Кес смотрит на своего сына, слушает, как и — это важнее — что он говорит.
Он в порядке. Ничего не болит. Просто… Просто.
Кес не вздыхает, потому что По сейчас не нужны вздохи, жалость или обращение как с хрупкой фарфоровой вазой.
С ним нужно быть бережнее? Да. Конечно.
Но По — не хрупкая ваза и уж тем более не наубанская прихотливая роза, и жалость и страх лишний раз подышать рядом не сделают лучше никому.
Поэтому Кес заваривает чай, добавляя туда немного вирренского выдержанного и на сахара на ложку больше обычного, чтобы приглушить горечь алкоголя; ставит его перед По, забирая свою кружку, и наливает себе чай тоже. Достает из холодильника еду, ставит ее греться. Рис, овощи и мясо — ничего сложного, но все равно чертовски вкусно.
Пока еда разогревается, Кес садится напротив По, делает глоток чая. Недолго молчит, а потом проводит рукой по волосам и заговаривает — просто и спокойно, но сдержано; так он не рассказывает обычные байки из прошлого, которых По наверняка наслушался в детстве.
— Когда Империя уничтожила Альдераан, мне было немногим меньше, чем тебе сейчас. И мне было криффски страшно, по правде говоря. Звезда Смерти — это было оружие, против которого, казалось, выставить просто нечего. Зачем что-то делать, зачем сражаться, если есть такая сила, которая приходит и уничтожает все — буквально все, просто нажми кнопку и подожди. И неважно, какие у тебя навыки, какой ты расы, обладаешь ты Силой или нормален, как палка, Звезда Смерти была чем-то таким, что уравнивало всех.
Об этом он не рассказывал раньше — во всяком случае, не так. Он рассказывал о том, что было после, о том, что было, о том, как они праздновали и плакали, как служили и как отдыхали; но о некоторых вещах… всегда казалось, что говорить о них не время и не место, некстати.
Возможно, Кес хотел бы, чтобы это кстати никогда и не наступало.
Но оно наступило — вот оно, сидит напротив и будто бы не здесь, — и отвернуться, сделать вид, что все в порядке, он не мог.
И никогда не смог бы.
— Но перед Альдерааном был Скариф. Там погибло множество людей, которых я знал; та девочка — Эрсо. И вся планета. И Кассиан.
Замолчав, Кес делает еще один глоток; молчит, прокашливается. Выдыхает.
— И тогда мне было еще страшнее, знаешь. Страшнее, чем после Альдераана. Если умер Кассиан — человек, которому везло так, словно судьба была перед ним в долгу, — то чего ждать остальным. Если он не выбрался, не ушел от этой машины, если другие люди — лучше, много лучше меня, — этого не избежали, то чего ждать мне? То чего ради продолжать все это? Если это бессмысленно, если сделать не можешь ничего.
Он неловко пожимает плечами, откидывается на спинку стула; вздрагивает, когда раздается писк — еда разогрелась — и встает, раскладывает ее по тарелкам, ставит одну перед По, продолжая говорить как ни в чем не бывало.
— А потом… чуда не произошло, конечно. Мне по-прежнему было страшно — и хорошо, на самом деле, потому что страх дан нам не просто так. Мне было страшно — но у меня была твоя мама, ради которой я пошел бы ломать эту Звезду голыми руками, у меня были друзья, которые тоже стоили того, чтобы продолжать. У меня был Кассиан, — Кес проводит рукой по лицу, устало и тяжело выдыхая, прикрывает глаза. — Который совершал невозможное, потому что так было надо; потому что кто еще, если не ты; потому что у людей вокруг может быть будущее светлое и прекрасное — и у тех, кого ты любишь, тоже. Потому что он сделал все, что мог, и даже больше. Поэтому я тоже делал. Даже когда страшно, даже когда казалось, что смысла в этом нет, что все равно проиграем.
Он замолкает снова, отпивает чай; а потом тянется вперед, коротко касается щеки По ладонью.
— А потом был ты. И даже если надежды не было никакой, я не мог не делать, По. Кем бы я тогда был?
