что не хочется отвечать на последний вопрос.
— У Первого Ордена тоже нет полных карт Неизведанных Регионов. Они... большие.
Великолепно.
У него начинают пылать уши и щёки. Он знает, как обычно краснеет: большими безобразными пятнами. От мыслей об этом становится ещё более жарко.
— Я пришёл, потому что... потому что это правильно?
Как же он жалок.
Более штампованный ответ сложно придумать.
Он пытается придать голосу уверенности.
— Потому что я не хочу, чтобы люди умирали. Потому что мне не нравится, сколько из них уже умерло, сколько убил лично я, потому что... они умерли ни за что. Я не понимаю, за что они умерли.
Стыдно вспоминать, как совсем недавно он думал о произведении хорошего впечатления.

Отредактировано Armitage Hux (13-04-2018 01:18:33)

— Я понимаю, мэм.
Она считает его идиотом.
Он выставил себя идиотом.
Ему хочется что-нибудь добавить — объяснить, что он не считает слова чем-то стоящим и действенным, что веру в лучшее он вовсе ни во что не ставит, потому что какая разница, во что ты веришь, когда есть то, что ты делаешь; что его не пугает ни своя, ни чужая смерть, тем более что вряд ли ему придётся увидеть так уж много чужих, зачем вообще об этом говорить так подробно, если это вежливость, то она переходит грань издевательства — но он замечает, что последние несколько реплик Органы-Соло постукивает носком ботинка об пол, и вжимает ступню в пол, и не добавляет ничего.
Сам виноват.
Она снова произнесла его имя, и в третий раз это звучит почти естественно. Так, что он едва не упускает этот момент. Это похоже... не на вторжение, нет, на что-то гораздо более мягкое и ненавязчивое, и от этого даже более страшное.
Проникновение.
Может, всё гораздо проще. Может, за эти четыре месяца — это долгий срок — он избавился от ассоциаций с тем, кто обычно так его называл. Может — он пробует проговорить это «Армитейдж» про себя — и чувствует, как сводит зубы.
Зато он вспоминает кое-что ещё.
— Я сын Брендола Хакса, бывшего коменданта имперской академии на Арканисе, генерала Первого Ордена. Мой уровень доступа не позволял мне получить точную информацию...
Крифф.
Он это уже говорил.
— ...но мой отец зачастую был невоздержан в словах. Например, он рассказывал мне о Верховном лидере. Я сам видел его только однажды. Говорил о некоторых планах Первого Ордена. В целом Первый Орден планирует не выходить за пределы Неизведанных Регионов, пока супероружие не будет готово к введению в эксплуатацию.

— Есть, мэм.
Он протягивает руку, берёт датапад и ставит его перед собой на столе. Мысли кажутся чересчур отрывистыми, неупорядоченными, но структура создаётся легко, едва он начинает писать. Полные официального стиля, зато точные формулировки, оформление — он не знает, каким оно должно быть здесь, поэтому пользуется тем, что знает. Координаты возможного расположения супероружия — с точностью до системы. Предполагаемый состав флота и то, что ему ничего не известно о его расположении за пределами Неизведанных Регионов. Возле каждого пункта — пометка: достоверная информация, нет уверенность в надёжности информации, только слухи. Подумав, он добавляет ещё одну: вывод сделан на основе косвенных данных. Её он ставит напротив срока до введения супероружия в эксплуатацию: не менее десяти лет.
Сливать информацию о Первом Ордене по форме рапорта Первого Ордена странно до зуда в пальцах.
Привычная работа в непривычных условиях.
Это гораздо лучше, чем допрос о его мотивации. Гораздо лучше, чем попытки получить информацию не о Первом Ордене, а о нём лично. Не потому, что у него есть какие-то иллюзии на свой счёт: предавший однажды предаст и второй раз, кажущийся предателем может выдавать выгодную «преданным» дезинформацию, иные варианты. Опасения Органы Соло естественны, лгать ей он не хочет.
Проблема в том, что правды у него нет — ни для неё, ни для себя.
Он бессмысленно смотрит в датапад и ничего не пишет. Он не помнит, когда прервался. На датападе нет даже хронометра, по которому можно было бы оценить, сколько длилась пауза. Он испытывает невероятно сильное желание посмотреть на Органу Соло и едва сдерживается, чтобы не поднять голову.
Отсутствие хронометра — это тоже умный ход. Она может прервать его через десять стандартных минут или через стандартный час — у него не будет возможность проверить. Пока не прерывает — он поспешно возвращается к описанию того, что помнит о планетах Неизведанных Регионов.

Он прекращает писать, как только улавливает краем глаза движение по направлению к себе, останавливается на полуслове. Из-за этого — или из-за того, что записанная информация выглядит гораздо менее впечатляющей, чем казалось до записи — он думает, что
(утаил)
забыл что-то важное. Он пытается вспомнить — не чтобы дополнить, датапад он возвращает тут же — скорее для очистки собственной совести. Ничего не выходит. Он чувствует себя выжатым насухо, едва выпускает датапад из рук. Смотреть в глаза Органе-Соло, держать плечи прямыми — всё это кажется непосильной задачей, но он справляется, и это кажется чудом.
Он хочет задать вопрос, весьма существенный вопрос, но пока он пытается взять себя в руки, Органа-Соло выходит из комнаты.
Справедливо.
Вопросы здесь задаёт не он.
Он не уверен, что взять себя в руки ему удаётся; не уверен, что, пока его сопровождают к камере, он достаточно ровно держит плечи и достаточно высоко поднимает подбородок; лиц конвоирующих он не запоминает вовсе, в отличие от укреплённого у двери комма, этот отпечатывается в памяти настолько резко, что ему кажется: он вот-вот вспомнит то, что должен был написать, но эта попытка отзывается только глухой болью в голове.
Он валится на койку, не сняв обуви, выпрямляется — ноги гудят, руки гудят, гудит голова; он вроде бы не делал ничего особенного и, похоже, делал это «неособенное» слишком долго. В животе странно пусто — не только от голода, и он, поколебавшись, подтягивает колени едва ли не к груди, перекрещивает предплечья. Перед тем, как провалиться в сон, он успевает только понять, какое ощущение мешает ему с момента выхода из комнаты, как попавший в сапог камешек.
Ему впервые одиноко.

За это время он успевает выспаться.
За «это время» он принимает абстрактную величину. Хронометра у него нет. Есть ли хронометр на комме возле двери, он не знает. К дверям лучше не приближаться без крайней необходимости, а крайней необходимости не возникает. После пробуждения голова тяжёлая и горячая, в висках тупая ноющая боль — ему не удаётся вспомнить ничего нового. В памяти всплывают только уже написанные строчки.
Время бодрствования он в итоге тратит на короткую физическую разминку, от которой голова начинает болеть сильнее, и изучение потолка.
Когда он просыпается во второй раз, голова уже почти не болит.
Но его выводят из камеры, и тёплое со сна тело прошибает ледяной пот.
Слишком рано.
Для чего угодно — слишком рано.
Не мог же он проспать месяц.
Или даже неделю.
Он разводит плечи так, что едва не соприкасается лопатками. Поднимает подбородок выше. Сжимает зубы. Позволяет себе тихий выдох только после того, как посторонние покидают комнату.
Обещает себе позже подумать о том, с каких пор он не считает посторонней Органу-Соло.
Он садится напротив неё, сцепляет руки. Коротко смотрит на кружку с каффом, снова переводит взгляд на Органу-Соло. Надеется, что не покраснел. Она выглядит уставшей, и ему парадоксально становится стыдно за то, что он стал причиной её забот. Эмоция, совершенно не поддающаяся логике.
Ему даже становится интересно, как Органа-Соло умудряется производить такое впечатление на людей. Вряд ли дело в нём. Он никогда не был настолько внушаемым.
Тогда — в чём?
Но Органа-Соло показывает ему голофото — изображённый ему не знаком — и задаёт вопрос, и теперь он точно краснеет.
Крифф.
Как он мог забыть.
— Прошу прощения, мэм. Сенатор Мэдмунд принадлежит к Центристской партии. Это всё, что я знаю о нём лично, но многие из центристов поддерживают Первый Орден. Я могу назвать только имя сенатора Фатил. У меня нет точных данных, но я слышал её имя от генерала Хакса. Кроме того, Первый Орден получает финансирование от некоторых моффов Осколка Империи и некоторых планет в Неизведанных Регионах. В моём…
Пусть будет так.
— …отчёте они помечены как захваченные. Первый Орден абсолютно точно сотрудничает с «Чёрным солнцем».

Он медленно выдыхает сквозь сжатые зубы.
Грудная клетка расширяется и сужается. Мысли затягиваются. Успокаиваются. Упорядочиваются.
Органа-Соло права. Ему всему нужно не расслабиться — но упорядочиться. Контроль дыхания способен в этом помочь.
Дальше он дышит через нос. Два счёта перед вдохом и выдохом, один — на вдох и выдох.
— Никак нет, мэм.
В первую очередь это ответ на вопрос о других упомянутых. Во вторую — о его отношению к кафу. Он не уверен, что этот вопрос не риторический. Кроме того, он не знает, нравится ему каф или нет. Это абсолютно бесполезная информация.
Несмотря на, судя по предложению, ранний подъём, он имел возможность выспаться. Единственная причина использования кафа — его тонизирующие свойства. Сейчас в нём нет необходимости.
Но короткая улыбка Органы-Соло
(отзывается теплом внутри)
— это явный дипломатический ход, и теперь его очередь. Он делает глоток — равнодушный, но достаточно большой. Упавший в желудок каф раздражает желудок, напоминает о голоде.
Не имеет значения.
Скорее всего, это наименьшая из его проблем.
— Мне почти не известны иные имена за пределами Первого Ордена. О тех, что не были упомянуты до сих пор, я знаю из голонета. Я имею в виду, из его общедоступной части.
Сделанного глотка хватит, чтобы возможный яд мог подействовать. Не имея права на вольность, он всё-таки решается на неё.
— Если вы позволите, мэм…
Он смотрит на Органу-Соло и, не заметив в её лице явного запрета, продолжает:
— Я бы предположил, что в большей или меньшей степени с Первым Орденом связан в лучшем случае каждый десятый. Если это ваш знакомый — вероятность повышается.

На этот раз ему не удаётся скрыть ни удивления, ни страха.
Кем бы он себя ни показал перед Органой-Соло, он имеет представление о войне. Возможно, не имеет представления ни о чём ином, но в этом и нет необходимости. Война существовала и будет существовать — насчёт «иного» такой уверенности не может быть.
Империя и Альянс за восстановление Республики. Первый Орден и Сопротивление. Фракции. Битвы. Сейчас, недавно, тысячу лет назад.
Всегда.
Война — это не конкретные сражения. Естественное состояние Галактики. Необходимое условие существования жизни, сродни пригодной для дыхания атмосфере.
Война — это не сражения. Война происходит за закрытыми дверями, в словах — всё зависит лишь от того, чью судьбу способно решить это слово. Человека — и какого человека. Народа — и какого народа. Планеты — и масштабы только растут. При таких исходных нет нужды говорить прямо. Каждый поймёт и так.
Ему очень страшно умирать.
Он возвращает лицу беспристрастное выражение — насколько это возможно. Берёт себя в руки, в буквальном смысле тоже: сжимает левой рукой запястье правой, упирает три пальца в артерию на тыльной стороне основания ладони. Считает. Контролировать дыхание будет сложнее.
— Болей нет. Сонливости, слабости нет. Сознание ясное. Голова не кружится. Не тошнит.
В последнем он уже не уверен.
— Дыхание учащённое, поверхностное.
У него нет хронометра, но для общей оценки в нём нет необходимости. Пульсация почти незаметна. За время, потраченное на произнесённые реплики, он потерял её трижды.
— Пульс учащённый. Поверхностный.
Ядов бесчисленное множество. Некоторые действуют мгновенно, некоторые через несколько часов или даже дней, не у всех смерть является гарантированным — или ожидаемым — результатом. Но симптомы у большинства схожи.
— Температуру тела оценить не могу.

— Моё психическое состояние в норме, мэм. Во всяком случае, я не заметил признаков дебюта психического расстройства.
Пожалуй, он говорит резче, чем следовало бы, если он хочет остаться в рамках вежливости. Он задет предположением о том, что краткосрочное пребывание в камере — он не знает точно, сколько в ней провёл, но ограничивает для себя это время промежутком от нескольких стандартных часов до нескольких стандартных суток — могло всерьёз повлиять на его психику.
Он понимает, что первое впечатление врезается в память сильнее всего, оставляет самый глубокий след — до тех пор, пока не случается что-то, что вызовет эмоциональные переживания, достаточно яркие, чтобы выжечь имеющийся рельеф, нанести новый узор. Он решал сам, какое произвести впечатление — и ошибся. А после ошибся снова, когда счёл первую ошибку досадной, существенной — но не фатальной.
В мягких движениях Органы-Соло, в её спокойных текучих словах, в едва уловимой улыбке — о, особенно в улыбке — во всём ему чувствуется издёвка. Он с трудом сдерживает злость, но — сдерживает.
Потому что предателей не чествует ни одна из сторон.
Потому что Органа-Соло имеет право на гораздо большее, чем просто издёвка.
Потому что сам он не имеет права даже на злость.
Он вцепляется в запястье до боли. Смотрит на свои руки — они чуть заметно дрожат. Вся эта дрожь, вся эта злость — зря.
Может, вообще всё зря.
Эта вероятность тревожит. Он заставляет руки перестать дрожать, поднимает взгляд на Органу-Соло. Она разрешила спрашивать — и, чтобы компенсировать бестактность предыдущей реплики и следующего вопроса, он говорит самым учтивым тоном, на который способен:
— Если позволите, мэм, всего один вопрос. Сейчас вы сказали именно то, что имели в виду?

— Я слышу, что пришёл зря, мэм.
Не вероятность. Определённость.
Он неплохо ориентируется в вероятностях. Их зыбкая почва не пугает его, как и необходимость долго пребывать на ней. Здесь слегка твёрже, там немного мягче. Иногда можно уверенно опереться. Иногда нога проваливается по колено.
По подобной местности можно передвигаться. Особенно собрав имеющуюся информацию в своеобразную голокарту — это не сложно, если обладать навыком. Он уверен, что обладает. Что жив до сих пор во многом благодаря этому.
Определённость гораздо проще, скучнее и неотвратимее — если не попытаться отыскать в ней вероятность. Второе дно.
Смысла в этом поиске сейчас нет. Если Органа-Соло с какой-то неизвестной ему целью разыгрывает спектакль,
(он смотрит на неё: у неё такое нежное лицо, нежная улыбка, нежные движения; от неё веет ощущением неги, в которое хочется закутаться, как в самое тёплое в галактике одеяло, и странно думать так о женщине, которая в два раза старше его, о человеке в звании генерала; даже Новая Республика не могла присвоить его просто за происхождение или — он обрывает себя, в присутствии Органы-Соло дико думать о чём-то грязном, и сам этот факт тоже дик)
(она выглядит такой усталой: усталое лицо, усталая улыбка, усталые движения — это не может быть чем-то, кроме спектакля, иначе зачем Органа-Соло говорит с ним сейчас о вещах, не имеющих отношения к войне? надеется найти то, что он утаил? не верит в достоверность описанного в отчёте психологического портрета? ждёт очередной ошибки?)
(даже в его голове эти мысли звучат фальшиво, логично — и фальшиво, разве так бывает? разве не глупо оценивать текущий анализ так?)
(Органа-Соло не может просто с ним говорить; если бы он допускал это, ему следовало бы при первой же возможности достать бластер и застрелиться, чтобы она тратила время на сон или на что-то более важное, чем человек, у которого больше ничего нет — и который может представлять опасность)
то, убедившись в том, что ему больше нечего предложить, его всё-таки убьют. Этот вариант его полностью устроил бы — не потому, что он желает своей смерти. Потому, что в войне не существует ни слова «жёсткость», ни слова «жестокость», только «необходимые меры». И то, понимает ли это Сопротивление, умеет ли применять на практике, может существенно повлиять на исход.
Прежде чем ответить на второй вопрос, он хмурится. Он знает ответ, но слова, произнесённые Органой-Соло для примера, звучат совсем иначе.
Кроме того, он не уверен, насколько подробного отчёта она ждёт теперь.
— Никак нет, мэм. Я слышал, как такие вопросы задавали штурмовики и младшие офицеры, и…
Он коротко колеблется. Вероятно, Органа-Соло не имеет в виду случаи, когда «дружеские» вопросы задавали с целями, наиболее дружеской из которых могло быть получение отчёта.
Признаваться в этом почти стыдно. Он крепче сжимает пальцы на собственном запястье, не отводит взгляда.
— …сам участвовал в подобном. Это допустимо, до определённой степени, но не поощряется Первым Орденом.
Он вглядывается в её лицо, в её реакцию: удовлетворительно? Или стоило остановиться после «никак нет»?

Он слушает Органу-Соло молча. Не прерывая. Не допуская самой возможность прервать. Хотя единственное, чего он хочет — вскочить и заорать на неё — сделать что угодно, чтобы заставить Органу-Соло остановиться.
Но он только садится прямее.
Расправляет плечи, пока не соприкасаются лопатки.
Сжимает челюсти. До боли.
Выравнивает положение рук — локти максимально симметричны относительно корпуса — и сцепляет пальцы.
До боли.
Щурится, глядя Органе-Соло в глаза.
Впервые в жизни он смотрит на неё, как на врага.
Он чувствует, что снова краснеет: безобразными пятнами на щеках и шее. Он не испытывает неловкости. Напротив, испытывает эмоцию, более привычную, чем страх.
Злость.
У него, безусловно, есть вопросы. Основной из них: что она себе позволяет. Почему она решила, что он сочтёт нужным докладываться каждому проходимцу. С чего она взяла, что его подробные отчёты ей являются чем-то иным, кроме выражения уважения стороне, борющейся против Первого Ордена — стороне, а не лично Органе-Соло. На её месте мог
(нет)
(история не лжёт, история говорит: нет)
быть кто угодно другой.
И почему, крифф, она отчитывает его так издевательски-похоже на отца. Таким же мягким, таким же участливым тоном, который прорывают острые слова.
У него, безусловно, есть ответы. Основной из них: она позволяет себе то, что может позволить. Проще говоря — всё.
— Никак нет, мэм, — говорит он так сухо, как не говорил ни разу с тех пор, как вышел на Сопротивление. Так сухо, как отвечал отцу в те моменты, когда хотел от него
(защититься)
отделаться.
Проще говоря — всегда.
Он прекрасно помнит это слово: предатель. Он прекрасно помнит все полагающиеся себе права: ни одного. Он прекрасно помнит, что с ним может сделать Первый Орден: что угодно. Он прекрасно помнит, что с ним может сделать Сопротивление: гораздо больше. Он прекрасно помнит, что гордости у предателя нет и не должно быть.
Проблема в том, что гордость у Хакса есть.

Первые три дня он отсчитывает по косвенным признакам. График приёма пищи. Время смены караула. Лица приходящих караульных, свежие или уставшие — не самый надёжный показатель, но позволяет скорректировать данные остальных и выровнять режим сна. Он запоминает эти лица, искоса, собирая их из осколков разных ракурсов, глядя прямо лишь тогда, когда замечает на себе чужой взгляд — то есть, редко и недолго. В его положении не стоит провоцировать, но ещё менее стоит отказываться от гордости. В будущую встречу с Органой-Соло он, разумеется, не верит.
Следующие три дня он проводит не бездеятельно, но пассивно: у него есть возможность ходить по части территории, и он идёт туда, куда прикажут; у него есть возможность говорить с людьми, и он говорит с теми, с кем прикажут; у него есть возможность что-то делать, и он делает то, что прикажут. Не выказывая эмоций, не допуская ошибок. Говоря откровенно, с тем уровнем сложности, который ему доверяют, допустить ошибку можно разве что намеренно. Параллельно он запоминает: снова лица, имена и фамилии, пилот, связист, медтехник, работник штаба. Он
(надеется)
считает, что информация не успеет ему пригодиться, но стремится занять чем-то изнывающий от безделья разум. Это занятие не слишком привычно, и перед сном, с закрытыми глазами, он мысленно сортирует полученные данные: соотносит услышанное вчера имя с увиденным сегодня лицом, звание — с родом занятий, род занятий — с именем, до тех пор, пока вся имеющаяся объективная информация не заполнит нужные ячейки; тогда он приступает к информации субъективной, о том, что первый любит ломин-эль, второй поссорился с третьим, четвёртый всегда мечтал стать пилотом, но не смог по состоянию здоровья; его поражает количество информации, которое выбрасывают в воздух окружающие люди, и засыпает он несколькими часами после отбоя, но неизменно просыпается за стандартную минуту до подъёма. Сам он не отвечает на относящиеся к нему вопросы неотносящихся к нему людей; ни на один, за исключением имени. Но он может ответить на нейтральные вопросы: о том, где лежит какой-то инструмент или куда пошёл тот или иной человек. Это легко: всё по-настоящему необходимое давно перешло на датапад Органы-Соло, и сейчас его память не занята ничем полезным. Скоро все вопросы сводятся к нейтральным. Он занят ожиданием: каждый раз, идя куда-то, он думает, что идёт в последний раз, каждый раз, принимая пищу, анализирует организм на наличие непривычных ощущений. Они есть, но из них он может заключить лишь то, что еда в Первом Ордене была гораздо более качественной и безвкусной. Он надеется, что Органа-Соло окажется не настолько глупа, чтобы их будущая встреча в самом деле состоялась.
Следующие три дня его не покидает ощущение, что в Сопротивлении никто не знает, что, кто и где находится. Его спрашивают об этом слишком часто. Он отвечает — скрывая удивление, но без раздражения, потому что организм приходит в норму достаточно, чтобы он понял: его сейчас не убьют. Через него попытаются передать информацию, которая, возможно, могла бы стать западнёй для Первого Ордена, и убьют только после того, как поймут, что он бесполезен. От этого было бы грустно, если бы он оставлял себе время на грусть, но это и успокаивает. Во всяком случае, в Сопротивлении не склонны доверять врагу, и с этого момента он точно знает, что встреча в самом деле состоится.
И когда он наконец смотрит на Органу-Соло — тёмная фигурка на фоне панорамного окна, спиной к нему, без других людей в комнате, хотя он мог бы успеть добыть оружие — его губы сводит судорога. Он не отвечает на приветствие мгновенно, потому что пытается привести в порядок собственное лицо, пока не понимает, что ему хочется улыбнуться ей в ответ.
С обозначенной проблемой гораздо проще иметь дело, и по его мимике вновь невозможно ничего прочесть, когда он говорит:
— Здравия желаю, мэм.

Он садится. Движения даются ему гораздо естественнее, чем в прошлые встречи с Органой-Соло. Несмотря на судорогу в начале. Она беспокоит, но проанализировать это можно позже. Сейчас, в отличие от прошлых встреч, он одет в чистое и по размеру — ни масляных пятен, ни крови. Это приятно. Ему всё ещё важно произвести хорошее впечатление.
Хоть и непонятно, зачем.
Он больше не ограничен необходимостью предоставить информацию. Он всё ещё находится на вражеской территории — и последствия его выбора таковы, что не-вражеских территорий в Галактике больше нет.
Кроме мест, в которых появляется Органа-Соло — и улыбается.
Он не находит логического объяснения этому феномену. Как и щекочущему чувству в уголках губ.
— Удовлетворительно, — говорит он, решив считать это слово ответом на первые три вопроса. Правдив этот ответ только для самого первого: он устроился — какой бы смысл Органа-Соло ни вкладывала бы в это понятие. Его впечатления же колеблются в диапазоне от «отвратительно» до — да — «удовлетворительно», так что ему даже не пришлось лгать напрямую.
Он понимает, в чём смысл вопросов Органы-Соло, хоть и не понимает, зачем она хочет его открыть. Для дела это бессмысленно, сотрудничать он был согласен и так. Открываться — всегда значит ослаблять себя, открываться ради чужого развлечения, удовлетворения любопытства — ещё и оскорблять. Поэтому он спрашивает — так же не меняясь в лице, балансируя между вежливость и холодностью:
— Насколько полного сравнения вы хотите, мэм?