Это был один из тех дней, когда на карту ставишь все или ничего. Ретт не знал, чем кончится штурм императорского дворца. Когда делаешь что-то такое, чего никто не делал до тебя, трудно прогнозировать. Когда штурмуешь самое укрепленное здание в Империи силами повстанцев, когда ведешь вчерашних гражданских против гвардии, когда ставишь отчаяние и надежду против холодной жестокости и профессионализма…

Дело может кончиться чем угодно.

Оно кончилось два часа назад.

Ретт стоит у выхода на крошечную посадочную площадку, выступающую прямо над пропастью, и молча смотрит в небо. Искусственный дождь падает ему на лицо и оседает каплями на броне, но так хорошо. Под броней Ретта бьет дрожь, и можно врать себе, что это из-за холода.

Но его просто не отпускает бой. В мыслях он еще призраком скользит по переходам дворца, стреляет и режет, принимает короткие отрывистые доклады, и сам не до конца верит, что под ногами те самые плиты, по которым он ходил еще курсантом, и впереди сердце зла, с которым они закончат сегодня, если им еще чуть-чуть повезет… Еще немного. Еще пара коридоров. Еще десяток убитых. Еще поворот.

Это был такой бой, в который уходят, не собираясь возвращаться. Они все понимали – победа или смерть.

Ретт понимал наверняка, потому что знал, что такое Император. Если Вейдер был силен, этот должен был оказаться еще опаснее.

Что ж…

Можно сказать, они победили.

Тронный зал оказался пустым. Догнать и окружить эвакуационную группу им не удалось. Ретт успел пнуть трон и обматерить его во все корусантские этажи. Это было досадно – и невыносимо, адски больно. Они взяли криффов дворец, они прошли его, они потеряли множество отважных, отчаянных разумных, и мгновенное ощущение «все зря», черной бездной упавшее на голову, заставило Ретта орать ругательства взахлеб. Он взял себя в руки только потому, что надо было отступать и уводить тех, кто остался в живых. И потому еще, что понял – так же мгновенно, как упал в бездну отчаяния – что великий Император, старый опытный ситх, Темный одаренный, невероятно опасная тварь – бежал от них, от кучки мятежников, ведомых бывшим лейтенантом штурм-коммандос.

Бежал.

Отступление было трудным. Из двадцати боевых групп на базу вернулось пять. Они заняли весь импровизированный госпиталь Невисека, включая коридоры и места на полу.

Ретт ворнскром ходил по базе, пытаясь заставить себя вернуться из боя, но никак не мог прийти в себя. Он должен был победить. Или умереть.

Усилием воли он заставил себя сбросить броню – и остался в нагруднике, потому что хотелось чувствовать на себе знакомую тяжесть. Она неуловимо успокаивала, так же, как и винтовка, привычно висящая на груди, сразу под руками – один миг и ты стреляешь, никаких лишних движений.

Сейчас Ретт тоже держит руки на винтовке. Привычно обнимает ее, гладит цевье. Потом заставляет себя сдвинуться с места и неторопливо подходит к знакомой фигуре у парапета. Надо что-то сказать, но Ретт только сует в рот сигарету и щелкает зажигалкой. Потом протягивает пачку Уэсу.

— Будешь?

Сбитые костяшки саднят. Где-то  он рассадил их сквозь боевую перчатку. Уже и не угадать где. Может даже, о трон.

В обычное время Ретт не курит. Но сегодня ему просто надо.

Уэс молчит, и Ретт тоже молчит. Он перевешивает винтовку на спину и тяжело опирается о парапет, чтобы смотреть на знакомую пропасть города. Дождь падает на голову и течет по лицу. Главное, что сигарету не тушит.

Ретт затягивается, привычно прячет огонек в кулак. Дым вкусный. Он проходит в горло горьким теплом, и это единственное тепло, которое Ретту сейчас доступно.

Когда он выдыхает и на миг берет сигарету в пальцы, чтобы сплюнуть в бездну, становится заметно, как пляшет в пальцах дымящийся стик.

Пляшет он как немой ответ на вопрос, какого криффа «Рэм Ренарт» сейчас не в операционной. Он, военный хирург.

— Чо как? – после долгой, долгой паузы спрашивает Ретт, повернув голову к Уэсу. Морщит лоб, смотрит. Не отводит глаза. Ему надо знать.

И спрашивает он не по-имперски, а на своем родном наречии корусантской промки. На том же общегале, но с характерным растянутым выговором, впитавшим в себя все наречия и верхних, и нижних уровней, и вдобавок гоночное арго.

Надо сказать еще что-то. Спросить, как Янсон себя чувствует. Выгнать его нахер с крыши, чтобы шел к разумным, чтобы сидел где-то в темном углу, но чтобы вокруг была база и голоса.

У Янсона неправильное лицо.

Эта мысль крутится у Ретта в голове, как соринка в водовороте воды, бесконечно утекающей в беспросветно черный слив. Только эта соринка не тонет, потому что она важна.

Ретт знает, когда с лиц бойцов стирается мимика. Лица эти становятся очень похожи. Он видел их много раз. Вот и сегодня… Словно кто-то взял хорошего парня Уэса и отлил его в гипсе.

От всего этого шибает не только тенью сегодняшних событий, но и далеким прошлым, и от этого сам Ретт необъяснимо успокаивается. Ему не становится легче, и дрожь все так же пробегает по телу под одеждой, но внутри становится немного теплее.

— Не поможет, — говорит он, усмехнувшись углом рта, и плюет вниз. Провожает взглядом плевок в серой корусантской темноте. Потом еще немного молчит, навалившись на парапет.

Вспоминает.

Никогда в жизни он не смог бы подумать, что повторит однажды эту фразу Эрика.

— Бухло все делает хуже, — говорит Ретт несколько секунд спустя.

Многие считали Эрика прибацанным. Доля правды в этом была. Но верным было и то, что Эрик был умным, по-своему даже мудрым мужиком. Просто, чтобы это понять, сначала надо было сходить в те же ады, где он давно уже работал, и глядишь, идиотский и хамский выпад неожиданно превратится в лаконичный и криффски правильный совет, данный тебе не контуженным выродком, а профессионалом, верящим в твою адекватность и экономящим время на цивильных политесах.

Когда Ретт впервые услышал эту фразу, тоже шел дождь.

— Если хочешь, чтобы действительно стало лучше, иди на базу, найди себе кого-нибудь, кому тоже надо, и постарайтесь хорошенько потрахаться. Вот это – поможет.

…Что он сам сказал тогда Эрику?

Посмотрел на него охреневшим взглядом, вот что.

Ретт улыбается этой мысли одной стороной лица, когда косится на Янсона.

Да, совет был всратый и крутой, как и все, что говорил Эрик. Ретт улыбается и тянет горячий дым. Слово «тоже» он пропускает мимо ушей – может, он и кажется охрененно умным Уэсу, но по своим меркам ему еще учиться и учиться.

Был бы умным, не просрал бы Императора на ровном месте. Вот капитан точно ему вломил бы сейчас. Другое дело, что небо закрыть им было нечем… Но подумать об этом стоило.

— У меня был такой командир, — соглашается Ретт, вспоминая Гарма. – Именно такой. Но это сказал мой друг.

Вся история про Эрика грустная. По-своему. Ему нравилось быть в армии, он умел делать свою работу, но армия не больно-то ему подходила. Его характер требовал чего-то другого. Ретт до сих пор не знал, чего. И он слишком недавно научился вспоминать не концовку этой дружбы, а все хорошее, что в ней было.

— Такое же трепло как ты, но штурм-коммандос.

То есть больше, выше, и в силу специфического опыта, циничнее. Или просто старше.

— Он бы сейчас тебе напомнил, что в Галактике несколько десятков гендеров.

Или сотен.

— Он очень легко к этому относился. Совсем не заморачивался. Вы бы подрались, наверное. А потом дружили бы до конца жизни. Когда я в первый раз это услышал, я стоял… вот как ты. Он пришел и сказал мне это. А стояли мы, чтоб ты понимал, на имперской базе. Ну в смысле, женщин там не было.

Ретт смеется, привычно курит в кулак.

— Через два дня я познакомился с туземкой. Она выглядела как наши девушки, но человеком совсем не была. Как и женщиной, впрочем. Она была… Сложно описать. Вампиром-гипнотиком. Интересная раса. Мы подружились на почве знахарства, и, представляешь, именно за эту связь Эрик мне и вломил. А я ему сказал – ну ты же сам предлагал шире смотреть на вещи? Он тут же принялся вопить, что упырь – это не гендер…

Ретт смеется снова.

Эрика никогда не смущали такие мелочи. Он, кажется, вообще не верил в ориентацию, и если в кубрике слышалось устало-привычное «лапы убрал», это точно было о нем. Другое дело, что в нем и вправду было что-то, что многих заставляло пересмотреть свои взгляды. Рик, при большом желании, мог совратить статую Императора.

— Я ходил к ней по ночам, после дежурства, один. Ее сородичи ненавидели Империю. Может, вообще людей. Днем они торговали с нами. Приносили самоцветы в обмен на зажигалки. Клянчили газировку. Ночью… Они просто убивали. Так, что не увидишь, не докажешь, и тело не всегда найдешь. Она жила отдельно, в лесу. И вот к ней я ходил.

— И нет мне спасения? – Ретт улыбается, щурится. У Камы быстрый язык, он мелькает между зубов, проводит по губам, прячется снова.
— Конечно, есть.
— И?
— Меняй дорогу. Ты пытаешься выбирать их, а должен прокладывать. Тогда она не поймет, что ты делаешь. Не будет знать, где ловить тебя, где ставить ловушки.
— Я ничего не понял, — вздыхает Ретт мирно, щелкает виброножом. Его рука так и лежит в ладонях Камы, она разворачивает ее запястьем вверх. Ретт качает головой – ему так нельзя, если у него найдут такие шрамы, он походом к психологу не отделается. И он вскрывает тыльную сторону ладони. Кама прикасается губами, языком, лижет, глотает. Это приятно. Хотя должно быть страшно. Но у нее такая слюна.
— Ты поймешь, — обещает она, едва приподняв голову и улыбаясь. И пьет снова.

— Я не видел ничего плохого в том, чтобы угостить ее. У нас был такой… молчаливый договор. Но потом я узнал, что ходил к ней чаще, чем думал. И что многого не помнил. Но не то, чтобы в этом было какое-то большое зло. Даже если она делала это только от голода.

Зверей нужно ловить, а люди опасны. Наверное, он и вправду был для нее не только другом, но и легкой, доступной едой, которая не хотела причинять ей вред.

— Эрик следил за этим, но ничего не делал. Даже помог мне ее похоронить, когда ее убили. Только потом он рассказал мне, что я немного идиот.

Ретт щелчком выбрасывает окурок в пропасть.

— Он погиб. Во время миссии.

Эта история отличается от той, которую он рассказывал Кассиану на Джакку, но только потому, что раны должны заживать – и эта успела затянуться. Остались тоска и грусть, но тяжелое чувство вины больше не выбивало землю из-под ног.

— Умер у меня на руках. Я очень любил этого придурка. Сначала нет. Я пришел в группу на место его погибшего друга, и он меня все время шпынял. Мы друг друга на стены намазывали при каждом удобном случае. Я даже думал, что меня из-за него выбросят из подразделения. Но Гарм сделал иначе. Он запретил медикам нас трогать. Заставил нас собирать друг друга после каждой драки. Я его шил, он меня шил… А он был тактилен как пиздец и о нем никто никогда не заботился, а я тогда недавно потерял мать, поссорился с Эси и мне было очень одиноко. Я очень хотел остаться в группе. С ними было хорошо, как будто это и был мой дом. В общем, Рик на меня немного запал, а я понял, что из него выйдет нормальный друг. Главное было, уметь с ним обращаться. По армейской части он был просто зверюга, тот еще ворнскр, мама не горюй. А в жизни ему очень нужен был кто-то, кто мог взять его за загривок и вовремя вправить мозги, когда он творил очередную херню. Он был старше… Иногда он так и вел себя, но чаще мне казалось, что у меня появился младший брат. Я пытался его спасти, но… Его не спас бы даже императорский госпиталь. Так что мы только сидели вместе, пока он не умер. Но ему не было больно. Вот это я смог сделать. Эту историю, наверное, нужно Хартер рассказать. Что иногда все, что ты можешь сделать, это помочь вот так. Сегодня… ей нужно будет.

Ретт видел, что творится в их госпитале, и знает, что даже из тех, кто вернулся на базу, выживут не все. По-хорошему, ему нужно быть рядом с Хартер сейчас.

Пусть он не может оперировать, но… перебинтовать, дать совет, это он может.

Ретт не думает, что Эрику с ним повезло. В конце концов, он его не спас. И неважно, что это было невозможно.

Он снова вспоминает запах влажной травы и крови. Дело было в зарослях, и зелени вокруг было столько… Она пахла дождем. И земля пахла дождем. Руки были скользкими от крови.

«Империя думала, что я его добил», — мог бы сказать Ретт, потому что именно это он думает сейчас, глядя на городские огни. – «…И это правда».

Он молчит, только сжимает руку в штурмовой перчатке в кулак. Перчатка усилена на костяшках и у основания ладони – на тех местах, которыми ушибаешься чаще всего. Вставки жесткие, неровные, чтобы меньше скользили.

Ретт вытирает лицо сжатым кулаком, неловко и непривычно, как человек, который никогда не плачет и не понимает, что делать со всей этой влагой, бегущей по лицу быстрее дождя. Она не останавливается и не исчезает, просто бежит – мимо его воли, и он не понимает, как это прекратить.

Остается только вытирать. Ретт почему-то делает это тыльной стороной кулака, как будто всему миру нужно видеть, что плачет он не от слабости.

— У него все нормально, — говорит он так уверенно, словно кто-то ему об этом сказал.

Надо пошутить, что Уэс со всеми знакомится с помощью драки, потому что с Невисеком вышло точно так же, но это какие-то особенные слезы, сквозь которые Ретт не может шутить.

— Нормально.

Возможно, он говорит это вообще не Уэсу, он не знает.

— Такой разумный не даст себя так просто угробить. Знаю я таких, безобидных, но дерущихся лучше шпаны. Они в напарники кого попало не берут.

Ретт улыбается одной стороной лица, но это потому, что вообще не совсем понимает, что у него сейчас с лицом. Он бы и двумя улыбнулся, но ему все еще надо сделать что-то с тем, что он плачет.

«Повезло».

То ли интонация Уэса, то ли этот его взгляд слишком живо напомнили, почему это на самом деле не так. Но это не вина Янсона. Это ничья вина. Уэс просто сказал, что думал, и ему неоткуда было знать, до какой степени сам Ретт так не думает.

Непрошеные слезы уносят с собой и растворяют в дожде неожиданно много тяжести и боли. Так, что весь мир почему-то кажется ярче и немного легче. Ретт опускает руку, позволяет потокам воды смыть остатки соли.

Сейчас ему вообще все равно, что по нему течет. Слезы там или дождь. Уэс задает такой дурацкий вопрос, что Ретт невольно улыбается и в который раз пытается вспомнить, сколько ему точно лет.

Если бы он учился в академии, это какой был бы курс? Второй?

Нет, Янсон давно не курсант. Его зачетка заполнена отметками о боевых выходах. Да и вылеты у него были, наверняка. Он из явинских. Детской наивности в нем нет. Но иногда есть. И никогда не знаешь, когда именно она вдруг появится.

Среди молодых повстанцев таких много.

«Со мной вечно головняк какой-то».

Это, кстати, неправда.

Нет, из медблока Ретт гоняет Янсона с методичной аккуратностью, достойной лучшего применения – но только потому, что гоняет всех, кому не положено там находиться. За каждым медицинским протоколом стоит куда больше действительно важных вещей, чем можно предположить, глядя на этот протокол. С медицинскими запретами дела обстоят так же.

В остальном… На операциях Уэс ведет себя четко. Ретт не может вспомнить, чтобы он кого-то подвел. Если и случались казусы, то исправимые – вопрос опыта и привычки.

Уэс, в целом, неплохо знает, когда можно страдать ерундой, а когда не надо.

Ретт ловит себя на том, что смотрит на летчика с внимательным прищуром, и снова улыбается, а потом рукой в перчатке проводит по своей голове, стряхивая капли дождя. Нет, горсти дождя.

— Вот что я тебе скажу…

На вопрос отвечать он не собирается. У Ретта к этому вопросу очень двойственное отношение, потому что ответа на него не существует. Между ними с Хартер есть… что-то. Но он и сам не знает точно, что.  Он даже не думал так до сих пор: «мы с Хартер». Он обычно думает только про Хартер. То, что кому-то придет в голову сказать «вы», имея в виду «вы, вместе», этого Ретт не ждет.

У нее где-то там кто-то есть. Кто-то, кто на той же войне, что и они.

Ретт думает об этом, но улыбка с его лица не исчезает. Только делается слегка мальчишеской.

Он должен сказать Уэсу правду. Ту, что когда-то сказали ему. Потому что если он не скажет эту правду, если хоть на секунду подумает воспользоваться этим предложением…

Ретта Шейла останется только закопать.

И еще он знает, что ему от этих слов тоже будет легче. Их, на самом деле, и себе следовало напомнить.

Ретт по-дружески кладет мокрую ладонь летчику на плечо и чуть наклоняет к нему голову.

— В штурмовом корпусе есть одна традиция. По крайней мере у нас, у штурм-коммандос. Если тебе и твоему боевому товарищу нравится одна и та же девушка, не дари ее и не уступай. Это не миссия, где вы друг другу спину прикрываете. В любви каждый играет за себя. Если она тебя в итоге выбрала, значит, он плохо старался. Или ты ей больше нравишься. Или звезды так сошлись. Обижаться на это не принято. И вообще, если ты думаешь, что мы сейчас с тобой тут вдвоем договоримся, и это в жизни работать будет… Не видел такого. А вот другое видел. В общем, я тебе уступать не собираюсь, и от тебя этого не жду.

«И не только тебе». Этого Ретт не говорит. Он не знает, что известно Уэсу, а распоряжаться этой информацией может только Хартер.

— Добро пожаловать в силы очень специальных операций, — напоследок ухмыляется Ретт и отпускает Янсона. – После сегодняшнего дня на Корусанте это мы. Нравятся тебе мальчики или нет, а моих бывших коллег мы сегодня натянули по самые гланды.

Как тут же выясняется, отпускает он Уэса только для того, чтобы сгрести его одной рукой за плечи. Винтовка тут же неудобно упирается в бок, но Ретт в обнимку ведет пилота к выходу с крыши.

Он не думает, что Уэса стоит оставлять тут одного.

— Так что держи марку. И не переживай, у меня и так фора.

Он смеется. Потому что еще, что нет у него никакой форы – вообще ни у кого нет, потому что где-то в Восстании есть кто-то.

Но в чем Ретт твердо уверен, так это в том, что правила Рика про любовь обычно работают. Как это ни парадоксально, но работают они очень хорошо.