— А я уже почти было испугался, что ты нашла себе другого плюс одного.

Жизнь в последние годы подбрасывает ему всякое, но такое у Толлака впервые. Ему даже не нужно выкручиваться, чтобы как-то ее назвать — девушка очень кстати целует его, и Толлак целует ее в ответ, приобнимает, довольно крепко, достаточно легко, за талию, потому что это самое нейтральное, но близкое, что может подойти.

Целуется она хорошо, пусть это и не настоящий поцелуй, так, понарошку.

На Центарее он уже почти сутки, и тут у него нет больше совершенно никаких дел. Можно было улетать еще вчера, но он просто писает слабость к пограничным планетам. Рубеж цивилизации, последний форпост — совершенная дыра, если говорить человеческим языком. Ксеносов тут слишком много, людей недостаточно, порядка так и вообще никогда, похоже, не было. Как нигде больше, тут понятно,  почему Первый Орден нужен, и сколько пользы принесет Старкиллер, когда испытания закончатся. Старкиллер, по правде, Толлака немного пугает — такая мощь... Конечно, она на их стороне, он знает, что они эту силу применят во благо всем, но если что-то подобное построили они, то сможет и кто-то другой. Пока он у них, все будет хорошо — он в правильных руках.

Ведь в правильных?

На Центарее ничего такого нет. Про Старкиллер тут, может, и не услышат. Когда они испытают его, новости дойдут слухами, в слухи не поверят — конечно. На Центарее спокойно, слишком, вечно спокойно, чтобы верить в такое оружие и такую мощь.

Тут даже кто-то отмечает свадьбу. Толлак не может устоять, заходит посмотреть, кто это, осторожно смешивается с гостями — и тут-то все и случается. Губы у девушки на вкус чуть терпкие от вина. Толлак осторожно вполглаза угадывает, от кого она сбежала в его объятия.

— Он уже ушел.

Толлак отнииает губы, но руку оставляет на том же месте, и говорит тихо, от его дыхания колышутся короткие волоски на ее виске. И улыбается, как будто нашептывает ей на ухо какие-то влюбленные глупости.

— Но я бы все равно закрепил эту победу на вашем месте и готов помочь. Могу предложить беседу за вином, нелепые танцы, чем там еще развлекаются на свадьбах?

Он принимает важное решение и почти с сожалением убирает руку и отдаляется на чуть более приличное расстояние.

— Я Толлак, хотя «дорогой» тоже сгодится.

Она не отказывается, и Толлак видит в этом хороший знак. В худшем случае, ей и правда скучно и она ищет хоть каких-то развлечений, в лучшем — и ей тоже понравилось целоваться понарошку. И ей хочется узнать, как это получится по-настоящему.

Можно соврать, но Лора, хоть и сбегает от чужого мужского внимания, посторонней тут не выглядит. Человек, который знает молодых, может знать и их родственников, друзей. С тем, чтобы врать, у Толлака проблем нет, но врать в таких обстоятельствах.сложно, слишком много леталей нужно запоминать, слишком осторожным быть. Он любит сложные схемы, но за время работы хорошо выучил, что чем ложь проще, тем лучше и охотнее ей верят. Когда есть возможность, лучше вообще не врать.

Теперь она есть, и Толлак отшучивается, с заговорщицким видом наклоняясь ближе к Лоре на ходу.

— Никто, но это тайна. Тут я на задании, но это тоже тайна. По плручению антропологического общества исследую обычаи современных праздников на рубежных планетах. Смешиваюсь с толпой и не вступаю без лишней нужды в тесные контакты. Это задание я уже провалмл.

Толлак делает скорбную паузу и вступает в контакт с Лррой еще раз, легонько целует ее в плечо, потому что ему кажется, что он поймал на них взгляд того мутного, от которого Лора хотела избавиться.

— Но у меня такое чувство, что оно того стоит, — он улыбается и, как в чем ни бывало, ведет Лору под туку к танцполу. Танцуют мало и как-то вяло, робко, будто боятся, что на них будут смотреть слишком внимателтно. Толлак не боится. Он достаточно много повидал, чтобы не бояться взглядов, танцев и хорошеньких девушек. Тем более, что вместе они сходятся редко, и редкость эта ценна и удачна.

Толлак хочет сказать, что он никогда не шутит, но Лора и так ужасно серьезная. Ему это очень нравится, как она не отвечает на шутку шуткой, не выдумывает про себя что-то настолько же невероятное, даже не смеется — а просто прямо говорит, что о нем думает. Поразительно — такие люди встречаются ему редко и всегда очаровывают Толлака просто тем, что они есть.

На его поцелуй она реагирует почти так же; ищет ему причину, найдя, не возражает. Но в самый центр танцпола выводит их она, будто все проверяет, на что ее новонайденная пара способна. Толлак способен на многое, особенно когда она снова улыбается.

Это Янто из них двоих все время влюбляется и теряет голову. Толлак голову не теряет, не так бесповоротно. Только иногда, контролируемо, будто летишь, отсчитывая время до того, как раскроется парашют — и будто бы и не переживаешь, ведь есть еще запасной, а потом и самый запасной, а потом и тот, который раскрывается сам, без человеческого участия, перед самой критической высотой — но только все равно переживаешь.

Теперь все почти так же. То, что, скорее всего, они никогда больше не встретятся, только добавляет уверенности в том, что падать можно, сколько хочется.

Ему кажется, что на них смотрят, но это теперь не так важною Важно, что он смотрит на Лору, а она — на него, важно, что он кладет ей руку на талию. Танцевать Толлак любит и даже умеет, даже неплохо. Ведет он, и главное для Лоры — просто получать удовольствие от этого. Толлак вот его получает. Он начинает осторожно, будто примеряется к тому, как у них получится, но быстро придвигается поближе, держит покрепче.

Ему очень хорошо от того, что она так близко. Что она дает себя вести, но все равно делает то, что хочет, и сама тоже. Не только не отдаляется, но даже прижимается к нему еще ближе. Толлаку действительно жаль, когда все заканчивается. Он редко встречает людей, с которыми хорошо просто быть рядом, которым не надо ничего рассказывать, которым ничего от тебя не надо и от которых ничего не надо тебе.

Если Толлаку что-то и надо от Лоры — это чтобы она оставалось рядом с ним и не уходила. Пусть даже она начинает спрашивать, тут же бросает свои расспросы сама, и сама же отсекает все лишнее — свадьбу, своих знакомых, всю мишуру, которая может помешать.

Они бегут в сад, с вином, потому что это лучшее, что может предложить эта свадьба, а оттуда Толлак тянет ее в сторону моря. Море тут красивое. МОжет, потому, что это окраинная планета, но на берегу этого моря и правда начинает казаться, что это — самый край мира, и дальше ничего нет, кроме бесконечной воды до самого горизонта.

От моря тянет йодистым запахом водорослей, ноги грузнут в песке, нагревшемся за день, и волны переливаются на солнце. Толлак опускает руку, так, что Лора больше не может держаться за плечо, и берет ее за руку. Замечательная рука — да и все у нее замечательное.

— Предлагаю не возвращаться никогда, — серьезно — только глаза улыбаются — говорит Толлак. — Разве что выбраться, чтобы взять еще вина.

— Будем сидеть и любоваться морем и друг другом, а потом будем плавать, а потом посмотрим, как пойдет.

Для «как пойдет» песок — не самое удобное место, но они всегда могут куда-то уйти от моря. когда-нибудь потом, сейчас это кажется невозможным. Не пока рука Лоры была в его руке, не пока синхронно с волнами на него накатывало что-то теплое.

— Можем поговорить. Или наоборот, помолчать. Признаться, в последнее время я устал и от разговоров, и от всего вон того.

Он кивает назад, но имеет в виду не потерявшуюся скучноватую свадьбу. В Лоре видна какая-то внутренняя устала зыбкость, будто она не знает, что дальше. Очень слабо — потому что знает, что поступает правильно, и на правильной стороне — он чувствует что-то такое же и в себе.

Он выпускает ее руку, но только для того, чтобы подняться выше, по запястью, мимо внутоенней стороны локтя, там бьется слабая тонкая жилка, он почти ощущает по прикосновению, какая она голубая, как проступает на белой тонкой коже. Выше, к плечу, выпирающей ключице, за шею, под волосы.

— Если вспомнишь, что спутала со своим плюс одним, скажи, — тихо говорит Толлак и придвигается, целует ее.

Губы у Лоры на вкус как прибой.

Румянец ей, наверное, очень к лицу, думает Толлак, а потом ничего не думает больше, потому что Лора не отстраняется, не останавливает, не выдумывает себе нового несуществующего ухажера, а целует его, и это хорошо. Очень, очень хорошо.

Он часто ищет короткие романы на стороне, между миссиями, с посторонними людьми, чтобы это не мешало работе, и это часто бывает хорошо, но теперь, сейчас он чувствует какой-то особый голод, чувствует, будто это нужно и Лоре тоже. Такой голод, попытку сбежать от смерти и всего плохого, часто можно было встретить во время войны. Он тогда его не знал — свое желание жить Толлак открыл в себе после плена, о которому никому не нужно знать, когда окончательно пришел в себя в медотсеке. Все сразу стало каким-то чуть более настоящим, а в сознании появился тихий едва слышный голос, шептавший, что если он не решится на что-то, то следующего случая может уже не быть. Он стал более осторожным в работе, но более безрассудным во всем остальном, и долго, долго пытался справиться с этим, пока не вытеснил это в отношения. К тому моменту все остальные — все, кто воевал в юужань-вонгской — со своим таким внутренним голосом справились, ну, или научились его скрывать. Это было нормально.

С Лорой не нормально — с ней хорошо. В ее поцелуе — та же тоска, тот же голод, та же легкая усталось от того, что остановиться невозможно, и еще соль, навеянная морским воздухом, и еще множество всего. Разбирать можно вечность, а отодвигается она раньше и расстегивает платье. Пока для моря, не для него, но они знакомы от силы полчаса. Еще успеется.

Толлак смотрит.

Застежка не поддается сразу же, и ему нравится, как Лора улыбается, но какие при этом четкие, собранные у нее жесты. Интересно, кто она. Незачем знать, это испортит все, лучше им ничего не знать друг о друге — но интересно.

— Я не простил бы, если бы взяла — потому что у меня вот его нет, и тогда краснел бы я. А если нас таких двое, то есть занятия и интереснее, чем краснеть. Давай помогу тебе?

Трудно не спешить, но он трогает ее осторожно, нежно, потому что спешить некуда. С трудом останавливается, чтобы не целовать клочки белой, горячей кожи, которую отвоевывает у застежки. Вместо этого он ее отпускает, и, освободившись от него и от платья, Лора тут же ускользает. Она красивая, и ее красота кажется очень очень осознанной, что делает Лору какой-то взрослой. Взрослее, чем она есть — хотя он и не знает точно, сколько ей на самом деле. Это неважно.

Толлак и сам встает, скидывает одежду, быстро, но без лишней суеты, как делает это много лет. Разве то теперь он не аккуратно складывает все на стул, а бросает на берег. Веселым безалаберным пятном его вещи и вещи Лоры отмечают границу, которую совсем приличным людям лучше не переходить. С другой стороны этой границы без объявления войны его накрывает обстрелом из капель. Холодные, приземляясь на кожу они кажутся обжигающими, и мелкие веснушки, которыми усеяна его спина и грудь, кажется, отмечают места удачного попадания.

До сердца веснушки не добрались, капли так глубоко не проникают — так он пока думает, а потому беззаботно смеется и бежит к Лоре — повалить ее — повалиться вместе с ней — в воду. Море кажется холодным, потом горячим, потом его так много и оно так везде, что давать ему оценку просто незачем. Толлак трясет головой, с коротких волос летит вода,глаза режет от соли, и он снова закрывает их, только вытягивает руки, чтобы нащупать, поймать снова Лору.

— Не надо меня топить, я тебе еще пригожусь.

Чуть дальше в море волны покачивают их, но, возможно, он покачивается еще и от того — совсем немного — как Лора держится за него. Толлак убирает несуществующую прядь с ее лица, потому что это хороший повод прикоснуться. Все теперь кажется очень далеким — и особенно Старкиллер и то, что на что он способен. Что ему Старкиллер, напротив — пусть заработает на полную мощь поскорее, пусть война закончится и мир снова станет таким, как прежде. Тогда увольнительных станет больше. Может — звучит безумно, но — может, тогда его романы будут длиться дольше одного дня.

Хотя, может, потому ему так хорошо. Потому что не надо ничего просчитывать, ни о чем думать. Не надо ни о чем переживать, потому что все, что случится сегодня, останется в прошлом и никогда больше не затронет его жизнь. Никакого вреда, никакого урона, ни для него, ни для нее.

— Я должен признаться.

Он говорит тише, потому что это хороший повод придвинуться ближе, чтобы ей лучше было слышно, положить ей руку на спину, притянуть к себе.

— Я не изучаю обычаи свадьб. На самом деле у меня заказ на тебя. Невесте не нравилось, что ты красивее ее, и вот ты больше не там. Ужасно с моей стороны, я знаю, но я готов чем-нибудь искупить свою вину.

— Тогда просто запомни, что я украл тебя самым первым, раньше всех.

Это слишком хорошая фраза, чтобы не сказать в ответ, и Толлак говорит ее хорошо, серьезно, но так, чтобы и тени сомнений не возникло, что он шутит. Потому что он шутит, конечно, какая свадьба. У него пока не будет никакой свадьбы, а когда будет, то только для семьи, потому что ему не жалко, а им будет полезно породниться с кем-то для дел или связей, и жену ему наверняка выберут хорошенькую, умную и с чувством юмора. Такую, как Лора, но какую-то совсем другую. Не ту, что устроила все так, Потому он шутит. Но говорит серьезно.

Отнести на берег — это держать крепче, больше. Пока воды еще много, Лора кажется невесомой, потом море отступает — и она становится тяжелей, материальней, настоящей. Все это ему очень нравится.

После воды сначала кажется холодным воздух, на коже выступают пупырышки, но быстро исчезают — тепло. Песок шершавит ноги. Толлак опускает Лору на песок, садится сам, жалеет, что не украл, кроме Лоры, еще пару полотенец. Зато есть вино, от которого невозможно опьянеть, потому что он и так пьян своими спущенными с поводка чувствами. Толлак пьет для пробы, убеждается, что прав, и отдает бутылку ей.

— Я могу украсть тебя не только со свадьбы, но и в какой-нибудь миленький местный отель, хочешь? Чтобы номер выходил на пляж и их окон были видны звезды, и до утра ни о чем не надо было бы заботиться.

Толлак не отвечает все тем же серьезным шутливым тоном, что поздно, и он теперь все равно найдет ее где угодно, только потому, что очень сложно сказать подобное вслух и все еще выглядеть приятным неопасным человеком. Потому — и еще из-за того, что знает, что и она тоже не хотела бы этого.

Он поймет, что влюбился, и любовь не отпускает его, крепко держа в своих лапах, только потом, нескоро. Пока что ему кажется, что это влюбленность, как волна — нахлынет на берег, потом уберется снова, оставив и берег, и все камешки на нем на прежних местах. А обещать то, что он не станет делать, Толлак не хочет.

Потому Лора грозится сбежать, но остается — сама. Не пьет, одевается, и то, как скользит по ней ткань, действует на него сильнее вина. От этого покачивается мир, и хорошо, что она берет его за руку, потому что иначе сложно было бы устоять на ногах.

Вся она очень нравится Толлаку, и то, сколько в ней жизни, и этот почти незаметный усталый надлом, и как она выглядит, и как говорит, и как молчание, когда оно возникает между ними, выглядит уместным, правильным, и ничего не портит. И ее рука в его ему тоже очень нравится.

Пока они идут, только однажды он осмыслено просит остановиться, чтобы он мог купить контрацептивы. Все остальное время Толлак шепчет Лоре на ухо какие-то глупости, в основном для того, чтобы был повод поцеловать ее то в мочку, то в в скулу, то в щеку.