Сначала По не верит своим ушам.
    — Снап сделал что? — переспрашивает он.
    Техники замолкают и неловко оборачиваются на него. Одди кашляет в кулак. Присутствия По при этом разговоре совершенно не планировалось, но теперь, когда он стоит рядом, уйти от ответа им не удастся. По переводит взгляд с Одди на остальных, потом возвращается к Одди, потом вновь переводит взгляд на остальных. И ждет. Очень терпеливо ждет и сжимает губы, чтобы сдержать улыбку — получается плохо. Настолько плохо, что техники как-то все разом выдыхают.
    — Ну, написал песню, — сдается один из них.
    — Очень хорошо написал! — вставляет Одди.
    — Только она немного, — добавляет третий и заминается.
    — Траурная, — заканчивает за него первый.
    По вскидывает брови и усиленно не улыбается (получается всё так же плохо, как и до этого), и техники расслабляются окончательно. Расслабляются и начинают торопиться убраться подальше, пока не началось. А то вдруг начнется. По, конечно, никогда не славился отсутствием чувства юмора или каким-то особо неуравновешенным характером, но никогда не знаешь, когда очередному начальнику сорвет крышу.
    — Лучше его самого расспросите, — советует один из техников, прежде чем улизнуть из кантины следом за остальными.
    И вот теперь По стоит перед Теммином и смотрит на него с заговорщицким выражением лица. С таким выражением лица смотрят люди, которые вот-вот предложат ограбить казино или банк. С таким выражением лица смотрит По, прежде чем предложить какую-нибудь глупость. Сегодня предлагать глупостей он не планирует, но сдержать тупую, совершенно неуместную и так отчаянно рвущуюся на лицо улыбку совершенно не может.
    — Снап! — после нескольких мгновений неловкого молчания, выдает он. — Птичка напела, что я теперь не главный фанат твоего творчества, потому что не знаю последнего хита. Хит, говорят, хороший. Начинается, говорят, незамысловато: «Жил, так же как и ты, обычный парень», — По напевает первую строчку и замолкает. — А вот дальше я уже не знаю слов. Просвети?
    И все-таки улыбается от уха до уха, хлопая друга по плечу.
    Он еще совсем не разобрался, что чувствует по поводу целой песни, посвященной его безвременной кончине, особенно теперь, когда кончины не случилось, а песня теперь увековечена в памяти как минимум техников еще на долгие годы. Но одно По знает точно: никто не имеет права отбирать у него звание главного фаната творчества Теммина «Снапа» Уэксли. Кроме, может, Каре.

    Стоит быть честным и признать: По получает массу удовольствия от возможности наблюдать за трансформациями лица Снапа. Сначала он удивлен, затем зол. Как будто техники не песню его выдали, а какой-то серьезный проступок, требующий дисциплинарного взыскания и разговора с начальством. Серьезного разговора с начальством. Начальство в лице По перестает даже пытаться держать серьезную мину почти одновременно с тем, как Снап начинает ржать, и тоже хохочет от души.
    Никакой особой проблемы или дурного знака в том, что друг сочинил ему посмертную песню, По не видит. Если уж на то пошло, он теперь будет просить его на всякий такой случай сочинять по песне — вдруг это именно та причина, по которой в этот раз ему попался дефектный штурмовик-дезертир, без которого все закончилось бы куда печальнее. И куда быстрее.
    — Отставить всех придушить, — говорит По, отсмеявшись. — Они держались до последнего, но я воспользовался своей героической славой и званием.
    По действительно бессовестно воспользовался и славой, и званием, и возможно, ему бы даже удалось узнать весь текст песни, если бы техники не ускользнули от него с такой скоростью. Побоялись, что рассердится, что ли? По не собирается сердится, как не собирался и полчаса назад, и смотрит на Теммина с неприкрытым любопытством.
    — Так что там за текст-то? Все отказались мне рассказывать, велели обращаться к автору, так что, дорогой автор, — По церемонно и по-шутовски кланяется Теммину, — посвяти меня в сию тайну, будь добр. Если уж у меня теперь есть собственная песня, хочу знать к ней слова.
    В конце концов, что там такого ужасного мог выдумать Снап, что бы заставило всех так опасаться его гнева?

    — Не переживай, максимум, к чему я могу тебя принудить — это петь погромче, чтобы было слышно на галёрке, — По широко улыбается.
    Гитару он выдает Теммину легко, но только потому что это Теммин, и после всего, через что они прошли, запас доверия к нему практически безграничен. По вытаскивает стул и садится прямо напротив стойки, складывает руки на груди, склоняет голову набок — слушает внимательно. Улыбка со временем сползает из веселья в задумчивость, а потом и вовсе тает.
    Вокруг много людей, они каким-то образом умудрились собрать почти всех пилотов и техников, хотя вроде не прикладывали к этому особых усилий. Но когда Теммин начинает перебирать струны, пробовать аккорды, По будто остается с ним наедине. Последние смешки и шепотки стихают.
    Это вдруг бьет По в грудь: песня про его смерть.
    А он, может, и не вернулся. А он, может, навсегда застрял в недрах Финализатора, и Кайло Рен роется в его дурной голове. А Теммин, может, поет ее сейчас где-то в кантине всерьез, и его не сидит рядом — и нет его уже вообще. По моргает, шмыгает носом, вытягивает себя из удушающего круговорота мыслей. Оглядывается через плечо: стоит там кто?
    И там стоят — но не Кайло Рен, а товарищи — техики, пилоты, связисты, все, кто услышал и захотел выбраться послушать Теммина. По оборачивается обратно, следит за тем, как пальцы Снапа скользят по грифу, будто хочет запомнить аккорды. Будто знает всю песню наизусть, хотя слышит ее впервые.
    — Жил, также как и ты, обычный парень, — одними губами шепчет По.
    Тягучую меланхолию хочется разбить меткой шуткой, но он только ждет. Ждет, чтобы узнать, какие же там слова придумал Теммин Уэксли.

    Снап поет совсем иначе. По, когда поет, не может сидеть ровно: он то раскачивается на месте, то стучит ногой по полу, отбивая ритм, а то и вовсе ходит по комнате, как какой-нибудь странствующий бард, и все в нем звенит, дрожит от бьющей энергии, от звонкого голоса, от широкой улыбки. Но По и не поет никогда романсов, он поет — шальное, деревенское, разудалое, то, под что хочется пуститься в пляс, что поют вокруг костров в кругу хороших друзей или — даже и в кантине, ведь чем кантина хуже костра. Снап поет совсем иначе — совсем.
    По слушает, замерев, и все смотрит другу в лицо, пытается понять, откуда там, в его голове, родились эти строчки, что их ему нашептало. Во всей кантине не слышно ни смешка, ни чиха, ни вздоха; музыка заволакивает собой все пространство, проникает в каждую щель, в каждые легкие и каждое сердце. Есть в этих первых куплетах что-то, что заставляет остановиться в ожидании, замереть, как когда взмываешь вверх на головокружительную высоту, и вот-вот наступит момент, когда придется упасть в пике.
    И в этот момент, среди сини неба, мир особенно свеж и тонок, хрупок.
    По кажется, он сейчас — среди сини неба.
    Хотя на деле — среди оранжевых, коричневых, белых и серых униформ пилотов и техников, где-то с вкраплениями зеленого и красного. Гамма теплая, как ди’куарские леса осенью. Все эти люди так или иначе знают его, и это чудно — сидеть здесь и слушать вместе с ними эту песню. Мог ведь и правда не вернуться. Мог ведь и правда — «жил, так же как и ты, обычный парень» — в прошедшем времени. И что тогда?
    Сопротивление, конечно, пережило бы эту потерю.
    Но Сопротивление — это одно, а есть и те, кто не пережил бы. Папа, например.
    С папой надо повидаться.

    По ожидает продолжения в том же духе: про врагов, виражи, петли, все то, что составляет его жизнь последние четыре года, но песня неожиданно продолжается совсем иначе. Он даже выпрямляется на стуле, чуть хмурит брови, глядя на Снапа, но тот поет, все слушают — и что тут делать, не останавливать же его, не разгонять же всю кантину теперь? Сам же попросил.
    По даже не знает, что именно чувствует, но, наверное, это удивление? Смущение? Что это? Что бы это ни было, он тут же думает, что это неважно — ведь нет ничего такого между ним и Мэй. Нет и никогда не будет, и не может быть, и просто Теммин видит то, чего нет. Проблема только в том, что Теммин, вообще-то, разведчик и друг, а эта опасная комбинация означает, что он один из тех, кто может видеть По насквозь. Это-то и заставляет задуматься.
    Мэй никогда не была секретом. Кажется, все его друзья в курсе, что во время юужань-вонгской адмирал Ло велел ему — в военных терминах — эскортировать его семью и особенно его дочь с Корусанта во время эвакуации. Это было, конечно, превышением полномочий, но По не мог отказать; адмирала он уважал больше, чем какие бы то ни было уставы. Но Корусант эвакуировали — сколько? Семь лет назад?
    А за Мэй По приглядывает до сих пор! Потому что не может не приглядывать, адмирал же погиб, все ее братья погибли, и кто теперь, если не он? Не может же он просто оставить ее в этой большой галактике одну, ведь так? Кто так поступает? Это просто песня, нет между ними ничего такого. Объяснив себе все таким образом, По заставляет себя медленно выдохнуть и вернуться в свое прежнее расслабленное положение, надеясь, что никто не заметил его сиюминутного замешательства и — особенно — смущения.
    В конце концов, может, это просто для того, чтобы сделать песню еще пронзительнее, еще красивее, или просто для рифмы.
    Точно. Для рифмы.

    К счастью, про Мэй нет никакого продолжения, и По совсем успокаивается, по привычке задвигая эти мысли подальше, а всякие непонятные ощущения — закидывая в глубины души, где о них можно позабыть хотя бы временно. Музыка становится тревожнее, глуше, и обволакивает, как тягучая смола на стволах деревьев, удерживает.
    Вот оно — пике. Будет. Вот-вот.
    Пауза должна бы расслабить, но только добавляет напряжения, потому что ожидание порой даже сложнее самого действа. По не смотрит ни на кого. Он и на Снапа уже толком не смотрит — только на то, как его руки держат гриф и бегают пальцами по струнам. Не старается запоминать, запоминается это уже все само собой, и так. По уверен, что это небольшое выступление в кантине останется с ним навсегда, не в детальной памяти — так в сердце.
    Чей-то шепот из толпы заставляет По вздрогнуть, обернуться — вспомнить, что вокруг есть еще люди, и они тоже слушают. Он улыбается своей привычной залихватской улыбкой, подмигивает, хотя уже догадывается, что — посмертная — песня ничем хорошим после этих строк не закончится. Что никакие «давай, Дэмерон» не помогут его песенной версии. Что там — все плохо.
    Может, оно и в реальности все плохо, но, по крайней мере, он может соврать себе и сказать, что все хорошо. Что он вырвался, и это все наяву. А неясная тень за плечом — просто игра света, чей-то силуэт, принадлежащий тем, кто стоит в толпе за его спиной. Никаких магистров Рен. Ничего. Только песня и кантина, и пальцы Снапа бегают по струнам.
    «Не вздумай отвернуть», — По вновь поворачивается к Теммину, словно тот одернул его, хотя это и не так — просто слова песни. Просто где-то в следующем куплете он-из-песни умрет, и с этим ничего не поделать, никак ему не помочь. Залихватская улыбка пропадает с его лица. Пике будет. Вот-вот. Вот сейчас.
    Сейчас.

    По хорошо представляет себе, как дрожит все в кабине, как неслышно, но ощутимо воет ветер под фюзеляжем, подхватывая истребитель под крылья, как земля несется навстречу — так же навстречу несся провал в Старкиллере, залетев в который, можно было нанести ему критический удар. Воспоминания накатывают удушливой волной: дым, гарь, искры, темнота вражеской базы, роящиеся TIE вокруг.
    То, что у Снапа слезы текут по лицу, По замечает только потому, что те капают на гитару. Он отрывает взгляд от его рук и поднимает выше: друг и правда плачет, и это страшно. Это тяжко. Видеть чужую горечь — вот так близко, вживую, хотя вот же он — По, живой, улыбался в толпу пару мгновений назад. Но в песне он погиб, потому что для того Теммина, который ее писал, он и был погибшим — пропавшим без вести, технически. Но после вестей о сгоревшем Туануле и оставленном там крестокрыле вряд ли у кого-либо оставались сомнения.
    По слышит, как рядом кто-то шмыгает носом, но не рискует смотреть. Ему кажется, что тогда не выдержит — прервет Снапа, не даст допеть, доиграть, а доиграть — это важно, пережить эту скорбь — важно, даже если она больше не имеет смысла, он же ведь живой. Одно правило По знает точно: никогда не останавливай человека, который играет на гитаре и поет, и плачет. Дай ему допеть.
    Усилием воли По удерживает себя на месте, только вздрагивает немного, когда чья-то рука ложится ему на плечо. Он кидает быстрый взгляд на пальцы — никаких черных перчаток, это просто кто-то из толпы, а кто — и не важно особо, потому что все они собрались здесь в едином порыве, все они — как один. Есть в этом что-то пронзительно реальное, настоящее.
    Магистр Рен никогда бы такого не выдумал. Не сумел бы.