Получилось даже быстрее, чем он думал. Или он всего лишь сбился со счёта дней, и на самом деле прошло куда больше? Как бы ни было, пресловутая присказка о том, что стоит только чего-то сильно захотеть — и всё получится, всегда могла всё объяснить, хотя суеверным его не назвать.

Тем больше разочарования от того, что никакой тебе жизни после смерти и прекрасного нового мира, где все могут быть только счастливы. Точнее говоря, никакой смерти.

Стоило только раз пожелать умереть, считай, от всего сердца, чтобы этому упырю не доставлять ни макового зёрнышка радости (а любой другой исход, кроме настолько окончательной потери своей добычи, ему явно что-то да доставит), как всё равно прославленная способность пережить хоть дюрабетонную плиту на голову, хоть всестороннее распарывание амфижезлами вылазит боком там, где её никто не просил. Уж такая-то банальность — от обезвоживания и истощения — могла бы разнообразия ради получиться.

Это был, в конце концов, осознанно — как результат весьма прохладного анализа с логичным выбором наиболее успешного и реалистичного варианта. Если бы он выбирал побег или тупое ожидание, что его кто-нибудь да найдёт, он был бы совершеннейшим глупцом, чья репутация и опыт не стоили и кредитки. А чувства в это всё допускать было нельзя — ему хватало тянущего ощущения абсолютной пустоты вселенной без Силы, которая позволяла допустить даже такое бездушное хладнокровие к себе.

Впервые за десятилетия Корран задался вопросом, что на его месте делал бы отец — Хэл Хорн, который тоже однажды решил ступить в никуда и не вернуться — и скорее лишь сам себя убедил.

Обнаружить себя живым было чудовищным провалом самой идеи. В подтверждение этому заунывно болел сгиб локтя, хотя в это вносила куда более заметный вклад ужасная по своему удобству поза.

Не самым естественным образом вывернутые вверх плечи тянули спину, а наручники хоть и мягко, но сильно врезались в запястья. Хорн дёрнул их скорее рефлекторной привычкой (ну, чем ситхи не шутят?) но те безучастно звякнули, а он на некоторое мгновение напрочь потерял равновесие — босые ноги если и касались пола, то едва-едва, и любое неосторожное движение напрочь выбивало опору из-под ног почти в буквальном смысле. После силового поля, конечно, осязаемее, однако всё ещё недостаточно.

Беглый, не слишком сфокусированный взгляд вокруг не слишком помог определить место, да и размеры комнаты терялись в вязкой темноте — хотя из заметного разве что вываленная на стол весьма экзотическая коллекция ни разу не двойного назначения, а как раз очень даже однозначного, свалка ампул и шприцов... никаких тебе карманных наборов для пыток. Некоторые из коллекции штучки, впрочем, явно ими вдохновлялись. Разноцветные бутылки наверняка были наполнены чем-то алкогольным, а наличие в этом многообразии посуды вообще намекало на объедки какого-то романтического ужина. Воняло ещё какой-то приторной дрянью.

Что-то — кто-то — кого можно было заподозрить в употреблении всего этого хитрого хозяйства обнаружился на койке, причём вместе с источником душно-сладкого запаха.

Так и хочется сказать, что он ничуть не изменился с их последней встречи, а вот богатым не будет — кореллианин его узнал.

— Что, девочек не хочется, а мальчики не дают? — а ещё некоторые языки, например, не умеют вовремя промолчать.

Затыкаться вовремя — в некотором роде искусство. Кажется, это говорил ему кто-то знакомый, может, даже Ведж... Другое дело, что ученик из него по этой части был не слишком прилежный, на троечку.

Корран старается дышать чуть пореже в этом спайсовом тумане — то, что попадает на язык на вкус чуть горчит вместе со сладостью. Он чуть прокашливается от того, что уже вдохнул — да уж, безошибочно узнаваемая дрянь, хуже которую можно сделать только курением.

Но этот тип явно имел талант к тому, чтобы делать всё хуже.

— Фу, если ты андрис покуриваешь постоянно, то тебе даже из жалости не дадут, с таким-то шлейфом, — кривится он. Кроме шуток, его вполне устраивало собственное ясное сознание без этих причудливых дополнений — к спайсам он вообще питал в основном профессиональные, продуманные чувства, хоть и разбирался в них как столетний барыга с Улицы Кораблей. — Или, скажешь, собираешь коллекцию исключительно из эстетических соображений? У вас же всех только две извилины работают — одна думает о том, как бы чего украсть, а вторая — с кем бы потрахаться, — скалится Хорн вместо деталей своей личной жизни — ещё вот он перед пиратом не исповедовался.

Да и не то что бы это было то, что могло его тяготить — прошлое оставалось в прошлом, прошлое было уже прошлым и каким есть — дурноватым местами, но на то оно и прошлое, чтобы его слишком часто не поминать всуе. А там уж — кто святой, кто последний грешник — не переиграешь.

Нет, ну, раз он всё ещё висел здесь, и вообще сменил Кореллию на сомнительные интерьеры этого корыта, то факт хорошей работы считанных извилин надо было хотя бы признавать.

Не вслух, само собой.

Жар от сигареты крошечный, буквально лишь горячая точечка, но этот мизерный ожог всё равно заставляет мышцы сжаться, сбив на секунды дыхание.

— На то, чтобы обзавестись пепельницей, их, видимо, уже не хватило... — он не спускает с лица этой насмешливости. — Ты бы хоть представился. Надо же будет потом что-то тебе на табличке написать, — это так, раз уж умирать не пришлось — можно подумать и о будущем.

Корран, пожалуй, всё же разбирается с собственными чувствами — и это явная, кипучая злость, причём на всё разом. На этого, на подвешенное состояние, на зуд в суставах, на вечный непрошенный холод космических кораблей и заодно — на такую вопиюще несправедливую галактику.

А злость — это такая универсальная единица, практически чистая материя, из которой можно вылепить что угодно.

— Бла-бла-бла, — передразнивает он, заодно переламывая собственный дискомфорт наслешливостью от невозможности заглянуть за спину, причём в буквальном смысле неприкрытую. Хочешь не бояться врага, каким бы страшным тот ни был — сделай его смешным. — Ты что, голопорно пересмотрел? Фразочки такие, знаешь, из самого копеечного сценария, да и обстановочка оттуда же... Ты б ещё чёрный кожаный диван поставил, чтобы добиться полного совпадения, — Хорн, конечно, не то что бы был большим знатоком подобных интерьеров, но в его представлениях о подобных видео дурного вкуса всё примерно так и было.

От боли перехватывает дыхание и он заметно напрягается всем телом, пытается чуть дёрнуться из хватки, однако так выходит только больнее — едва ли не на одном только упрямстве он держится, чтобы не вскрикнуть, проглатывая этот вопль.

— Слушай, так любишь работать языком, а пользуешься руками — ты бы совместил приятное с полезным. Тем более, что красиво наклоняться умеешь, — продолжает кореллианин, когда всё же сведённые спазмом мышцы позволяют дышать. Решает он тут, ага, как же, уравнения в уме пусть решает...

Корран, наверное, допускал мысли, что Ран, со всеми его странными и почему-то реализуемыми идеями про какие-то пиратские объединения (так и до профсоюза недалеко), не типичный пират. Что там вполне может быть кто-то достаточно умный, впервые появившийся с времён известных вожаков криминальных синдикатов среди сброда с теми самыми двумя извилинами, как блестящий камень, который вымыло из мусорного отсека — словом, охота за которым будет иметь вид не брезгливого подметания космоса от отходов разумных цивилизаций, а партии в голошахматы.

Правда, появление сексуальной составляющей напрочь разваливала весь очаровательный флёр пирата-интеллектуала. Камешек с виду был блестящий, а оказался просто обтёсанным куском цветного стекла от пивной бутылки. Пират как пират, может, с чуть лучше и быстрее шевелящимися мозгами, более экстравагантными поворотами мыслей, но по начинке ничего выдающегося. Пиратов он что ли мало в жизни наблюдал?

— Нет, не снимался, так что не подскажу тебе, куда пойти на кастинг, чтобы сменить работу. Ну, разве что, на удачу могу послать нахер. Вдруг поможет? — Хорн лыбится издевательски, чуть показывая оскал зубов и по-прежнему с трудом фильтруя речь, и не думая заткнуться в какой-нибудь очень подходящий для этого момент.

Вероятно, конечно, этот подходящий момент прошёл уже сильно давно, примерно в первые пять секунд, как он вообще открыл рот. Ну не ждал же Батта, что он и впрямь проникнется этой томной, приторно-сладкой эротикой? Для этого надо было лучше выбирать, кого закрывать в наручники.

— А ты собрался меня выпустить, чтобы проверить? — кореллианин отклоняет голову чуть на бок, никак не делая разницы между тоном голоса. Он всё ещё ядовито насмехается, но держит ухо востро, на случай, если парень действительно сумасшедший и впрямь решит сделать такую глупость. Его всё ещё не покидает чувство подслеповатого фелинксёнка без знакомого дыхания Силы на вытянутой руке, но он и без этого найдёт выход с космической посудины. — Только номер комлинка оставь, потом обязательно пришлю тебе отзыв.

Инъектор у шеи настолько холодный, что у него перехватывает дух и едва ли не сводит намертво язык, будто он его из морозильника достал. А то заслуживать он ничего не хотел, в отличие от всех прочих желаний — мира там в галактике, всем счастья и башку одного пиратского мессии.

Когда он после укола первый раз вдыхает, Корран надеется, что сможет с этим справиться. Вместо Силы он всё ещё чувствует пустоту, но даже так он пытается думать, как форсюзер — представлять, как молекулу за молекулой в его крови закрывает скорлупой непреодолимый барьер, чтобы потом раздавить, распылить яд до атомарного песка, не способного ему навредить. На втором вдохе он ещё верит, что всё получится.

На третьем под его черепом будто взрывается корабельная торпеда, что он роняет голову на не выдержавшей этого шее. Та его часть сознания, которая впитывала корбезовский образ мысли едва ли не с молоком матери, всё ещё пытается — придумать себе спасение, выкрутиться, анализировать, вспоминать спайс за спайсом по следу на языке, жжению под венами. Это, наверное, было что-то сосудорасширяющее, что у него едва ли не искры перед глазами плавали?

Стимулятор? Гормоны?

Собственное сердце тоже никак не подсказывает, пока он по шуму крови в ушах сначала пытается распознать пульс, а потом посчитать удары.

Доходит, наверное, только до семи, прежде чем зажмуривается изо всех сил и рывком пытается согнуться пополам, неосознанно стараясь и выдрать руки из наручников, и оттолкнуться от пола, притянуть ноги к груди, в судорожных попытках то находя, то теряя равновесие в воздухе, от чего Хорн зло, разочарованно рычит.

Чем-то похоже на оргазм, но не просто ужасный — худший, будто остановился не в шаге, а в миллиметре от самой яркой разрядки в жизни, и теперь всё оборванное на вершине возбуждение становилось чистой болью, самим вонгам и не снилось. Почти что багровый, налитый член, впрочем, сам собой подтверждал, что никакое это не «похоже», а так и было.

И это уничтожало в голове вообще всё сложносочинённое, логическое, рациональное, лишь бы облегчить, кончить... он дёргает бёдрами в надежде, будто даже трение о воздух могло бы ему помочь. Это, честно говоря, делает только хуже, что он, на какое-то мгновение задыхаясь, начинает хохотать с явным оттенком безумия и расфокусированным взглядом в тёмный свод потолка.

Нет, это тоже делает только хуже.

— Раааа-ааан... Рааа-аан, гдеее-ее тыы-ы, крооо-оошка?.. Решил прополоскать рот, ааааа? Спайс в слюне портит вкус, дааа-аа? — Корран заходится в новом истерическом приступе булькающего смеха, пытаясь выгнуться на станке, натянуть и без того напряжённые мышцы.

И да, это тоже не помогает.

Его мозг, наверное, чем дальше, тем больше стремился к состоянию полнейшего фарша. Очень, очень постепенно, будто кто-то взял отличный острый нож и начал методично измельчать кусочек за кусочком, кусочек за кусочком, от рубленого мяса. Этот процесс явно был в какой-то совершенно прямой зависимости от того, как его разбивало на мелкие части зажатое, заключённое в теле и не имеющее никуда выхода желание.

Желание вообще заняло в его собственном разуме центральное, определяющее место — как и единственная цель, избавиться от него.

Боль определяла, что ради этого подойдут любые возможности, потому что инстинкту самосохранения (удивительно было ещё обнаружить какие-то его остатки) совершенно плевать, как выжить.

Корран цепенеет от прикосновений, потому что это, кажется, могло бы помочь.

Он тянется с прикрытыми глазами назад за влажно-тёплым следом по шее со стоном глубоко в гортани.

Потому что это то, что ему нужно, чтобы его не уничтожила самая безумная боль, на которую было способно его тело.

От прочно сжимающих его рук на поясе он уверен ещё больше, что ему это и надо, и Хорн ерзает в этом захвате, будто это может столкнуть эти самые руки ниже, сделать легче. Он дышит от ожидаемого облегчения полной грудью, часто, где-то чувствует хватку даже ребрами, пока исступлённо пытается столкнуть, стащить их, сдвинуть.

— Всё... — выдыхает он шёпотом, снова пытаясь дёрнуть руки в наручниках, но выходит куда слабее прежнего. — Всё, только... прекрати это... — пряжка ремня, холодящая его бедро, проходится по его нервам, как ещё одна искра боли, сводящая мышцы.

Корран хотел бы верить, что он всё ещё из какого-то неизбывного упрямства может сохранить последние островки ясного рассудка — а никак не боль, бившая будто бы вдоль позвоночника, изнутри, обострила сознание на секунды до зеркального блеска отточенного лезвия, что даже собственный рычащий вскрик бьёт по ушам вместо того, чтобы расплыться по невидимой пелене глухо и вязко, погрязнув в таком же воображаемом желе вместо мозга.

Может, конечно, не столь и воображаемого, потому что болезненный отсвет чётких мыслей, способных на что-то большее, чем по примеру кислых червячков, сжатых в ладони, разбегаться во все стороны.

Может, потому что сжатые на нём самом чужие ладони проникают в протравленные диким наркотическим коктейлем мысли глубже, чем он вообще когда-то мог бы рассчитывать, и занимают неприлично много места.

Может, потому что ещё глубже проникает сзади член, и он совершенно напрасно так напрягает всё тело, что выступающие на глазах слёзы щиплют ещё больше.

Губы невозможно пересыхают, потому что он дышит с широко раскрытым ртом, полной грудью, отзываясь на движения сжатой, сиплой смесью из придушенного ещё где-то в гортани крика, ещё более растянутого стона откуда-то из-за грудины и хриплого рыка, дерущего сухое горло как сотня фелинксов.

Ещё это забирает чудовищно много сил, что Хорн запрокидывает голову Рану на плечо и не поднимает, не в силах держать шею.

Хорошо, наверное, что не держит — потому что тогда, когда горячая, чуть шершавая ладонь гладит его член, а сперма забрызгивает ноги такими же горячими, густыми каплями, Корран вряд ли ориентируется в том, как же её нужно держать, где в этой комнате потолок и пол, и что это вообще такое. Он зажмуривается с некоторой надеждой — что хотя бы до предела возбуждённое желание отступит, перестанет кипящей магмой выжигать из него человека всё также, изнутри, стоит только этим искрами под опущенными веками остыть и погаснуть, вот сейчас, но ничего не меняется.

Кореллианин дёргается в приступе отчаяния — в хаосе явного недостатка контроля за собственным телом он сам насаживается на член, будто это может помочь, смилостивить Батту, воет, пытаясь затылком пару раз удариться от твёрдое плечо под ним.

Это было на вкус как самый разгромный обман в жизни — причём так хорошо он обманывал свои же надежды и ожидания, что вдвойне несправедливо.

— Нет, нет... Чего ты хочешь... — хрипит он, меняя попытки заработать сотрясение на бессвязное мотание головой. — У тебя ведь есть... антидот... Чего ты хочешь... — это вполне сойдёт за мантру, такую же бесполезную, как все медитации в его случае, но ведь задать вопрос — это уже половина ответа. Может, на какой-то ответят.

А он — без всяких «может» — без лишних мыслей сделает.