Длинные лианы алдераанского кэндлвика свисали от самого потолка этого сада, укрытого прозрачным дюрастиловым купалом — тёмные стебли были тонкими как шерстяные нити и уже в легком сумраке таяли в воздухе, в темнеющей высоте, что начинало казаться, будто цветы парили в воздухе. Вместе с полумраком бутоны загорались бледно-оранжевым и золотым светом, расправляли лепестки... если смотреть на них долго, замечая каждое их движение и дуновение воздуха из климатических установок, то вполне могло показаться, что это настоящие бабочки. Но здесь на самом деле не было ни бабочек, ни птиц, даже вредители заводились как-то неохотно, словно делая одолжение — что это за сад такой, если в нём не будет ни одного уважающего себя жука, регулярно обедающего сочными листьями, которые так удачно высадили для него разумные посреди технологического ада. Конечно, всех их можно было бы здесь завести — но это было бы вдвойне несправедливо, запирать их здесь как в маленькой стальной клетке. Даже у растений были всего лишь кадки, пусть и удачно встроенные в эту некогда открытую террасу, пусть и огромные, однако это всё равно не могло сравниться со всей толщей земли, куда они могли бы прорастать — и продолжать расти. Хотя посетители, кажется, только умилялись, какое всё здесь было миниатюрное, даже крошечное... просто потому что больше вырасти у них не хватало сил.

А у Сунтира пока не хватало сил наконец уйти отсюда, расстаться, отвернуться. Опять, и с каждым новым разом «опять» становилось всё более тяжёлым — бестия Айсард одним своим существованием и причастностью накидывала ему на душу булыжники. К криффу, они опоздают — если к такому бесполезному булыжнику посреди космоса вообще можно опоздать — но всё равно нагонят до Брентаала...

Он обнимал её со спины и, наверное, в скупом освещении, в котором самыми яркими были развешенные единым полотном сияющие кэндлвики над головами, со стороны могло казаться, что её обнимает высокая, непроглядная тень из старой сказки на ночь, которая непременно унесёт принцессу далеко в своё тёмное царство — иссиня-чёрная форма терялась под листвой, ещё больше прячущей свет. Что-то такое, да, он читал Дэвину на ночь, кажется, и это в самом деле было не так уж и ужасно — особенно когда принцесса была бы не против тоже. Видят звёзды, он сам был не против.

— Не оставайся здесь одна, хоорошо? Завтра же улетай на Кореллию, пусть отправляют свои новые сценарии с курьерами, — не обязательно видеть, чтобы понять, что он усмехается — он не скрывает этого в голосе. И если о курьерах, возможно, действительно шутит, то обо всём остальном — нет. Знать о том, что Сиал будет оставаться здесь, в самом сердце змеиного клубка, в который успел превратиться Центр меньше чем за год после поражения у Эндора стараниями претендентов на власть — лишний булыжник в и без того переполненной копилке. Фел лишь крепче сжимает их переплетённые вместе пальцы — разнять их всё ещё кажется маловыполнимой задачей.

Сунтир коротко вдыхает, ненадолго задерживая дыхание — будто так можно остановить время. Но так точно можно чуть дольше сохранить запах волос, в которые он утыкался носом, кажется, целую вечность — белые цветы и ванильный сахар, практически физически сладкий на кончике языка.

— Дальше от моей работы, — он чуть покачал головой. Будь одна его воля — им бы не расходиться на расстояние больше вытянутой руки... А служба постепенно переходила в разряд «врагу не пожелаешь», причём в стольких смыслах, что устанешь перебирать, сколько там ещё двойного, тройного дна — и в ещё один змеиный клубок. Политические амбиции вдруг рассеивались как заразный вирус, и маневрировать среди них — всё равно что по плотному астеродному полю.

И чем дальше в его глубь, тем гуще оно становилось, а камни — крупнее и острее. Он умел держать в голове, обдумывать, выбирать одновременно сотни решений, больших и маленьких, но за собственной спиной следил в последнюю очередь — Фел успел привыкнуть, что её есть кому прикрывать и этому «кому-то» он мог доверять как себе.

Сейчас он не мог быть уверен ни в том, что было сзади, ни в том, что под ногами.

Лишь в одной женщине, которую сейчас обнимал, однако она не имела никакого отношения к тому, что — кто — будет завтра, послезавтра, через неделю...

— Мне не нравится, что в этот раз всем руководит она. Последнее, что мне хочется — верить хоть в толику искренности её планов, а уж тем более — проверять, насколько я прав, — звучало, надо признать, мрачновато, и не только звучало. Да, они не знают ничего о будущем, но про Айсард — знают. И знают, что она может узнать много — того, чего ей, как и никому другому, знать не обязательно. Или уже знает, но почему-то наслаждается игрой в кошки-мышки. — Просто делай так, как решила, если почувствуешь, что больше нельзя ждать или узнаешь какие-то новости, в которые не захочешь поверить. И ни о чём не думай, — он говорил почти одно и то же каждый раз, когда оставлял её, и каждый раз обходилось, не сбывалось, однако он ещё ни разу не жалел, что ждал худшего.

Пусть это и означало бы потерять её на какое-то время, но мысль потерять навсегда была страшнее долгого расставания и неизвестности.

И если перед этим он урвёт у этой проклятой, несправедливой жизни ещё хоть один поцелуй...

— В конце концов, однажды всё закончится и я успею надоесть тебе дома до синих майнокков, — потому что однажды это ведь должно закончиться и оставить им немного совершенно скучных, одинаковых дней вместе с однообразным бытом.

Слишком горько звучало — и не только в словах, но и наяву было горько, и горечь эта была совсем не того вкуса, какой обычно бывает на свадьбах. Он обнимает её так, как только позволяет ему ширина плеч — его маленькая, хрупкая Сиал, лёгкая как пёрышко, кажется, может полностью скрыться в этих объятиях с головой — и как бы ему хотелось, чтобы это в самом деле так и было.

Желания, впрочем, слишком часто расходятся с реальностью — некоторые из них и вовсе не подвластны собственной воле. А некоторые, напротив, только на ней и существуют — Фел, закрыв глаза, только касается губами уголка её губ, глубоко вдыхая запах кожи, будто так сможет дольше его сохранить, напитаться, чтобы хватило на эту разлуку.

Отвечать ему не хотелось. Потому что небо жестокое, его настроение переменчиво от лёгкого бриза до штормового ветра — а тех, кого однажды приняло в объятия, не любит отпускать обратно. Оно не прощает тех, кто ошибается, заигрывается с ним, думая, что превзойдёт, переиграет его — пускает сияющей россыпью, звёздной пылью. За столько лет он ни разу не увидел в нём милосердия — хотя, как и всякий иной, надеялся, что его-то этот гнев и приговор минет, если ему случится оступиться.

— Из всех возможных на свете обещаний, ты просишь меня дать тебе те два, которые едва ли могут существовать вместе, — глаз из-под её прямого, ясного взгляда он не отводит. То есть на самом деле, конечно, могут, но при каком-нибудь более подходящем случае, чем в рамке прицела — если они с Веджем, например, бросят заниматься галактической войной, но пока у этого не было видно ни конца, ни края, не то что каких-то перспектив. Пока это больше походило на лобовую атаку, чем на что-то другое. — Какое из этих обещаний мне нарушить, если между ними придётся выбирать?

— Не надо, Си, — он говорит достаточно тихо, чтобы не бояться за их тайны, — пожалуйста.

Самое опасное, собирая титулы, имена и получая свою долю славы, почитателей и красивых слов — самому в них поверить. Поверить в то, что ты едва ли не бессмертен, неуязвим, и любой выстрел сам будет тебя огибать — но так бывает только в голофильмах и головидео пропаганды, и если даже немного поверить в собственный морок с экрана, то с реальными битвами лучше закончить.

— Я обещаю тебе, что, если он и погибнет, то это сделаю не я. Над остальной его судьбой ни у кого нет власти, но у него достаточно таланта, удачи и опыта, чтобы достаточно долго водить её за нос, — иначе, в конце концов, ему действительно придётся с кого-то да спросить за её слёзы.

Одним богам известно, конечно, чего ему будет стоить такое обещание. Сунтир прогоняет от себя все прочие мысли — они не приведут ни к чему хорошему. Никакие сомнения не помогут ему всякий раз возвращаться к Сиал, как не помогут сдержать эти опрометчивые слова, от которых у него не нашлось никаких сил отказаться.

С другой стороны, действительно стань он причиной смерти Веджа Антиллеса, его всю оставшуюся жизнь будет преследовать болезненный, горький взгляд самой дорогой ему, любимой женщины. Совсем не то, кем он хотел бы быть для неё — и не то, каким он должен быть в её глазах.

Он всё равно не сможет его убить, как не говорил бы себе о долге. Чем больше он смотрел вокруг себя, тем труднее было верить в долг этой Империи.

— Не знаю, чем я заслужил такое счастье, как ты, — он улыбается в ответ — ни единой капли лукавства. Он действительно был самым счастливым человеком в галактике, и счастье это казалось безраздельным и бесконечным. — Ничего не бойся. Какой бы страшной она ни казалось, она всего лишь очень жестокая и озлобленная женщина, которая хочет ухватить кусок Империи побольше, — Фел погладил её по золотым волосам, коснувшись губами её лба. Сейчас бы подхватить её на руки и унести туда, где вокруг из свидетелей только сплошная зелень высокого, светлого леса и переливистое вечернее пение птиц.