Люди, успевшие побывать в Восстании, все как один говорят, что это — лучше, чем могло бы быть, но Эмилин, Восстание пропустившая, почти в ужасе. База на Крайте ужасна: здесь ничего не работает, а то немногое, что работает, устарело лет на тридцать. Единственное, что все еще держится — защитная система, но Эмилин уже достаточно хорошо разбирается в вооружении, чтобы понимать: один хороший выстрел хорошим вооружением — и им конец.

Зато пока о них здесь никто не знает. Время есть, вопрос только в том, чтобы потратить его полезно. Тем более, что скоро ей нужно будет заниматься еще и пилотом Леи. Эмилин предложила это сама, и теперь о своем предложении не жалеет тоже. Ей просто не нравится, как сжимается ее время на себя — пусть даже ее основная стратегия для пилота пока что поставить его в нужные условия и посмотреть, как он будет реагировать и меняться.

Время на себя ей нужно всегда, и если его теперь мало, нужно найти способ сделать так, чтобы это не мешало. Эмилин как раз раздумывает, как бы так сделать — устроить кабинет так, чтобы в нем можно было пить чай, не сходя с места? Найти пустую комнату или ненужные леса и сделать там площадку для небохождения? Но получится скорее пещерохождение. Приручить кого-то из местных лис? Но у нее уже было домашнее животное, погибшее вместе с Корусантом, еще одно сейчас совсем ни к чему.

Стук в дверь звучит почти как ответ на ее вопрос. А Хартер за ними — как очень, очень хороший ответ. Эмилин любит Хартер, и из всех людей на базе ей время на себя пригодилось бы больше всех. А еще лучше — время вдали от себя, чтобы можно было не оставаться наедине с мыслями.

— Ну наконец-то ты пришла, — говорит Эмилин так, будто денно и нощно ждала этот визит.

Но Хартер она, в общем, любит видеть в любое время.

— Заходи, будем пить чай и поговорим.

Хартер говорит только о работе, и Эмилин хорошо понимает, почему так. Все военные конфликты забирают и забирает, но в этом случае им пора бы остановиться, иначе у их доктора нечего больше будет брать, кроме памяти про ледяные пещеры, случившиеся с ней когда-то давно.

Она оглядывается на свои чаи. Те рассыпаны по разным банкам и не подписаны, но Эмилин все равно знает их все в лицо.

— Пряный выскогорный? Но он может вызвать видения, это не то, что тебе сейчас надо. Попробуем вот этот, белый, его мешают с лепестками цветов и пыльцой, он может помочь.

Смотрит и заваривает чай она с легким осуждением. Хартер бережет лекарства для других, а себя — нет. И что такое лекарства без толкового врача? Но врач тут она, и хоть теперь Эмилин и старше по званию, она считает, что врачам нельзя приказывать в принципе, если не разбираешься в медицине на их уровне.

— Дела ужасно, — уняв порыв все же надавать наставлений и советов, делится Эмилин. — Пока база не будет в порядке, я застряла здесь. Забрала у Леи одного из пилотов, попробую достать нам немного инвентаря или денег, чтобы обновить здесь хоть что-то, но... Со спонсорами беда — это не для посторонних ушей.

Хартер никогда не говорила лишнего, но это важно, это — на этот раз — стоит обговорить отдельно.

— На лекарствах экономить никто не будет, но если новых не появится, какое-то время нам всем придется экономить буквально все. Медотсека это тоже может коснуться.

Настоявшийся чай пахнет гатлентским летом, безмятежным и сытым. На секунду можно забыть, где они, когда они.

— А ты как, держишься?

— Ты тоже могла бы лучше устроить свою жизнь, — Эмилин смотрит недовольно, — а не пропадать в этих пещерах.

Она редко бывает огорчена тем, что делает или говорит Хартер, но теперь именно такой случай, и Эмилин не пытается и не собирается это скрывать.

— Праздник не нам, но молодежи? Доктор, с такими взглядами впору закопаться в могилу, чтобы не мешать следующим поколениям, а не ввязыватсья в очередную войну.

Для нее эта война вторая, для Хартер — уже третья, она не понесла потерь, а среди Калоний больше нет мужчин. Разумно бояться за дочь, разумно бояться за себя, но просто вычеркнуть себя из жизни, отступить на шаг назад — этого Эмилин не понимает.

Она делает возмущенный, экспрессивный глоток чая, который каким-то чудом не переливается за края от ее резких движений.

— Знаешь, что нам тут нужно? Поменьше жертвенности вокруг. Здоровой ярости, здорового же желания жить. Большая часть наших людей слышали про восстание по рассказам мам и пап, которые в восьми случаях из десяти расскажут не про войну, а про веселую историю, однажды приключившуюся во время войны. Им забыли сказать, что сопротивление — это не юужань-вонгская война, здесь противники — тоже просто люди, тут холодные базы, тут устаревшее оборудование, тут все еще побеждают не герои-одиночки, а структура. Кто их может этому научить? Точно не я.

Эмилин фыркает. Большую часть своей юности она провела, болтаясь по верхним уровням Корусанта, для нее Восстание было тайным хобби Леи, с которым иногда той нужна была помощь.

— А те, кто и правда мог бы — как ты — ударяются в жертвенность. Нет. Нет, — тверже повторила она. — Никакого праздника, пока на этой базе нельзя будет жить, а ты не переосмыслишь свое поведение. Так нельзя, Хартер. Не поступай так с собой. И со мной тоже — как я буду одна утолять свои гедонистические порывы, с кем буду чай, кому буду жаловаться на своих новых подчиненных? Моя жизнь далеко еще не закончена, и пока она не закончена, не может закончиться и твоя.

— Смогла?

Эмилин смотрит на Хартер поверх чашки. Они стали близко общаться, когда восстанавливали планеты после войны. Это были сложные, бедные годы, им приходилось работать вопреки перебоям с поставками, недоверием к Республике, повальной, страшной бедности. Эмилин отправилась туда, потому что ей надоела политика и она искала что-то новое, что-то совершенно иное, неизвестное ей прежде. А Хартер? Что, если она не сменила одну жизнь на другую, а из жизни просто выпала в ее отсутствие? Сложные времена плохи тем, что людям приходится становиться функциями. Но для кого-то этим они и хороши.

Эмилин не пугает то, что она видит и слышит, но она все равно недовольна. Хартер слишком ценна, отправить ее с базы — это подкосить работу всего медотсека. Да и куда ее отправлять? Если кто-то просто не хочет жить — с этим сложно что-то сделать. Люди очень изобретательны, когда дело доходит до выполнения своих желаний.

— А если бы это ты умерла? — спрашивает она, игнорируя предложенный Хартер шутливый разговор о подчиненных. — Ты бы ждала, что Тавет тоже потух бы внутри? Хотела бы этого? Хотела бы, чтобы и Лора перестала жить, а только существовала, пока не погибнет?

Возможно, не стоит спрашивать, нужно просто притвориться. Каждый справляется с горем, как умеет. Но беда в том, что Хартер не справляется вообще никак. Даже не пытается.

— Есть у нас врач, с которым ты могла бы говорить, при котором могла бы рыдать и перестать изображать из себя стоика?

Как только Хартер начинает говорить о Тавете и о детях — обоих — в ней снова загорается ровный спокойный огонек жизни. Его приятно видеть, но печально о нем думать. Эмилин отправила бы подругу куда угодно, потому что ей не нравится думать, что Сопротивление будет жить вот так, на человеческом ресурсе, который можно было бы и не тратить. Но им нужны хорошие врачи. Но Хартер везде будет плохо.

На ее месте Эмилин представляет себя с трудом и долго подбирает слова, чтобы сказать об этом, но Хартер сама все понимает. И вместо того, чтобы отказаться от совета, меняет вопрос. Так хорошо: политики часто дают советы о том, чем никогда не занимались сами. Эмилин часто в таких случаях советует удачно.

— Я добавлю в список приоритетного поиска психолога. Даже если его для этого придется похитить, — обещает она.

Она допивает чай, но не отставляет чашку, крутит ее в руках, чтобы из чаинок и последнего полуглотка сложить какое-то будущее. Будущее получается туманным, в нем много маленьких людей, что-то, похожее на нитку бус с зубами раптора вместо бусин и маленькое сердечко. Что это значит — непонятно, Эмилин решает подождать и увидеть собственными глазами.

— Я бы сказала, — Эмилин наконец-то заговаривает, оторвавшись от чашки, — что тебе нужно стать первооткрывательницей самой себя, чтобы тебя одной не казалось недостаточно. Что каждый день ты должна заканчивать с новым маленьким открытием: что ты любишь, что не любишь, чем хотеоа бы занять, что попробовать. А когда открытия закончатся, вместо них начнутся маленькие подарки себе же. Чашка очень хорошего кафа утром, маленький перерыв вечером, новая чтрижка, любииая цитата, написанная красивым почерком. Любая гедонистическая и непрактичная мелочь — и так пока... хотя нет, это не пока, это хорошая практика на всю жизнь.

Хартер обещает хотя бы попытаться, и это лучше, чем ничего, но Эмилин все равно еще немного смотрит на нее. Не будь войны, позвала бы ее на Гаталенту. Там в это время удивительно спокойно, и по вечерам воздух кажется золотым и каким-то густым, в нем слышится всякое, и очень легко в такие моменты забывать, что время существует — прошлое, настоящее и будущее, сливаются в один огромный покой. В такие дни сложно скорбеть по умершим, потому что кажется, что все умершие здесь же, у тебя за спиной, готовые сказать ободряющее слово и прийти на помощь. В такие дни можно только танцевать, ходить на пикники и удить рыбу в тенистых крошечных прудах — и так они все и поступают.

Однажды она отвезет Хартер на Гаталенту. Однажды.

Пока Эмилин только вскидывает голову на седине и смотрит на подругу совсем другим взглядом.

— Это, — говорит она, — можно исправить прямо сейчас. В любой цвет. Хочешь, твоя седина станет синей? Розовой? Желтой? Голубой? Салатовой? Изумрудной? Карминовой? Назви любой, но только кроме натурального. В седине нет ничего такого, из-за чего ее стоит скрывать. Наоборот, она создает идеальную возможность для темноволосых людей найти в себе что-то новое.

Эмилин говорит, уже перебирая краски. Уже представляя, какой невероятной будет выглядеть Хартер, когда они закончат.

— Только скажи — я сделаю все остальное. Или хочешь — обесцветим волосы и покрасим все. Это хорошее начало. Что скажешь?

Эмилин перебирает свои варианты. Сама она думает про белые — холодные, без естественного нежно-золотистого — или про ярко-красные волосы. Она часто меняет цвет волос, но с розовыми ей неожиданно комфортно. Она носила такие же во время переговоров с Осколком во время юужань-вонгской, и это было хорошо. Возможно, это тот цвет, который всегда ей по душе.

Возможно, розовый — просто цвет войны.

В любом случае, такой краски у нее много, и Хартер он будет к лицу.

— Темно-розовый, — соглашается Эмилин, довольная тем, что подруга уже смеется. Уже не печально, не страшно, только тихо, как будто боится, что смехом кого-то спугнет.

Потом она смутнеет:

— Только твои волосы сначала нужно будет высветлить. Мне это не надо, и такую смесь я с собой не вожу. Не беда, я узнаю, что не убьет тебе волосы, но удалит цвет, и попрошу кого-то доставить сюда с каким-нибудь грузом. Но когда я все устрою, я вернусь за тобой. Получится очень красиво.

Эмилин доливает еще чая. Чаем и добрым словом можно исправить очень много. Мертвых так не вернуть, но поговорить, успокоить, наполнить новыми силами — это вполне возможно.

— И мои решения не смелые. Хартер, — Эмилин смотрит на нее очень прямо, потому что она привыкла думать, что уж Хартер-то видит ее насквозь, — мне ведь нечем рисковать. Каждый раз я принимаю решения только за себя, каждый раз решаю про жизни чужих мне людей, устройство неродных мне планет. Я не беспокоюсь за своих детей, за свою любовь, — это не совсем так, но про это никому знать не стоит, потому звучит она все так же уверено. — Я никогда не знала бедности или голода, как бы плохо все ни было, мне всегда было, куда возвращаться и я знала, что та мне помогут подняться на ноги и попробовать еще раз. Моя смелость — такая. Она продиктована удачей, богатством и свободой. Эта смелость не бывает слишком смелой. Ты смелая. Я так просто. А ты — ты смелая. Просто не знаешь об этом.

— Я не умаляю свои достоинства. Просто знаю, что состою не сплошь из них.

Хартер говорила — Эмилин считала это уже огромной своей победой. Но психолог им все равно был нужен, и заняться его поисками она собиралась в ближайшие дни. Раз уж все равно теперь она была на базе, а не в космосе.

Пока она могла немногое.

— Погадаю.

Холдо встала, отошла к шкафу с бумагами, где держала завернутой в бархатный отрез ткани свою колоду. Колода была своенравной, но была очень ей дорога. Ее рисовали на Бастионе, она знала, что для нее, и других таких нет. В картах было слишком много точности, какой-то имперской непогрешимости, но это было не плохо.

Она часто брала ее просто чтобы подержать в руках или перетасовать. К колоде прилагались воспоминания. Вместе с Эмилин она провела почти всю войну после того, как все остальные погибли вместе с Корусантом. Только старую альдераанскую колоду Эмилин по счастливой случайности взяла с собой — но на ней после уничтожения Альдераана она все равно больше не гадала.

Она выложила три карты перед Хартер.

— Подумай, хочешь узнать что-то конкретное, спросить о чем-то, или посмотреть на все сразу? Пока послушаем, что думает о тебе колода — вот карта о твоем теле, вот о твоем духе, вот о твоих мыслях.

Эмилин посмотрела на них и кивнула. Здесь с картами она была солидарна во всем.

— Отшельник — ты одинока, но одиночество это хотя бы отчасти добровольно. Отстраняешься и прячешься в работе — это все ты знаешь и сама. Это карта твоего тела. А вот карта мыслей — туз вибропосохов. Это хорошая, сильная карта, она о том, как ты стоишь на пороге нового. Но без остальных трех мастей она беспомощна. Это не карта для одиночки. А вот карта духа — пятерка кубков. Она о том, как нельзя просто сделать вид, будто горя и потерь нет, и остановиться на них тоже нельзя. Их надо пережить — и идти дальше.

Хартер не говорит сразу, думает, и пока она думает, Эмилин спокойно берет колоду и снова ее тасует, не убирая тех карт, что уже лежат на столе. Хартер, конечно, хочет знать о будущем — свое и Лоры. О будущем Лоры, как ей кажется, узнать можно и проще — спросить у самой Лоры. Но вслух она не говорит об этом, только выкладывает три карты, а под ними — еще три карты.

— Будущее — это что-то вроде конечной точки, чтобы знать о нем больше, нужен вектор. Нужно понимать твое положение в прошлом и скорость, с которой ты движешься от него прочь. Потому для того, чтобы знать, будущее, тебе нужны еще две карты — о прошлом и о настоящем. И поскольку вы с Лорой отдельные люди, то и ваше прошлое, настоящее и будущее будут другими. Карты не умеют вычленять среднее арифметическое. Я думаю, что это к лучшему.

За все годы, что они знакомы, Хартер никогда не полагалась не зыбкие предсказания. Ей не были интересны ни гороскопы, ни то, как чаинки оседают на дне чашки. И тем более карты. Разве что на них можно было сыграть в сабакк.

Первыми она открыла карты Лоры. Раз уж Хартер ставила свою дочь на первое место, ей сейчас стоило поступить так же.

— Не пугайся, — сказала она очень быстро. — Смерть — хорошая карта. У таких молодых людей, как твоя дочь, она значит конец детства и юности. Лора теперь взрослый человек. И это карта прошлого — она уже давно взрослый человек, пусть даже тебе она будет казаться ребенком вечно. Карта ее настоящего — туз голокронов. Это карта потенциала, карта огромных возможностей, лежащих впереди, огромного знания, но и огромной работы, чтобы это знание получить. Возможно, она говорит о том, что здесь Лора сможет получить и узнать все, что не успела в Академии из-за войны? А карта будущего... — Эмилин нахмурилась. — Огненный рыцарь, рыцарь вибропосохов. Не понимаю... Он говорит о желании действовать без подготовки и плана. Неосмотрительная, бесшабашная, авантюрная карта. Это совсем непохоже на твою дочь.

Эмилин коротко посмотрела на Хартер, ища ответ на ее лице. Ее бастионская колода любила картами двора указывать на людей, и могло такое быть, что и этой Калонии предстояло встретить в подпольной организации своего безрассудного человека, который готов был отправиться в бой с одним вибропосохом. Но даже если так, об этом Хартер лучше было говорить осторожно. Или и вовсе не говорить.

— Знаешь, она может значить и другое — желание большей ответственности, более важных дел. Это хорошо вяжется и с тузом голокронов — скоро Лора поймет, что потенциал невозможно развить, если отдаваться делу полностью. Да, наверное так. Или так — или скажи ей, чтобы держалась подальше от рыцарей огня.

Но над первой картой для Хартер она помедлила. Эмилин использовала карты, чтобы привести в порядок свои и чужие мысли, и каждый раз, когда они указывали что-то такое, что она не ждала увидеть, она сомневалась, стоит ли об этом говорить. Но карта была хорошей, удачной, и Хартер она подходила хорошо. Вторую она перевернула быстро, и так же поступила с третьей.

Снова нахмурилась — с будущим было что-то не то. Но, возможно, она поймет, когда проговорит первые две.

— Твое прошлое — карта Мира. Совершенный баланс, ощущение, что у тебя есть все, и ты достигла всего.

Эмилин замолчала, потому что это и правда было так. Как же несчастна была Хартер. Она потеряла не Тавета — а часть себя. И именно с этой потерей не могла справиться столько лет. Оторвавшись от карт, Эмилин взяла подругу за руку. Она бы пообещала, что все будет хорошо, но прошло уже столько лет — а хорошо все еще не было.

— Карта настоящего — семерка вибропосохов. Она о том, как все вокруг зыбко, но еще она о том, как ты вдохновляешь тех, кто вокруг тебя, как придаешь им сил и помогаешь вернуться и идти дальше. Даже после всех этих лет, даже несмотря на то, что ты не уверена устоишь ли сама. А карта будущего...

Она замолчала. Нет, снова не сходилось. Первый расклад советовал Хартер не бежать от ее боли, испить ее и оставить позади. Он говорил о том, что нельзя отбрасывать чувства. А теперь перед ними лежал король световых мечей. Тот, что напоминал о дисциплине и о том, что дело и разум должны были быть важнее чувств. Эту карту Эмилин, не раздумывая, отдала бы Тавету, если бы он все еще был жив. Она была или его — или кого-то, кто был бы точно таким же.

И на этот раз подобрать другое объяснение она не могла.

— Это Тавет. Король световых мечей — это Тавет. Так бывает, что карты указывают на конкретного человека. Я думаю, это значит, что он всегда будет с тобой. Даже когда боль пройдет, ты не забудешь его и не потеряешь навсегда — потому что он всегда будет частью твоей жизни.

Эмилин неопределенно пожимает плечами.

— Может быть, у них и будет все хорошо. Но люди огня — не те, с кем спокойно. Увлекательно, весело, опасно, иногда хорошо — но не спокойно.

Лоре это может понравиться — она знает, что ей бы это понравилось, особенно в двадцать шесть. В двадцать шесть мир прекрасен и удивителен, а покой кажется какой-то ненужно надстройкой, тихим часом, ненужным, придуманным кем-то другим, чтобы сделать жизнь более сложной. Для Лоры это, может быть, и хорошо, но только она гадала не Лоре, а Хартер.

Она смотрела, как подруга рассматривает короля. В ее альдераанской колоде, как помнилось Эмилин, он сидел, держа символы власти. Через грудь тянулась перевязь, похожая на ремень безопасности, сам трон напоминал место капитана на мостике. У этого не было ни трона, ни мостика, ни перевязи — только упрямо выпрямленный профиль, усталую руку, которая все еще ровно держала меч. На Тавета больше походил король той, старой колоды, но почему-то он вспомнился ей именно теперь.

— Воздух. Мечи — это масть воздуха. Разума, мыслей, дисциплины, они указывают на огромную энергию и силу воли. Это карты сражений и огромного потенциала, который завершится победой только при умении ждать, анализировать и контролировать себя. Это карты людей, которые умеют отставлять эмоции в сторону и делать то, что должны, даже если это приносит им страдания. Карты побед, решительности и уверенности в том, что делаешь. Это очень сложная масть, но хорошая, если она попадется хорошим людям.

Она смотрит на Хартер еще. И потом вдруг говорит — хотя она любит свою бастионскую колоду, она знает, что говорит правильно, точно то, что должна была бы сказать.

— Оставь его себе, на удачу и память. Это Тавет, я не думаю, что однажды увижу в этой карте кого-то еще. Забери, пусть будет у тебя.