День начинается муторно и тревожно: Синяя ушла «по делам» еще глубокой ночью, когда все, не занятые на дежурствах, мирно спали.

День начинается муторно и тревожно, как всегда, когда Тавет улетает.

Хартер не может к этому привыкнуть.

Она уговаривает себя: ну что же ты, ты ведь знала всё это много лет назад, неужели ты думала, что военному летчику никогда не придется летать, рисковать... погибать? Думала, конечно. Только это никогда не помогает, никогда. Каждый раз как в первый.

Сегодня её дневное дежурство, и это даже хорошо: меньше времени думать и бояться. Она, как всегда, бегает то с одним поручением доктора Кларра, то с другим, ворчит что-то о том, что он нашел себе секретаршу и девочку на побегушках, и еще о том, что ей уже давно пора доверить что-то более серьёзное, и еще о том, что...

Уже почти шесть вечера по стандартному времени. Когда они должны вернуться?

Ей кажется, доктор Кларр специально загружает ее настолько, чтобы у нее не было ни минуты сбегать в диспетчерскую и потрепать там нервы кому-нибудь.

Без пяти минут шесть Кларр собирает всех в своем кабинете. Абсолютно всех, здесь не только дежурная смена, но и вообще все медики, сколько их ни есть на базе, кроме разве что ночной смены, которая передала им эстафету с утра.

В кабинете тесно и не хватает воздуха, зато тепло.

— Боевая готовность, — старший медик как всегда сух, строг и краток. — Ориентировочно через тридцать минут ждем прибытие раненых: тринадцать душ, семеро тяжелых, кого-то не довезут, возможно.

Дальше он в деловой манере, не тратя времени ни на одно лишнее слово, раздает распоряжения: на ком сортировка, на ком оказание экстренной помощи на посадочной площадке, чтобы довезти живыми, на ком бакта-камеры, на ком операционная и так далее.

Хартер ловит свою фамилию в списке команды, отправляющейся в операционную, и нервно дергается. Она ведь не сможет! Конечно, не сможет, откуда ей, у нее так мало практики еще, так мало опыта, да вот ведь и сам доктор Кларр говорил, что она бестолковая, как таунтаун! Надо сказать ему, ведь если там тяжёлые, то лучше бы ей...

Когда все торопливо расходятся, а она подходит к старшему медику, он нервно взмахивает рукой куда-то в сторону выхода:

— Леманн, тебе особое приглашение нужно? Марш на своё рабочее место!

Вот теперь ей совсем некогда подумать про Тавета, вернее, Хартер всеми правдами и неправдами открещивается от этих мыслей.

С ним всё хорошо.

С ним всё должно быть хорошо.

Там ничего не было про погибших, а раненых они вытянут, обязательно, тут же такие мастера!  Они всё могут, они всё сделают!

Фирит Дару, дурос, их старший хирург, вдруг мягко, но решительно отводит ее в сторону и внимательно всматривается в нее своими большими красными глазами.

— Ты не готова работать, — он не спрашивает, а утверждает.

— Ну что вы! — запальчиво возражает Хартер, которая несколько минут назад собиралась то же самое сказать Кларру. — У меня мало опыта, это правда, но под вашим руководством я!..

— Не поэтому. У тебя друг в Синей, я помню. Если нервы помешают тебе быть собранной, я отстраню тебя. Это не обвинение и не угроза, это просьба взять себя в руки.

— Я смогу!

— Я надеюсь. Твое место по левую руку от меня. Я присмотрю за собой, но ответственность за себя несешь ты сама.

Когда прибывает транспорт, Хартер мечется между желанием знать, в каком состоянии Тавет, и необходимостью сохранять холодную (ну хоть немножко!) голову. В конце концов она решает одним глазом заглянуть в список сортировки перед началом первой операции и обнаруживает напротив его фамилии желтую пометку. Не черную, не красную — желтую! При том, сколько здесь красных, желтая — это почти радость. Испуганная, тревожная, а всё-таки радость.

Но красных хватает.

И работы хватает.

Из семерых только одного сразу помещают в бакта-камеру, предварительное хирургическое вмешательство ему не требуется. Остальных шестерых поровну делят между двумя столами.

Такую напряженную работу Хартер видит впервые. В планетарных госпиталях всё как-то иначе, ну или их просто не допускали на действительно сложные операции. В планетарных госпиталях многие рассчитывают на технику, на дроидов, на лекарства, на бакту. У них здесь тоже всё это есть, но... Не так, на всё, недостаточно, не всегда. Всегда есть только несколько пар рук и немного везения.

А нужно — много.

Сегодня его отчаянно не хватает.

Ребята из десанта совсем плохи. Один отходит прямо на операционном столе, и никакая реанимация не помогает. Второй уходит с их стола первым и во вполне стабильном состоянии, но буквально через час его возвращают на стол снова, только теперь уже на соседний, потому что они заняты еще одним бедолагой. Соседи бьются с ним долго, упрямо, дважды ухитряются завести замирающее сердце, но нет.

Двое — это уже слишком много.

Но случается и третий.

Дару говорит им, когда они выходят из операционной: ему с самого начала ничего не светило, чудо, что довезли. Дару говорит им: ни к чьей работе претензий нет, вы молодцы, ребята, выдыхайте, Кларр дал два часа перерыва всем операционным, дальше по ситуации.

Хартер не может отдыхать, она так и стоит у тела, накрытого белой тканью, она стоит там и тогда, когда каталку увозят, она стоит там до тих пор, когда кто-то не уводит ее в столовую.

Там ей наливают глоток спирта, она пьет, морщится, но выпадает из оцепенения и что-то говорит, ест, пьет, потом возвращается в медблок и очень просится остаться на ночь. Кларр задумчиво смотрит на нее и соглашается. «Боевое крещение», по его мнению, прошло хорошо, осталось пережить его последствия — это тоже нужно. И пусть уж за работой, а не в одиночестве.

Вот только работа, которая помогает в любой непонятной ситуации, в сегодняшней ситуации почти не помогает. Всю ночь Хартер бродит от койки к койке, чаще всего, конечно, возвращаясь к Тавету. Вечером ему дали снотворное, и сейчас он спит беспокойно, но не просыпается.

Хартер не знает, как скажет ему.

Хочется малодушно переложить это на чьи-нибудь плечи, но к утру, когда все чувства притупляются от физической и моральной усталости, она уже думает, что сможет. Будет нечестно отмалчиваться и отводить глаза, она должна сказать сама, ведь она была там, она все видела и все знает.

С этой мыслью она все-таки задремывает, сидя на стуле у кровати Тавета.

Хартер вздрагивает и просыпается еще до того, как Тавет зовет ее. Кажется, за несколько секунд до этого — на первый взмах ресниц, на первое движение и немного изменившийся ритм дыхания.

Голова тяжелая, больная: трудно сбросить с себя вязкую дремоту, встряхнуться, вспомнить, как долго она проспала и что случилось до этого.

Нет, что случилось — она помнит.

— Я здесь, мой хороший, — она протягивает руку и сжимает пальцы Тавета в своих. — Всё закончилось. Вы вернулись. Шаттл с нашими тоже дотянул.

Хартер звучит уверенно, спокойно, мягко. Просто потому что их учили так звучать, и это незаметно въелось под кожу. Когда она перестала испытывать панический ужас при виде пациента, любого пациента — с тех пор она умеет звучать так почти всегда. Даже сейчас, даже глядя на Вета, у которого погиб друг.

Странное чувство.

Но оно проходит фоном, уступая место куда более насущным проблемам: не выпуская руку Тавета, Хартер встает, опускает в кружку с водой чистую салфетку, промакивает ему пересохшие губы, холодными пальцами проводит по щеке, там, где кожа свободна от небольших лоскутков синтекожи, которые еще не полностью прижились и выглядели... удручающе.

— Хочешь пить? Я сейчас подниму кровать и напою тебя. Ты не шевелись и лучше закрой глаза, будет легче. Тебе досталось, конечно, но ничего серьезного. Быстро пройдет. Вы вернулись вечером, сейчас почти утро. Еще мало времени прошло. Полежишь, отдохнешь. Я каждую свободную минуту буду рядом.

Она суетится у кровати, аккуратно поднимает изголовье, чтобы Тавет оказался в полулежачем положении, пробует воду в кружке, чтобы не была слишком холодная, отворачивает в сторону тусклую лампу, чтобы света стало еще меньше. Она привыкла, ей нормально. Словом, Хартер делает всё, чтобы оттянуть тот самый момент, с которым она вроде бы смирилась, но нет.

Может быть, позже? Когда Вет поправится. Когда угодно позже, только не прямо сейчас.

— Больно?

Немного потерянно поставив стакан с водой обратно на тумбочку, Хартер садится рядом.

Глупый вопрос. Конечно, больно. Ей почти удалось успокоить себя, убедить, что раны Вета, в сравнении со многими другими, совсем незначительные и скоро заживут. Это проще, когда не видишь, что ему больно. А когда видишь, получается из рук вон плохо, и снова подступает паника.

— Лекарство должно было еще действовать... но я посмотрю, что можно добавить. Потерпи немного. Остальные тоже здесь. Спят. Если повернешь голову налево, но ты не поворачивай, там на соседней кровати спит Кайдин, а имя того парня на третьей кровати я не помню, он из шаттла. Орона и Юки в соседней палате. Джевана уложили в бакту, ему совсем скверно, но выкарабкается, куда он денется.

Каждое имя приближает ее к той роковой черте, за которой не останется больше имен. В смерти Мелвара нет её вины — по крайней мере только ее вины, — но Хартер зачем-то с каждой минутой все сильнее чувствует вину. Может, она что-то сделала не так. Может, недостаточно постаралась. Может, не учла, не увидела, не поняла что-то важное. Может, он мог бы выжить.

Умом она понимает: нет.

Пауза тянется слишком долго. Кажется, из этой паузы и так уже всё понятно.

— Мелвар погиб. Прости.

Она крепче сжимает пальцы Тавета, упрямо не отпуская его руку. Как будто это поможет, как будто это что-то изменит. Хартер не знает, поможет ли. У нее еще никто не умирал — так, чтобы из самых близких, так, чтобы друг. Может, Вет сейчас будет думать как она: не учел, не увидел, не понял что-то важное, и Мелвар погиб. Это неправда. Но как отделаться от таких мыслей? Можно вообще привыкнуть к тому, что кто-то погибает, когда ты вроде бы сделал все, чтобы этого не случилось?

— Мы пытались, но... Но не вытащили.

Дурацкие слова. Ненужные.

— Он не приходил в себя. Не мучился. Чудо, что вообще дотянул.

Чудо — это если бы они его вытащили. А они не вытащили.

— И еще двое. Из шаттла...