Теммин неожиданно подхватывает ее на руки, Каре даже ахнуть не успевает, но это оказывается совсем не страшно. Прижаться теснее, обвить шею руками — и куда угодно. Ей так и хочется ответить — «куда угодно», а еще — «домой». Но куда это — домой? То ли на корабль, то ли на Крайт, но это все нее ее дом, даже то место, где она родилась и выросла — это не ее дом. Больше всего на дом был похож Ди'Куар, они прожили там целых четыре года и там было неплохо. Там она познакомилась с Теммином. Значит, дом теперь там, где Теммин? Ей сразу приходится по душе такое определение. Сейчас оно самое правдивое, потому что только рядом с ним Каре чувствует себя спокойной и счастливой.

— К тебе, — дурацкий ответ, она ведь уже с ним. Правдивый ответ, потому что ничего больше не нужно. — Надо найти наши вещи, а потом детали, а потом джедайские развалины, а потом чинить корабль...

Чем дальше она перечисляет список дел, тем яснее становится, что все это не сейчас. Или сейчас, если Теммин нечаянно очнется и решит, что она права, но... Ничего же не случится, если они задержатся на Оссусе на лишний день? Дадут знать своим, когда доберутся до корабля, к тому же, у этой экспедиции и нет четких сроков, просто нужно не потеряться, чтобы на Крайте не волновались.

— Давай просто куда-нибудь, где никого нет? Они здесь все... слишком гостеприимные, не знаю, есть ли у них тут тихий уголок, но давай его найдем?

— А как пахнет солнце? — Каре тихо смеется, и хотя под ногами уже земля, она все равно не хочет отпускать Теммина, снова обнимает его, снова целует. Она не знает, как пахнет солнце, но от него пахнет немного звериной шкурой, немного травами, немного камнем — всем тем, из чего эта планета, из чего их сегодняшний день. И еще есть его собственный запах, запах его кожи, вроде бы такой привычный, но теперь совсем другой, потому что он её муж. Он — её. — Мы когда-нибудь улетим туда, где солнце и море?

Она спрашивает, но знает — улетят, конечно, куда угодно, куда захотят, теперь вся Галактика для них двоих. На Сарке не было моря, на Корусанте тоже, в войну не было совсем ничего, но Каре видела его несколько раз. И теперь вбегать бы вместе в соленые волны, хохотать и дурачиться, а потом солоно — от воды — целоваться, а потом валяться под жарким солнцем вдвоем. Главное — вдвоем. Поэтому это маленькое зеленое море трав нравится ей тоже, нравится любое место, где вдврем.

Платье в очередной раз цепляется за какую-то травинку, сухо перестукиваются деревянные и костяные бусины, а перо из рукава выпадает ей в ладонь, когда Каре отпускает Теммина, чтобы распутать увязший в травяном море подол.

— Платье, — теперь она улыбается немного неловко. А потом хитро. А потом снова неловко, потому что... Неважно. Все будет хорошо. Сейчас, с ним, просто не может быть иначе. — Если я испорчу им платье, вождь уже не будет таким дружелюбным, да? — она осторожно приподнимает длинную юбку за край и протягивает уголок ткани Теммину. — Помоги?

Еще пару дней назад это было невозможно, немыслимо, а теперь Каре чувствует теплые ладони на своей коже и подается вперед, к нему, ближе, еще. Она поднимает руки и выскальзывает из платья, прохладный утренний ветер холодит разгоряченную кожу, она стоит перед Теммином обнаженной — только бусы на ней и остались. Неловкости нет, под таким взглядом просто невозможно чувствовать себя некрасивой или неправильной.

— Да брось ты его, — Каре тихо смеется, забирает у Теммина платье, бросает в траву неподалеку, кое-как сложив. Потом подберут. — А меня не бросай, мне холодно тут без платья, — она просто кокетничает, конечно, как тут замерзнешь, когда от каждого прикосновения горячая волна пробегает по телу, когда такое горячее дыхание рядом.

Плащ с Теммина она снимает сама, аккуратно, но настойчиво расшнуровывая пояс, потом помогая избавиться от шкуры и плаща из лоскутков, похожего на ее платье, который вскоре отправляется туда же, к ее платью. Теперь ей все нравится, теперь можно не спешить, если только сам он не будет нетерпелив. Обнимать его обнаженного — что-то совсем иное, совсем новое. Потрясающее. То самое, чего ей не хватало всю жизнь. Целовать, соприкасаясь кожей, без всяких преград из одежды и прочих условностей — еще головокружительней, необыкновенней, приятней. Каре тянет этот поцелу так долго, как хватает воздуха.

Потом отстраняется совсем чуть-чуть, проводит ладонями по плечам, по груди, чуть-чуть щекочет кончиками пальцев, улыбается мечтательной и хмельной улыбкой.

Каре легко поддается рукам Теммина, льнет к нему, сама тянется ближе, потом накрывает его ладони своими, чуть-чуть сдвигает их к груди — и дальше он, конечно, догадается сам. Сейчас ей кажется, что никто и никогда не касался ее — так, потому что никого и никогда она не любила — так.

Потянувшись за новым поцелуем, она целует в губы, в шею, шепчет на ухо: люблю тебя, люблю, даже не представляешь, как. Обнимает, проводит ладонями по спине, быстрыми, но нежными движениями, словно изучает, словно ищет: так хорошо? Так ему нравится? А так?

Впрочем, ведь и правда изучает: каждый жест и каждый поцелуй с ними сегодня первый раз, каждое прикосновение Теммина отзывается в ней по-особенному, и когда она смотрит на него, то понимает — угадывает — приятно ему или нет, правильно или нет. Но, может быть, сегодня правильно всё, самой Каре хорошо просто от того, что они наконец-то вместе, от того, что она может смотреть на него, и целовать, и касаться.

Еще один поцеоуй, один жаркий вздох, и ее руки скользят ниже по спине, проводят по бедрам, замирают на миг.

Ей нравится все, что он с ней делает: все-все, каждое касание, каждый поцелуй, каждый его жаркий вздох на ее коже. Ей хочется больше, ближе, сильнее. Головокружительное чувство, как будто впервые отрываешься от земли, как будто впервые уходить в небо, в открытый космос, она помнит это чувство до сих пор, и сейчас — очень похоже или даже лучше. Лучше, потому что небо, эта галактика — её, её галактика, её Теммин — отвечает ей.

— Ещё, — одним выдохом, просьбой, требованием. — Иди ко мне.

Он уже с ней, так близко, как когда-то только мечталось, только снилось, но все еще не так близко, как хочется сейчас. Сколько-то минут назад — вечностей назад — ей не хотелось спешить, а теперь хочется всего. Всего, что может случиться с ними сейчас, и его, Теммина — всего. Под его руками так хорошо, так томительно сладко, и Каре не дает ему убрать их, сама снова целует в губы — быстро, жадно, как говорит свое «еще».

Ладони Каре, вновь проскользнув волной касаний от плеч до живота, теперь опускаются ниже, кончиками пальцев она проводит у основания члена — раз, другой, накрывает его ладонью — и почти сразу отпускает, чтобы повторить дразнящие ласки.

Каре не хочет отпускать Теммина и в первый миг действительно не отпускает: куда он, зачем, все же так хорошо. Но все-таки отпускает, а потом тихо смеется, видя, как на траву ложится разноцветный плащ, и не потому, что находит в этом что-то забавное — просто ей легко и радостно, ей приятна его забота, приятно, что даже в такой момент Теммин не забывает подумать о том, чтобы ей было удобно.

Смех обрывается, когда в голове вдруг возникает другая запоздалая мысль: таблетки она не пьет уже года полтора, в них просто нет необходимости и эта необходимость не планировалась в ближайшее время, другой защиты у них с собой тоже ничего нет... А, ладно. Ничего не случится, а если и случится, она с этим разберется. Потом. Все потом, кроме Теммина, который так целует ее и так зовет.

— Такой заботливый, — Каре опускается рядом на колени, улыбается и целует Теммина, шепчет эти слова губами в губы, льнет к нему еще ближе, чтобы соприкасаться бедрами, чтобы чувствовать жар другого тела, чтобы он знал, как она его хочет. — Люблю тебя, хочу, сейчас, — она берет его за руку, кладет эту руку себе на бедро и сама чуть-чуть тянет ниже и внутрь, чтобы там и отпустить.

Каре и не успевает заметить, когда оказывается на земле, когда Теммин оказывается над ней, то, чего она так ждала, так хотела, случается неожиданно — и совсем не так, как она думала. В первую секунду ей становится неловко, даже немного страшно, никто никогда не любил, не ласкал ее — так. Но секундное смущение уносится прочь, ведь она сама хотела его всего, и теперь она доверяется ему — вся.

Сначала Каре все равно не может расслабиться, но с каждой секундой становится все проще, лучше, приятней. Инстинктивно она то плавно подается вперед, то чуть приподнимает бедра, по телу пробегают жаркие волны, вдруг Теммин делает ей особенно приятно, она чуть выгибает спину, с губ срывается тихий выдох-стон. Она не знала и не думала, что это может быть настолько приятно, настолько... до мурашек, до того, что хочется еще, еще...

— Хорош-шо... — Каре блаженно улыбается в утреннее небо, тянет руки к Теммину и запускает пальцы ему в волосы, ей нужно касаться его, хотя бы так, как угодно. — Что ты делаеш-шь... со мной... — теперь она держит его чуть крепче, чтобы он оставался там, где есть сейчас, это так приятно, так жарко и хорошо, что лучше быть не может, но будет, с Теммином — будет.