Раненые хищники, говорят, уходят далеко в чащу, чтобы в одиночестве зализывать раны, пока не станут достаточно сильны, чтобы вернуться и смочь отстоять своё право на силу — или пока не умрут, став пищей для немногочисленных жителей тёмного растительного полога. Коррану первое время кажется, что он тоже умрёт, если остановится и не будет идти.

С его пути разумные, кажется, отшатываются интуитивно, где-то слева и позади только не сбивается с шага Ора, но он слышит его больше ушами, чем Силой. Силы на сегодня достаточно, он не хочет больше сегодня ещё чужих мыслей, путаницы разумов, только тишину собственного кабинета и его гул системы вентиляции.

Нет, он не умирает, когда садится в кар. Не умирает, когда медленно, осторожно опускает веки и смотрит на вечерний свет солнца сквозь тень ресниц. Просто болит, до последнего нервного окончания, каждый миллиметр тела, каждая мысль жжёт его калёным металлом, что он первым делом совсем малодушно, закрыв дверь за Джулианом, лезет в ящик своего стола за маленьким инъектором и долго смотрит на него перед собой, тяжело оперевшись о столешницу ладонями.

Он так и не колет, но бросает китель где-то на углу стола, расстёгивает верхние пуговицы на рубашке, чуть резче — на рукавах, чтобы закатать их повыше.

Хорн смотрит на своё отражение в стекле огромного окна, где внизу бурлил Коронет, и думает, что ради того, чтобы убить дракона, охотник сам должен стать драконом, а потом, отвернувшись от города и слепящих солнечных лучей, съезжает по нему спиной, закрыв глаза и немного расслабляясь от холода по позаоночнику.

Нет, не умирает.

Просто крутит в руке шприц и больше чувствует, как в ампуле переливается жидкость, туда-сюда, влево-вправо.

То, что он дал Грейс универсальный ключ, Корран вспоминает тогда, когда слышит — сначала в Силе — что она здесь.

Он не двигается, перебирая инъектор в пальцах, и рука замирает, только когда её ладони накрывают их, останавливая. Самые подушечки пальцев, кажется, теплеют, когда она сама вкладывает в них невидимую горячую звезду. Звёзды сияют, разогревая миллиарды километров мёртвого пространства, но так и не делают вакуум обитаемым, живым — а потом они сгорают.

— Стим, — Хорн так и не открывает глаз, смутно шелестит голосом. — Глиттерстим, — его тон такой простой, будто здесь, в КорБезе, у каждого в кабинете лежали эти ампулы, а в обед они жевали искрящийся синим порошок ложками.

Когда она старательно заглядывает к нему, в него, будто своими этими мягкими, тонкими пальцами пытается выцарапать из него боль и липкую темноту, он открывает глаза на глубоком вдохе, слабо перехватывая её попытки, пока вся его хищная бездна не решила поужинать одной хорошей девочкой.

— Нет. Не надо, — бездны в его широко распахнутых глазах насыщенно-зелёного цвета.

Хорошо, что она сама понимает — с теми, кто видит Силу, одновременно легче и проще. Им можно много чего не объяснять словами, они понимают на универсальном языке, который и не язык даже, но ещё они могут видеть больше, чем ты хочешь им показать.

Иногда это «больше» — сущий кошмар, что пробирает страхом всё на пару метров.

Иногда он едва ли может сделать что-то, чтобы его стереть, хотя для этого было бы достаточно просто подуть, как на ребёнку на поцарапанный палец. Сегодня — не может.

У него самого не маленькая ранка, а выдранный с корнем палец.

— Глиттерстим. Одна десятая грамма, — Корран всё ещё звучит так, будто говорит ни о чём существенном. Одна десятая грамма — это, по правде, такая мелочь... — Иногда я достаю его и думаю, что это может помочь, — сегодня, думает он, не поможет.

Хотя, видят звёзды, ему бы очень хотелось. Ему хотелось этого укола, кристаллика под языком будто бы постоянно, но обычно хватало силы воли не обращать внимания.

Это как глубокая заноза, но к ней просто привыкаешь. Иногда она нарывает и требует немного больше внимания, чтобы попытаться выдавить гной и забыть о ней ещё ненадолго.

Грейс мягкая, тёплая, но ему нечего предложить ей в ответ, чтобы этот свет мог бы играть, отражаться в цветных стёклышках. Он скорее сингулярность, слепое пятно космоса без звёзд, опасное любому, кто рискнёт подлететь ближе, чем это ещё может считаться безопасным.

Хорн ведёт головой в сторону, уходя из-под губ с тихим дыханием.

— Грейс... Грейс, — он мотает головой коротко, будто это могло бы помочь ему отрицать. — Положи его в верхний ящик стола и иди домой. Сегодня я не хочу никакого чая и заката, — он кладёт ей в ладонь инъектор, и это очень осторожный, чёткий жест. Ору бы он уже, наверное, выставил на повышенных тонах, но заместитель поэтому уже и ушёл, что знал, как это могло бы быть.

Какое-то время Корран надеется, что она правда уйдёт. Это очень недолгая, дрожащая листочком на ветру надежда, потому что Грейс, само собой, не уходит.

Какая-то его часть хочет встать на дыбы, разозлиться, выставить вон, метая гром и молнии, но эта часть — только то и может, что хотеть. Другая... слишком обессилена, чтобы вообще чего-то хотеть, помимо того, чтобы валяться по полу и выть от этого опустошающего бессилия.

Даже не столько бессилия, сколько осознания того, чего стоит ненависть.

Месть.

Один раз уронив её зернышко в благодатную почву, она захватывает всё больше и больше, как агрессивный сорняк, под густыми листьями которого так темно, что больше ничего не прорастает — ни любовь, ни дружба, ни верность.

А для того, чтобы выдирать из себя эти ростки, нужно вытерпеть, наверное, адскую боль. Да, джедай не чувствует боли... но он и не джедай.

Хорн тупо смотрит на шоколадку перед носом — обёртка просто возмутительно цветастая, какие-то пузырьки, запечатлённые в танце мультяшные фелинксята и бабочки. Моргает, но совершенно глупый фантик такой же жизнерадостный, что ему дурно.

— Я выпотрошил мозги человеку, который половину жизни был бы готов за меня умереть, если потребовалось. Я заставил... переломал его произнести под присягой то, чего он никогда не сказал бы вслух под дулом бластера. Я оболгал того, кто значит для меня столько же, сколько родной отец, решив за него, что он сам того хотел, будь он здесь, на моём месте, — Корран, кажется, сам себя перекручивает через воображаемую мясорубку, произнося слово за словом, и делает это специально так медленно, чтобы драть наживую, чтобы слёзы выступали на глазах. — И после этого мне нужна шоколадка? — ему кажется, что это даже как-то смешно, предлагать из этой маленькой, тонкой руки, которая вряд ли вообще в своей жизни кому-то навредила, такому чудовищу такую совершенно идиотскую шоколадку — вместо смешка получается какой-то застрявший в горле всхлип.

Ему, наверное, больше подошёл лазболт где-то между глаз, или не одна десятая грамма глиттера, а такая, после которой не просыпаются.

Честно говоря, даже без этой глупой обёртки шоколад не выглядит лучше. Вообще ничего не становится лучше, пока он мыслями всё ходит вокруг зала заседаний.

Просто какие-то нехорошие вещи, вот уж правда, такая мелочь. Как удивительно слова могут в одно мгновение сделать всё очень маленьким и незначительным, заключив целый океан в одну маленькую солёную капельку, или, наоборот, превратить какую-то сущую крошку по меньшей мере — в булыжник... Правда, как обычно, была где-то посередине.

То, что сделали с ним — это тоже такие вот нехорошие вещи, а ещё он — не такой же, как Грейс Калум. Может, дело только в его образе жизни, может — ещё немного в том, какой он есть.

Может, даже много, но Корран не может смотреть также. Не может сделать из каждой части этой огромной мозаики кошмаров просто нехорошие вещи.

Они всё ещё — совершенно ужасные по своей сути части, большие и маленькие, мерзкие и липкие наощупь, что хочется помыть руки поскорее, но он всё перебирает и перебирает их в пальцах, будто ещё может сложить из них что-то хорошее.

В это он, кстати, тоже не слишком-то верит, просто пока ещё не готов сдаться, он для этого слишком упрям.

— Я сам? — Хорн чуть наклоняется вперёд, сутуло, раздувая ноздри и глубоко втягивая воздух — будто он вот-вот бросится вперёд. — Я сам хочу мести. Справедливого возмездия. Крови. Любой ценой — и не хочу, чтобы мне мешали, — Хорн звучит так, будто ему могли помешать в равной степени и итоги немного более честного суда над Уэсом, и шоколадный батончик. Это правда, наказание никого не исправило, вот он никого и не собирался исправлять. Если что-то ломается так, что его невозможно починить и исправить, то его уничтожают — и всё то, что с ним сделали, только и показывало, насколько это было необходимо.

Герои детства Грейс, пожалуй, в тех самых легендах, что тогда вдоволь насочиняли, были немного другими. Чуть больше, чем позолоченная парадная обложка.