Этого не следовало делать, но удержаться, не ответить смогла бы разве что каменная статуя. И Уэс ответил, жадно, как уже очень давно хотел, но запрещал себе даже думать... Крифф, у него была на это ситски веская причина, но сейчас, на длину одного поцелуя, все причины могли катиться козлодемонам в задницу.

Джин впивалась в его губы горячо и отчаянно, как в последний раз, словно вот-вот отберут, и Уэс отвечал тем же. Пока хватало дыхания, пока остатки разума всё-таки не взяли верх.

— Джин... — он отстранился ровно настолько, чтобы видеть ее глаза, глубокие, слегка безумные. Дыхание срывалось, хотелось целовать ее дальше, всю, везде — губы, шею, ключицы, скрытую пока майкой грудь. — Если это из-за кошмара...

Ей ничего не стоило бы заткнуть его новым поцелуем уже насовсем, и Уэс придержал ее за плечо. Жалкая попытка. Он уже катился в бездну, но пока ещё можно было хотя бы попытаться...

— Я не... Утром ты будешь жалеть.

В залитом чистым, почти бесконтрольным желанием взгляде на миг проступило отчаяние.

Утром все будет иначе. Липкий ужас кошмара сотрётся, и останется только память о слабости, которой воспользовались.

А потом Джин уйдет, потому что на самом деле он оказался просто ещё одним мудаком, где-то между сарлакком и тем, кто тащит женщину в постель, хорошенько споив.

Пусть лучше сейчас она не поймет и расстроится, пусть... да что угодно, пусть скажет и сделает что угодно, чем уйдет завтра.

Уже одно то, как она выдыхала его имя, срывало остатки крыши, плавило, как горсть снега в горячих ладонях. Приходилось прикладывать огромное усилие, чтобы слышать, о чем говорит Джин, осознавать смысл ее слов, а не только прикосновения губ.

...Понимание, что именно она говорит, делало только хуже. На самом деле лучше — какой-то частью себя, жалкими остатками разума Уэс еще отмечал, что она не против, это сознательное решение, все нормально. Но если бы нет, если бы даже все было не так — вряд ли бы ему хватило самоконтроля, чтобы остановиться. Не после этого «хочу тебя», не после...

Мысль о том, что если женщина говорит «хочу тебя» и целует так, то останавливаться и не нужно, в голову не пришла. Связных мыслей вообще осталось очень мало.

И когда Джин отстранилась, когда произнесла «если ты не хочешь...», Уэс оборвал ее на полуслове, заткнул рот поцелуем. Так, чтобы у нее не осталось ни единого сомнения насчет того, чего он хочет. Чего хотел уже давно, но не признавался даже себе.

Для слов время найдется когда-нибудь потом. Когда он снова сможет дышать просто так, а не ее дыханием, не запахом ее тела. Когда в мире снова будет иметь значение что-то кроме вкуса ее кожи. Когда-нибудь в другой жизни.

Когда-нибудь в другой жизни он был бы нежным и неторопливым. Прикасался бы бережнее, целовал аккуратнее, не оставляя следов. Раздевал бы издевательски-медленно, а не стягивал майку одним движением, проследив только за тем, чтобы не зацепить раненый бок.

Это было единственное, о чем Уэс помнил — не сделать Джин слишком больно.

Уэс безотчетно потянулся за ней, когда Джин отстранилась — нет, куда ты... Запоздало сообразил, что и на нем тоже все еще лишняя одежда, и лучше бы избавиться от нее до того, как Джин вернется к нему на колени, до того, как мир снова будет состоять из нее одной.

Наверно, он был сейчас не лучше подростка — торопливый, неаккуратный, почти не соображающий от острого, сводящего с ума желания. Будь он способен думать, его бы, может, это парило. Как и то, что никакой защиты у них нет.

Но голос Джин, хрипловатый, тягучий, стирал любые мысли.

Уэс хотел было ответить ей, что трахнет ее и в платье, и без платья, и как только она захочет. И на этом столе дурацком, на котором невольно представлял ее много раз, сбрасывая напряжение, ненавидел себя за это, но отделаться от образов в голове не мог.

Он, может, и хотел бы сказать ей что-то, но ее движение на нем заткнуло даже лучше поцелуя, превратив несказанные слова в судорожный вдох. А выдох пришелся уже ей в шею, губы жадно скользнули по груди, когда Уэс слегка приподнял Джин, чтобы опустить на себя снова. Медленно, мучительно до дрожи. Единственная неторопливость, на которую он еще был способен.

Уэс поймал ее взгляд, облизнул пересохшие губы.

— Скажи так еще, — в хриплом, срывающемся голосе звучала не то мольба, не то приказ. Словно ему все еще нужно было разрешение...

Которого он не дожидается, двигаясь в ней раз, второй, сильнее и жестче с каждым новым движением.

Джин в его руках — живое воплощение понятия «отдаться» в самом восхитительно порочном из смыслов. С ней — в ней — хорошо настолько, как не было ни с одной женщиной уже много лет. Ни одна из них не целовала его так, словно он принадлежал только ей и ей одной, ни одна из них не произносила его имя... так.

Уэс не думает об этом осмысленно, просто чувствует. Говорит об этом каждым движением, каждым поцелуем, каждым новым следом на коже Джин. Каждым хриплым стоном, когда она двигается на нем.

«Сильнее, или я трахну тебя сама».

Об этом ее кусачие поцелуи, об этом ее требовательный шепот на ухо.

Когда так просят, невозможно отказать. Когда так приказывают, нельзя не подчиниться.

Уэс подхватывает ее, разворачивается и опускается на диван вместе с ней, над ней. На мгновение прижимает Джин всем собой жестко, тяжело, но все-таки вспоминает о ее ребрах, и чуть отстраняется. Ведет большим пальцем вдоль ее горла от ключицы к подбородку, заставляет запрокинуть голову, целует в шею. Издевательская пауза, но ему нужно, иначе он кончит просто глядя на нее, вот такую, обманчиво-беззащитную, с этим ее характерно плывущим взглядом.

А потом чуть подтягивает ее на себя, входит сильно, почти грубо, придавливает собой, не до боли, но так, чтобы Джин чувствовала его вес. Ловит взгляд — нравится? Еще?..

«Нравится» — читает Уэс в том, как извивается под ним Джин, как тянет его к себе — ближе, крепче, еще крепче. «Еще» — звучит в ее срывающимся на стон дыхании, жадном, словно ей не хватает то ли воздуха, то ли его.

Уэс дышит так же сорванно, и отдается ей весь, без остатка, почти полностью в ней теряясь. Берет ее жадно, быстро, каким-то почти зверьим чутьем догадываясь, как надо, как ей хочется прямо сейчас. Разума в этом ни капли, но ему и не нужно, Джин он сейчас чувствует всем собой.

И когда она вздрагивает — вся, выгибается под ним особенно сладко, он чуть было не срывается за ней сразу, немедленно. Но все-таки отыгрывает у самого себя несколько невыносимо длинных секунд острого, почти болезненного наслаждения. Остается в ней еще немного, еще несколько мучительно-сладких движений, и выскальзывает за секунду до.

По телу пробегала крупная дрожь, голова была пустой и легкой. Уэс все еще накрывал Джин собой, не наваливаясь, только уткнулся ей в плечо, пытаясь отдышаться. Заново осознать себя в мире.

Ее прикосновения все еще отзывались жаром на коже, словно угольки в только что погасшем костре, если в него подуть. Удивительно приятное чувство. Незнакомо приятное.

Обычно он просто вставал и уходил. Начинал жалеть не наутро, а почти сразу, и сбегал под растерянное «Куда ты?» в спину, или под разочарованный вздох, или под обиженное «Ну и проваливай!». С борделем было проще. Все знают, зачем собрались, никаких лишних обязательств, никаких ненужных ожиданий. И ничей отец, брат или жених не пытается пристрелить тебя за чужое разбитое сердце.

Обычно всякая нежность после казалась ему лишней, скорее раздражала, и в первые мгновения Уэс еще тревожно вслушивался в себя, опасаясь найти там вот это, знакомое. Джин, кажется, впервые проявляла эту нежность, и очень не хотелось спугнуть ее, оказаться грубым.

От ее пальцев по спине бежали мурашки, и это было... хорошо.

Уэс перекатился на спину и подтянул Джин на себя. На узком диване только так и можно было лежать вдвоем. И так можно было обнимать ее крепко, как она хотела. Неторопливо гладить плечо одними пальцами. Вдыхать запах волос.

— Нет, — голос звучал странно, глухо, и за интонации свои Уэс бы сейчас не поручился, поэтому уточнил: — Не пожалею.

Только не об этом. Только не о том, что благодаря ей впервые за долгое время почувствовал себя по-настоящему живым.

Лежать с ней вот так было удивительно хорошо. Настолько, что шевелиться не хотелось совсем, но Уэс все-таки повернул голову, чтобы глянуть, что именно на них пялилось. И тихо рассмеялся, осознав.

— А ты и сняла, — он ласково прищурился на Джин. — На секунду или две. Я оставил паузу на другом кадре.

Они просто не заметили, наглухо и безнадежно занятые только друг другом. Уэс вспоминал, и думал, что с них бы сталось не заметить даже если бы пауза обратно не вернулась. Подумаешь, тварь какая-то бегает...

В светящихся глазах козлодемона читалось осуждение. «Завидовать нехорошо» — мысленно сообщил Янсон нарисованной тварюке. И все-таки вытащил пульт из-под спины.

Утром, когда он уходил, Джин еще спала. Уэс помнил ее слова и прикосновения, вчерашнее «я хочу тебя» и давно звучавшее «ты мне нравишься». Разумом понимал, что она никуда не денется, раз до сих пор не делась. Но глубоко внутри все равно копошилось что-то тревожное. Словно он переступил черту, и как раньше уже не будет. А как будет теперь...

Помнить о том, что однажды Джин может приесться безмятежность и скука жизни на ферме, было проще, пока Янсон не знал, какие на вкус ее губы.

Вечером Янсон вернулся ощутимо позднее обычного, когда снаружи уже совсем стемнело. Повесил на стену винтовку, прислушался, невольно замерев внутри на ту пару секунд, за которую можно уловить чужое присутствие... или отсутствие. И тихо выдохнул.

Не ушла.

— Это тебе.

Наверно, подарок стоило бы завернуть во что-то более симпатичное, чем кусок ткани, но Уэс подумал об этом только протянув сверток Джин.

...Рукоять небольшого, рассчитанного на женскую руку виброножа слегка выгибалась, повторяя форму ранкорьего когтя, из которого была вырезана. Лезвие пряталось в крепких ножнах из той самой шкуры, которую так паршиво брал бластер.