[nick]Ram Renart[/nick][status]Следы на песке[/status][icon]https://i.ibb.co/Dzn4KLC/34.jpg[/icon][LZ]<a href="https://swmedley.rusff.me">IDENTIFICATION CARD</a><div class="lz-hr"></div><b>Рэм Ренарт</b>, гребанный террорист, личная головная боль Шары Бэй[/LZ]
Ретт слышит обращенные ему в спину слова и думает некстати, невпопад, что ему, кажется, не подходит выбранное когда-то имя. Вот это, новое. Что сколько не меняй имена, ты все равно остаешься тем же. Сколько не меняй дорогу, ты все равно остаешься тем же – тем же человеком, тем же существом, и неважно, любишь ты себя или ненавидишь, ты все равно остаешься тем, что ты есть, так стоит ли пытаться.
Может, имперцы были правы, подписывая ему новое назначение. Правее, чем он. Может, они что-то понимали о нем. Что-то видели.
А он просто оказался слабее, чем должен был.
Или, да – терроризм оказался ему все-таки ближе.
Нет никакой разницы, терроризм на службе Империи или вне ее. По сути – никакой разницы.
А про дознавателя она, кстати, даже не знает.
Заряд парализатора прилетает в спину, бежит огнем по каждому нерву, расслабляет мышцы одну за другой. Несколько долгих секунд Ретт борется за контроль, но это бесполезно и пол уходит из-под ног, когда подгибаются колени.
Дура, криффова дура, думает он, до боли стискивая зубы. Онемение огромной медузой обволакивает его со спины, сковывает руки, доходит до лица и отбирает у него даже такую возможность проявлять эмоции.
Она угробит и себя, и его.
Кому адресовано «не кусайся», Ретт не знает точно. Он бы и так не смог – он временно изображает мешок с желе, и так же себя чувствует.
Ну ладно, не с желе.
Он думает, что сделает с ним Шара. Не добьет в каюте – это уже понятно, но скорее сдаст имперцам в ближайшем порту, как полагается дисциплинированному летчику. Со всем гуманизмом.
Но она его даже не связывает. Просто накрывает пледом.
Он лежит неподвижно, потому что не может иначе, и смотрит в одну точку.
Плед кажется лишним. Каким-то вкраплением лжи среди правды.
Правда звучит так – не спасай имперцев. Даже лучшие из них на поверку оказываются имперцами.
В случае с ним самим и Кассианом это тоже верно, и от этого странно горько.
Шару он не судит.
Просто этот плед – кусочек именно той лжи, в которую ему очень хочется верить, то есть хотелось бы, если бы он не думал головой, это то, что цепляет, от чего тоже как-то странно и непонятно больно, и поэтому Ретт еще и злится. Именно на это. Может, даже больше, чем на выстрел в спину.
Потом успокаивается.
Ему надо только ждать. Он чувствует, что от дозы стана не так плохо, как должно быть – возможно, Шара ослабила заряд. Может, она не знает, что с его массой тела ослабленного заряда – мало. Он скоро придет в себя. Надо ждать.
На серой переборке темное пятно. Ретт смотрит на него, пока не погружается в темноту. Это сон, и он этого совершенно не понимает.
— Это что?.. – Ретт стоит на пороге тактического госпитального модуля и смотрит в глубокий полумрак, под высокий свод из тонкого бронепластика, за которым свистит надсадный местный ветер.
Модуль полон гравиносилок, между которыми оставлены ровные проходы. Душно. Несет кровью, мочой, потом, грязью, всем набором запахов давно не мытых, тяжело израненных людей.
. – Это… Это кто?..
— Это наши, — тихо говорят над ухом. – Пленные. С той стороны.
— Обменяли?
— Да ну что ты, так отдали. Чтобы остальные боялись. Ты же видишь, что тут… Я тебя оформлю к нам на сегодня?
Ретт стоит, сжимает кулаки, дышит ртом.
Его давно не тошнит в операционных. Его и в первый раз не тошнило, только в коленях была странная слабость, это он еще помнит. Сейчас слабости нет. Но он все равно дышит, хватая ртом воздух. Это ярость, зашкаливающая, запредельная.
Он вздрагивает от прикосновения к плечу.
Оспрей, начальник медчасти.
— Хочешь воды?
Он не только хирург, он еще и психолог, и Ретт сначала мотает головой, потом кивает.
— Вот такие твари, — резюмирует Оспрей.
— Протезирование, — говорит Шейл, опустошив кружку. Вода холодная, хорошо – она остужает мозги. Он видит не просто следы пыток – он видит следы осмысленного садизма. Отрезанные чем-то тупым руки, неровные, рваные культи. Вот здесь отрубили не с первого раза, а здесь, похоже, была лопата. А вот это следы электроудара – и не одного, их было несколько, и тут некроз, вокруг всего паха, не о чем говорить. И рядом вскрытый живот, кишки в пакете – хорошо сработали принимающие, все собрали и прикрутили к туловищу, чтобы не потерялось. Так, это еще можно собрать…
— Говорят, он сам пришел, — говорит Оспрей. – В руках держал и шел.
Это вполне возможно, они оба врачи, они оба знают.
— Кого-то соберем, — Ретт шмыгает носом, пытается выглядеть холодно и профессионально, но крифф там у него получается. Зато шмыгает скорее зло, хотя при виде такой бессмысленной жестокости хочется просто выйти в чисто поле и кричать в небо – без цели и смысла, от этого просто станет легче.
Нельзя.
А жаль.
Ретт прямо поверх полевки натягивает белый комбез, надевает хирургический визор, моет руки, сует их в дезполе, уже развернутое над первым раненым.
Поле привычно щиплет кожу.
На внутренней стороне визора статус пациента – давление, температура, десяток других показателей, половина из которых сейчас неважна.
Из глубокой колотой раны с развороченными краями, словно орудие травмы долго вращали в дырке, приходится вычищать землю. Мусор. Болотную грязь. Окурки.
Все это запихнули в рану в плену.
Ретт методично вынимает это дерьмо, дышит ровно. Вот сейчас эмоций у него нет. Потом, он вернется к ним потом.
Через двенадцать часов непрерывной работы он выходит из модуля. По спине бежит вода. На лице жжется отпечаток визора.
Ретт переводит дыхание, падает под стеной и долго курит. Сигарета пляшет в пальцах, руки дрожат от локтей до кончиков пальцев, ноги отваливаются.
— Я бы никогда так не смог, — говорит он кому-то. – Никогда. Зачем они так?
Оспрей выходит следом, за ним еще один медик, такие же выжатые.
— Потому что могут.
— Они же люди. Они даже не экзоты.
— Именно поэтому.
Оспрей садится рядом.
— Нет, я бы никогда, — говорит Ретт сквозь пляшущую в губах сигарету. – И наши ребята тоже. Это… это…
Оспрей молчит.
— …Я бы никогда, — шепчет он у себя в комнате и спохватывается, потому что здесь нельзя даже шептать. Он прижимается спиной к стене. Холодно. Спина мокрая, стена холодная.
Ретт сползает по ней вниз, сворачивается в клубок, закрывает голову руками.
— Я бы никогда, — повторяет он одно и то же. Ему кажется, что кровь, которой уже нет на пальцах, все еще стекает по ним, капает на пыточное кресло, на пол возле него.
Что он узнал сегодня?
Это стоило того?
Хорошо бы, чтобы стоило.
Но он боится, что нет. Он знает, что нет.
— Кэп, — шепчет он в свои колени, пытаясь прижаться к ним еще крепче, сделать клубок еще меньше. – Кэп, как тебя не хватает. Что бы ты сделал, а? Что я могу? Я что-то еще могу?
Он не может здесь говорить даже сам с собой, потому что одну прослушку он угробил, «удачно» залив ее водой, но могут быть еще.
— Я не могу… — говорит он себе. Убеждает. – Не могу больше.
…Дизраптор едва ощутимо греется в руке при каждом выстреле. Пепел. Кругом летает пепел – и справа, и слева, и даже горстка праха в кресле навигатора взвивается вверх, когда Ретт разворачивается и бьет ребром ботинка в колено какого-то незнакомого капитана, который оказывается неожиданно ловок и отскакивает вовремя.
Они дерутся молча, страшно, и Ретт вдруг понимает, что ни один из них не уступает другому. Это считанные доли секунд. Вперед летит кулак, локоть, ребро ладони, что-то прилетает в печень – тяжело как бронеспидер. Ретт не может остановиться, не может вдохнуть, его от смерти отделяет только его же скорость блоков и ударов.
Незнакомец учился там же, только лучше.
Ретта держит ярость.
— Я, — вбивает он подсечкой в незнакомца, крутясь между кресел уже мертвых пилотов. – Больше, — удар проходит, проскальзывает между рук, потому что капитан блокирует прямой, а Ретт вдруг расслабляет запястье и вместо кулака вперед летит локоть и с хрустом врезается в висок. – Не могу!!!
Он орет то же самое уже над телом, потом стреляет в него раз и другой, чтобы остался только пепел. Чтобы не видеть всего этого, не слышать, не думать. Не видеть этой формы.
Он бросает дизраптор, сдирает с себя китель, остается в футболке и падает в кресло пилота, прямо на остатки того, первого.
Летать он не может, но вернуться на базу он еще больше не может.
Челнок летит – сперва в никуда, пока Ретта трясет в кресле, пока он зажимает руками лицо, не в силах взять под контроль ничего, и ему еще не страшно, просто больно и безумно горячо внутри, потому что он ушел, ушел, ушел…
Потом Ретт наконец открывает слипшиеся от слез веки и вбивает курс.
