Когда пузырчатый ствол Webley & Scott M 1909 девятого калибра ударился о лакированную столешницу из карельской берёзы, новоназначенный глава отдела без названия MI-6 подполковник Хью Синклер сложил ненастоящие, картонные пальцы у переносицы, протёр запотевшие очки, шмыгнул орлиным носом и повторил, что Джейна не виновата.
Это «не виновата» говорил каждый, кому ни лень, когда Джейна подала в отставку. Мара, с медной сединой, настаивала на простых, понятных истинах, что всех не спасти, Люк витиевато прибавлял, что насильственным страстям — насильственный конец, даже Джейсен, ещё не оправившись от последствий собственного Судного дня, подтверждал, что Джейна — не виновата.
Ей нужно было проделать путь длиною в час и двадцать минут, к больнице святого Варфоломея, чтобы заглянуть в мутные, изломанные трещинами глаза По Дэмерона и вспомнить, как этот самый По Дэмерон, с парализованной правой рукой и одеколоном «жареное человеческое мясо», выкручивал руль своего покрашенного в чёрный самолёта.
Да, агент с кодовым именем Юн-Харла не пошёл против протокола, не предал страну и чётко выполнил приказ.
Джейне, впрочем, даже заходить к Дэмерону не надо. Лихорадочная дрожь становится неотделимым целым; чувство ненависти к себе — ложкой молока к утреннему чаю.
Некоторые грехи человек замолить не может.

Когда она засыпает, под первые крики петухов, то невольно думает о приобретённой роскоши, которую не купить ни швейцарским банком, ни Соловским поместьем — покой. Ферма полна тишины и размеренности, одинаковыми в узорах закатами и неотличимыми в цветах рассветами, не изменяющимися симптомами птичьего гриппа и колокольчика тележки мадам Тремельинни, потому что творог возят по средам, топлёное молоко — по четвергам, а почта идёт с запозданием в месяц.
В Ред Хуке никогда ничего не происходит, и потому редкие гости, в строгих военных мундирах и на роллс-ройсах, вызывают шквал негодования. Джейна отправляет всех восвояси двустволкой, потому что официальных допросов с Дэмерона хватило, а на новых нет ордена.
Она придумывает какую-то чушь про двоюродную кузину по троюродной тётке из Йоркшира, прижимает подкованным сапожком слухи и продолжает пожёвывать колос пшеницы, наблюдая за тем, как плавится маслом голубое солнце, стекая по синим дубовым ветвям.
В Ред Хуке ничего никогда не происходит, и на ферме Кеса Дэмерона продолжают скрипеть покрытые коррозией качели, вонять недокрашенный амбар и ссыпаться штукатуркой выкрашенный в горчично-жёлтый сарай с инвентарём. Иногда ночью люди здесь кричат, но соседи не обращают внимания.
Соседи, как и город, слишком далеко.

Джейне снится та ночь, одними пятнами и мозаикой калейдоскопа. И в детстве она любила забавные трубочки с зерном, а сейчас осколки соединяются в лужи крови и вздутые лиловые шрамы.
Ей снится ночь, утонувшая в банке с гуашью тьмы, снится отчаяние и безнадёжность. Снится папка, перевязанная двумя мотками бечёвки, снятся горящие, хрустальные глаза Дэмерона, снится Пава и добрый малый Капстан.
Ей снятся взрывы, огонь и белая сажа, а потом — вязкая Темза под тройным пирогом из туманов, а потом — Миссисипи в клейком вареве из серы.
Ей снятся встречи в жестяных коробках и расспросы, снится чёрный дым от аэроплана, снится небо над Ла-Маншем, в фанерных звёздах, обёрнутых фольгой.
Снятся шоколадки в фольге.
Снится Дэмерон в больничной палате.
Снятся письма от Джейсена.
В этих снах Джейна бежит, от самой себя и от чёткого приговора — виновна.

Иногда она думает — размышляет — как бы всё сложилось по-другому.
Что если бы она не купилась, то ложная информация не попала бы в штаб.
Что если бы она не доверилась Чёрному Лидеру, то он бы не вызвался прикрывать её.
Что если бы из-за неё Тино не отдал приказ, девять лётчиков были бы живы, а девять семей — сыты.
Что если бы она не играла в шпиона, По не лежал бы сейчас в кладовой и не стонал бы от снов других, где он — ястреб в клетке, боец под обломками, а шрамы ноют не ностальгией и повязки расходятся не соматически.
И Джейне приходится напоминать себе несколькими царапинами по запястью о том, что этого права — на догадки и предположения — она лишила себя давно.

Особенно когда в Ред Хуке бушует гроза.

— Опять без подушки? — спрашивает Джейна, не выпуская керосинку из ладоней. Керосинка ударяет по вискам, ручка разъедает кожу маслом, но ни о каком электричестве не может идти и речи, потому что они живут в Ред Хуке, город слишком далеко, а за выпуклыми окнами индиго — ливень с градом и три удара молнии подряд.
После войны Джейна не то чтобы начинает бояться молний, просто каждый раз ждёт, что за разъехавшимся небом пополам взорвётся нечто рядом, взорвётся и она сама.
— Я пыталась починить граммофон. У вас есть пластинки?
Интересно, сколько боли причиняет По каждое появление Джейны в дверях, а сколько — его шрамам?

[status]смотри на этот свет[/status][icon]https://pp.userapi.com/c638026/v638026975/2bd74/5i8ZPurg09U.jpg[/icon][LZ]<b><a href="https://swmedley.rusff.me/viewtopic.php?id=463#p31012">Джейна Соло</a></b>, ветеран войны, майор в отставке, бывший агент MI-6[/LZ]

Тогда, когда в Ротэрхемском поместье насчитывалось двести тридцать пять слуг, газеты гладились по утрам утюжком, а затянутый под шею дворецкий мистер Бейли, шатающийся пингвином, активно шпынял зафлиртовавшихся гувернанток, отец заказал пороху. Джейсен и Энакин пытались продраться в закрытую на семь замком дверь, потом решили лезть через чердак. Пахло лимонными пряниками, пихтой и корицей в мандаринах. Джейна и отец клеили цветную бумажку, прилаживали фитили и делали фейерверки.
Кажется, мать тогда почти сплавила их обоих в Новую Зеландию, потому что фейерверки взорвались не так, подпалили дуб возрастом в несколько сотен лет и причёску тётушки Винтер из Орегона.
Через два месяца Джейна повторила эксперимент в пансионате Стовера и выгнали её не только с позором, а выписным чеком на пару-тройку сотен фунтов. Тогда в её всамделишно решили отправить на конец света, и под ночь Джейна сбежала, укрывшись за чемоданами в отъезжающим экипаже облысевшей тётушки Винтер.

Но она всегда помнила, как неправильно взрывались хлопушки, как набухали, словно от воды, тужились, пужились, и разрывались фантиками. Как оседала гарь на подушечках, как бешено стучалось сердце, как тянуло подойти поближе и посмотреть.

Наверное, Бог (но Джейна никогда не верила в Бога и зевала на мессах) создал её такой, без чувства осознания, без понятия границ, без самосохранения.
Только Джейна этим самым задевает не себя, а Дэмерона, тянется к нему и раз из раза и перед его носом взрывает хлопушки.
— Немного, — соглашается она наконец, — выстрелы глухие, тупое эхо. Здесь слишком длинно.
Романтика из неё тоже не вышло.

— Сон снился, — Джейна отвечает невпопад, витиевато, в таком порядке, который устанавливает сама, и нисколько не жалеет. — Хороший.
Поэтому она и сосчитала до трёх, поэтому раскорябала локоть в мясо, поэтому не спит сейчас. Джейна много чего не заслужила в этой жизни, и спокойные ночи, в которых у радуги есть конец, есть место нужное и понятное, тем более.
Она прилаживает иглу, поддержанную спицей с венчика для взбивки, проверяет, подходит ли в качестве держателя опаленный кусок деревянной линейки, и граммофон тарахтит, скрежечет, воет, но за помехами есть музыка.
Свободная и ритмичная, от неё, может быть, хочется плясать. Сейчас пляшут все, оголяя ноги по колено, отстукивая выложенными стразами каблуками, чарльстон и польку, газеты пишут о какой-то Бейкер, а для Джейны это слишком далеко.
Иногда — крайне редко — ей хочется закричать. Объяснить Дэмерону, что она не знала.
Не имела понятия.
Рассказать, как по её венам проводили ток. Дэмерон видел, не ток, конечно, но ожоги, тянущиеся приплющенными полосками.
Поведать, что и её подставило руководство, вынудило сделать добровольную жертву. Поиграть в высших, вместо войны указать пальчиком, кому могилу рыть.

Джейна знает, что ни фунта не стоят её инсинуации. Могла догадаться, могла понять, могла стать умнее.

Лучше бы она умерла.

Потому что они ушли. Ушли все.
И Дэмерона здесь нет. Видно — он лежит скрючившись, тряпичной куклой, даже не нюхает кокаин, а по глазам бельмится, расплывается, не осознает. Порою он бездумно ходит, натыкаясь в углы, забывает простейшие истины и разговаривает сам с собою вслух.
Джейна кокаин нюхает, держит в перламутровой пудренице с мозаичной крышечкой, самой дорогой вещи на ферме. Мир красочнее не становится, но проясняется разум. Рёбра не врезаются в лёгкие и дышать становится едва легче.
Может, кто-то скажет, что она обзавелась зависимостью, но два раза в день — не так уж и много.
Она же, в конце концов, мать её, графиня. У неё деньги есть.

Ей стоит уехать, оставить По Дэмерона на попечение приезжей хвостатой смешной девочке из Канзаса, или не-совсем Финну (наводила справки, не стала озвучивать), или отправить телеграмму Мирте и попросить побыть здесь.
Что-то каждый раз её удерживает, и даже письмо, свежее, на тиснённой, рельефной кремовой бумаге, с вензелями, не может выдернуть её отсюда.

Она уверяет себя, что нужна Дэмерону.
Это не так.
Но он ей нужен.

Граммофон вновь заедает, Джейна смачно ругается, только айкает и оркает, потому что акцент не пропадает. Вместо венчика она приматывает две иглы для выделки шерсти, разбирает аккуратные стопочки, выуживает пластинку, ставит.
Они молчат, молчат всегда, потому что говорит за них эта ферма, гроза, на худой конец. На уроках философии её пичкали бредом на тему ответов, не нуждающихся в вопросах, и вопросах, которые не требует ответов, а здесь ничего не нужно. Только тишина.
— На следующей неделе, — кощунственно прерывает она буйство природы, — приедет какая-то проверка. Санинспекция, проверка сельских хозяйств.
Заканчивает комкать письмо и начинает рвать на мелкие кусочки.
Ветер врезается в окно, взрывается китайским порохом, ливень превращается в потоп.
[status]смотри на этот свет[/status][icon]https://pp.userapi.com/c638026/v638026975/2bd74/5i8ZPurg09U.jpg[/icon][LZ]<b><a href="https://swmedley.rusff.me/viewtopic.php?id=463#p31012">Джейна Соло</a></b>, ветеран войны, майор в отставке, бывший агент MI-6[/LZ]

Как в самом настоящем романе сестёр Бронте, Джейна очень литературно сошла на берег с парохода, перехватывая ручку саквояжа, не менее литературно поправила поля шляпки и поймала кэб. Такси, то есть, здесь такси.
Редхук тоже был бумажным, книжным, в чернильных строчках, только твеновских. Со зданий спадали яичные скорлупки краски, в церкви собирали подписи для петиции, помогали вдовам. Здесь пахло свободой и злаками, а дома воняло гарью.
Небо, безусловно, было таким же, только созвездия новые, но для Джейны и закаты смотрелись иначе. Порванными в бахрому и с волдырями.
Дни, ночи, недели и месяцы слились в одну непрекращающуюся рутину, и, если и когда-нибудь в потайном кармашке лежали билеты назад, на паром, срок годности давно истёк.
У Джейны тоже гарантийный штамп закончился.

Она перестала думать прямо и осознанно, цельными развёрнутыми предложениями, одними обрывочными кусками, и, ради вожаков коровьих стад и двустволок с калибром 4.16, Дэмерон, не поднимай ты тему! Рано или поздно всплывёт сама, и поздно настало, а Джейна не может сказать.
Она похудела, сильно, перестала стричь волосы по плечи, румяниться, выпрямлять спину. Могла облизывать пальцы, грызть кукурузу немытыми руками и не смывать смазочное масло на ночь. Лея бы возопила, и даже Хан мог придти в неистовство — в ней остались призрачные волокна и катышки, вот и вся вам Джейна Соло, награждённая тремя медалями Соединённого Королевства и герой войны.
Джейна прислоняется к стене, теребит пухлые обои, смотрит на расползшееся пятно плесени. На обоях гортензии и герань, и похожи они, честно говоря, на самую что ни на есть дешёвую туалетную бумагу. Граммофон порою заедает, потом идёт гром, затем глазам больно от вспышки; Джейна ритмично подправляет иглу, что-то вертит, подцепляет вилкой и пускает пластинку снова, по кругу.
От разговора бежать не хочется — устала наповал.
— Ты говорил о ферме, — признаётся она, протирая красные уголки глаз, — говорил о месте, где вырос. Помнила фамилию. В октябре залезла в архив, перелопатила двадцать шесть журналов, потом угрожала скалкой в департаменте клеркам «Уайт Стар Лайна», приехала, угрожала стойке администрации в отеле, залезла в ещё один архив, нашла счёт пятилетней давности за электричество, приехала в Редхук и нашла. 

Джейна подгибает ноги в холщовых брюках, потому что давно одевается по-мужски, отползает в тень и хрипло смеётся. Шрам на боку начинает ныть, психосоматически (она же с образованием, верно?) расходиться, а Джейна все хрипит.
— Жених! Он же принц, чтоб тебя дьявол поджарил блинчиком. Ну, — тут же оговаривается она, перебирая серпантин бумажек, — не полностью настоящий, но королевская кровь. Представляю неудержимую радость и почести датского двора, когда один из адмиралов и послов привезёт британскую шпионку.
Она молчит дальше, потому что письмо от того самого адмирала и посла только что порвала, толком и не прочитав.
— Я сказала «нет», конец истории.
Любовь, как и в романах сестёр Бронте, может быть настоящей и доступной всем, только в романах всё чуточку лучше, нежели в жизни.

Дэмерон не задаёт вопросов главных, а они так и висят. Джейна тоже задаёт их себе, ответов не находит, но пытается подобрать слова, наивнимательнейшим образом рассортировывая пластинки и наблюдая за мигающей лампочкой. Разряд молнии — и кабинет погружается во мрак.
Джейна не верит в Бога, а он в неё, похоже, тоже.
— Я тогда подала в отставку. Не из-за товарищей, и не из-за того, что все разуверяли в вине. Нас учат признавать, что смерть — это естественный отбор и простая необходимость. Долг. Я ушла потому, что меня не предупредили и подставили. У меня руки не по локоть, но в крови, а тогда я поняла, что дальше будет больше. Подстав, моих оговорок, поломанных судеб и лицемерного патриотизма.
И не совсем то, чтобы Джейна разочаровалась в своей стране, или в MI-6, или в агентстве, скорее, в людях и в себе.
— А потом, ну, я сбежала. Когда я ехала сюда, в Редхук, то была уверена, что меня гнало чувство вины. Мол, там же Дэмерон, я помочь должна, рядом быть, грехи искупить. Только чёрта с два я должна и чёрта с два осталась бы так. Это я сейчас понимаю, что я хотела заново начать. Ради себя осталась здесь.
Рукой она нащупывает фантик из фольги. Шоколад Джейна не ест давно, потому что дорого и кризис, и не хочется.
— Ещё, как-никак, могу заботиться о тебе. Не потому, что должна. Не из-за вины, не ради себя, не для тебя, а просто, потому что ты был другом. Друзей... даже бывших... бросать нельзя.
Всё звучит искусственно, натаскано, пластиково, но Джейна говорит от всего сердца.

Разве что сердце у неё точно такое же, искусственное, пластиковое и ненастоящее.
[status]смотри на этот свет[/status][icon]https://pp.userapi.com/c638026/v638026975/2bd74/5i8ZPurg09U.jpg[/icon][LZ]<b><a href="https://swmedley.rusff.me/viewtopic.php?id=463#p31012">Джейна Соло</a></b>, ветеран войны, майор в отставке, бывший агент MI-6[/LZ]

Тот вечер Джейна силится забыть, обернуть в шершавую картонную бумагу и убрать на полку высотой в три фута, за банку с дождевыми червями и хронологически разложенные крючки. На рыбалку здесь отправляются в неизменно ядовито-неоновых розовых сапогах в салатовую крапинку, на размера три больше собственного, порицают Гудзон мелководьем и костистыми осётрами, а Джейна на рыбалку пытается вытащить Дэмерона, и выходит плохо.
Зато весь Редхук теперь знает, что у йоркширских девиц охота на рыб в голове вырисовывается картинкой лодки, копья наперевес и корзинкой для пикника.
Не то чтобы Джейна действительно воображала поплыть на каменистый откос вёслами и после заката. Бутерброды с огурцом и настойка из одуванчиков были, между делом, неплохими.

О конных прогулках у йоркширских девиц познания чуть шире.

Джейна сидит по-мужски и без платья, потому что все давно сидят по-мужски и в холщовых брюках. Правым глазом она следит, чтобы Чёрный не сбросил горе-наездника, чтобы не порывался вперёд, и готова в любой момент замедлиться на Зорьке (по тёмным каналом привёл в подарок месяц к ряду старый русский друг, коммунист от звёзд), но не требуется.
Джейна молчит. Исповеди она прерывать не привыкла, а у По исповеди именно такие. Отрывистые и очень честные.
Ей бы тоже так хотелось, но она молчит.

— Я рада, — говорит она наконец, когда Зорька почти давит соседских облезлых мальчишек. Срывает колосок, жуёт. — Правда рада. Что осталась.
Ей так странно, на природе, вдали от кованных арок поместья, вдали от паровых городов, вдали от людей. Странно, потому что здесь Джейна перестаёт заводить будильник, а напольные часы сломались давно, и стрелки застыли. Она даже в календарь не смотрит.
В Редхуке времени нет.
— И что мы друзья.

Нельзя сказать, что Джейне не нравится падать в эту кроличью нору. Нельзя сказать, что она против потащить Дэмерона за собой.

Она вдруг смотрит на По, смотрит, какой он взъёрошенный, воробушек, как у глаз у него морщины, и щетина, и что ему, в общем-то, за тридцать. И Джейна понимает, почему По — настоящий герой. Её такому не учили и не говорили, только жестянки и медали говорили изучать.
У По есть сердце. Большое такое. Без жестянок. И сейчас, в погоне за солнцем, Джейна узнаёт.
Вспоминает.
Что такое дружба в небесах — даже если небо падаёт на землю.

***

Джейна сидит, скрестив ноги по-турецки, и достопочтимая многонаграждённая графиня Ротерхэмская Лея была бы в ужасе, заприметив дочь чумазой, в мужских брюках в гусиную лапку и без нижнего платья. Джейна утирает щёку, щурится и жадно раздувает ноздри. Запах бензина будоражит рёбра, будоражит память, разбавляет тёпло-цитрусовую картину из амбара.
Она находит старый литейный станок, с металлическими пластинами в буквах. Спросить у По Джейна пока не решается, но пока покупает двух перепелов на рынке, развязывается костяной язык, она что-то бурчит миссис Уэлк про типографию, а та, посудачив о старшей дочери Блейков, красотке Сью, сбежавшей в Бруклин на подмостки кабаре, шёпотом и воровато сообщает о давнишних попытках статридцатилетнего Баррингтона Клеменса печатать здесь газету Редхука литейными монументальными пластами. Джейна соглашается в одном — назвать своего ребёнка Баррингтоном могут только взаправдашние садисты.

В узком, похляцанном проёме и двух стогах сена по бокам, Редхук кажется ненастоящей глянцевой картинкой с открытки. С него бы, в самом деле, рисовать поздравительные карточки, приписывать индейку и рассылать с рецептами. В пальцах ломается чёрствый двухнедельный хлеб с отрубями, кукурузная трава плывёт голубым, и небо переворачивается с полями, порастает мхом и выбоинами в камешках, а потом всё плюхается таким, сероватым всплеском и кругами воды. Идут в розовых резиновых сапогах с рыбалки, покачивая связками осётров, отводят вороных коней, и бока у них впервые кажутся Джейне не багряными, а в апельсинах.
Яблоках, конечно. Яблоках.

Джейна проводит ладошкой по прессу станка, пачкает большим пальцем, закручивает канистру и выходит из сарая. Крыша сползает ещё на полдюйма, штукатурка горчицей отпадает.
В «Лафайте» тоже отпадала, но была в цвет облаков.

Вчера, когда она брала корзинку щавеля и букет пастернака, курносая Марианна предложила ей шоколадку.
Большую такую, холодную, с отпечатанным миндалём. Марианна всегда смотрелась так, что вот-вот разревётся. Джейна сунула ей шишку в серебряных блёстках (нашла под антресолью, среди деревянных ангелочков на ёлку и Евангелие от Лукки, почёркнутое угольным карандашём) и сбежала, а шоколадку выплюнула у обочины.
Редкостная дрянь на вкус.

Закрывая дверь амбара, Джейна думает, насколько разозлится Дэмерон, узнав, что теперь обрыла она и заброшенные постройки фермы.
Дэмерон не злится на неё даже за разбитые тарелки в васильках. Почти.

***

— У меня есть новость.
Заканчивается август, проходит середина сентября, и бабье лето врывается в Редхук тонюсенькими паутинками в привычных каплях росы. Деревья здесь ещё не опадают, только клёны горят пожаром, и оттого чудится, что лето поймано в ловушку сна. Такой лабиринт она покупает у заезжего первопоселенца Пунка. Пунк смуглый, морщинистый, в одежде на европейский лад, но Джейна всё ждёт, что он снимет котелок, раскрасит всё лицо пигментом и обзовёт продажу сувениров в саквояже театральным актом. Пунк уезжает, а Джейне говорят, что настоящее его имя «Пушистая Медвежья Лапа». Свирепый, зато добряк.
Два ловца Джейна вешает над диваном По. Ещё два разбирает и вплетает перья, колокольчики, бусинки в кудри, звенит и чихает. На счёту в банке числится двести долларов и пятьдесят центов, и ей бы написать родителям, попросить деньжат, но руки как-то не доходят.
Письма на рельефной бумаге, в сургучных печатях и датской маркой с фрегатом не приходят.
Ей почти не жаль.

Граммофон продолжает шуршать, шуметь, хрипеть и подскакивать, но сейчас игла (которую заменяет конструкция из гвоздей) почти не заедает.

В Йоркшире под осень природа умирает, а Миссельская пустошь мёртвая всегда. Ни одного деревца, одни вересковые заросли. И ветер воет волком по ночам.
— Мы открываем шоколадную фабрику.
Джейна говорит это просто, засунув ладони в два кармана комбинезона из джерси (вроде, Дэмерон влезал в него, когда ему было пятнадцать), на скулах у неё взамен румян гарь, а перышки покрыты копотью. Бусинки стучат друг о друга, и позади Джейны ландшафт отражается эхом в лужах после ливня с грозой. Пасторалью здесь и не пахнет, только урожаем картошки и рябиной.
И летом, которое никак не хочет уходить. Ржут лошади — забыла насыпать овёс с отрубями, должно было с час назад.

Недели две назад Джейна снова пыталась вытащить Дэмерона гулять, на лошади, но тот сослался на головную боль. Она поверила, отправилась к Марианне, и снова плевалась шоколадом. Притащила домой полмешка морковки и столько же свёклы.
В руках у Джейны содранный кусок обоев, со второго этажа, в уютную болотную полоску, весь исписан вычислениями, процентами, слоганами и криворукими картинками, и вся бумажка в чернильных пятнах, но держит её Джейна так, словно мнёт карту сокровищ.
Со станком она всё ещё не разобралась, но обязательно починит, приладит железо и бетоном зальёт глинянный макет, и станок снова будет печатать, тяжёло и со скрипом на пару вёрст. Рисовать она умеет слоника, вид сзади с хвостиком, ушами, и хоботом вверх, но По разберётся. Полоски на аэроплане у него кривились не особо, если оба глаза закрыть, то даже ровно.
— Налоги платить не будем как ветераны войны.
Джейна уже давно не говорит повелительно-восклицательными предложениями и побудительными знаками вопроса, но сейчас, под сенью пожара клёнов, рябины и картофельных полей, она ждёт.
Ждёт, что Дэмерон скажет «да».

Джейна помнит, что друзей бывших не бывает. Может, с мечтами также.
Может, нет.
[status]смотри на этот свет[/status][icon]https://pp.userapi.com/c638026/v638026975/2bd74/5i8ZPurg09U.jpg[/icon][LZ]<b><a href="https://swmedley.rusff.me/viewtopic.php?id=463#p31012">Джейна Соло</a></b>, ветеран войны, майор в отставке, бывший агент MI-6[/LZ]

Отредактировано Jaina Solo (30-04-2018 00:22:37)

Для тренированного и квалифицированного агента британской разведки Джейна разбирается в людях отвратительно. Она так и остаётся истуканом в дурацком, нелепом детском джинсовом комбинизончике, утирая пятна масла с лица и размазывая остатки типографской краски по широким карманам. Угловатые, вздёрнутые обидой плечики то вздымаются, то опускаются, и Джейна пышет гневом с яростью: неблагодарный мальчишка, вот кто такой По Дэмерон. Она бросает ради него мраморные колонны поместья на оголённых болотах, избегает скандинавского женишка и отнекивается от долга, службы Родине - всё ради него, чёртового Дэмерона. Ради его кислой, выжатой и небритой обезьяньей рожи по утрам, сдавленного и колючего голоса, ради ломанных поз кисейных барышень и выстроенной стены из тумана угрюмости и ядовитого плюща страха. Он что, так боится её ближе подпускать или попросту ждёт, пока Джейна за ним ползать станет на четвереньках?
Она не выдерживает и срывается. Джейна ударяется в бега - ситцевую косынку срывает то ли ветер, то ли тканюшка зацепляется за сук переломанной по хребту берёзе; шмякают рабочие ботинки, оставляя глубокие, грузные следы в песке. Дважды Джейна спотыкается, обдирает коленку в первый раз, а потом катится гусеничкой вниз по холму, заросшему вереском и васильками. Она бежит всё дальше и дальше, на юго-восток, к пшеничному полю, и локти рассекаются до мяса хлёсткими, упругими колосьями злаков; Джейна обливается по́том, а затем, остановившись посреди небольшого кружка полянки, пялится на худо сколоченное пугало. Квадратная башка из скворечника съезжает на бок, фетровая шляпа, объеденная молью, глядит огрызком сыра, накинутые лохмотья воняют спиртом, глаза-крестики начерчены клюквенным соком. Вороны каркают, и, похоже, насмехаются над столь нелепой попыткой отвадить вражеские рейды.

Джейна кричит.

Она падает на колени, бьёт кулаками по пригнувшейся изумрудной, мягкой траве, нападает на пугало. Сбрасывает скворечник и напрыгивает на него, топчет шляпу и палку, рвёт лохмотья, кричит дальше, разрывает ямки в земле, ломает ногти, запускает пальцы в волосы. Она катается по плодородной, кормящей весь Ред Хук земле, вопит и дрыгает ногами, дрыгается и сама, а потом заходится в рыданиях. Джейна скрючивается, подгибает коленки под подбородок, и грязные струйки слёз на некрасиво припухших свёклой щеках делают её пьющей красоткой. Обрывается лямка у комбинезона, в колтуны спутываются локоны; Джейна походит на крошечного муравьишку, упавшего, затерявшегося в хлебных владениях. Пахнет сыростью, дождевой водой и червяками, по носу ползает мандариновая божья коровка. Джейна сщёлкивает её пальцами и не может понять, где она просчитывается.

До неё, на самом-то деле, доходит практически сразу, просто Джейна упорно отказывается признаваться себе - скольким бы она ни пожертвовала ради Дэмерона, как бы ни рвала с концами, с прошлой жизнью, и как бы за ним ни ухаживала, этого никогда не будет достаточно. Потому что Дэмерон отдаёт за неё собственную жизнь и жизни друзей, Джейна за них - аляпистый каменный дом в далёкой Англии и карьерные перспективы.

В эту ночь она не возвращается на ферму, ночует в поле и щурится, считает звёзды, чертит мизинцем отрезки меж фигурами блестючек. Луна скрывается где-то далеко, а на утро Джейна прозябает, хрипит горло. Она просыпается с какой-то болезненной решимостью, с чем-то упрямым, зародившимся внутри. Приходиться выйти на дорогу.
Асфальт шипит выбоинками и вдавленными впуклостями в гравий, трындят звоночки велосипедов, вовсю идут воскресные службы. Джейна хромает на левую, отрывает рукав от рубашки, пытается оттереть куски земли вперемёшку со слезами. Девочки в клетчатых черничных платьях и мальчики в опрятных кепи, возмущенные взрослые с корзинками для пикника и атласных галстуках ахают и охают, бросают пару монеток под босые ноги - обувь Джейна теряет в разгар истерики. Катятся центы, Джейна запрокидывает голову и хохочет, раскидывает руки, крутится бешеным волчком.

Дэмерон не хочет открывать шоколадную фабрику. Ну ничего. Она и сама справится. Хватит с неё «ради Дэмерона», теперь будет «ради себя».

***

Ей снится Джаггед.

В Ред Хук почти что врывается сентябрь - с ним появляются и утиные эскадроны в облаках, и журавлиные нудные песни, и каштаны у амбара зреют. Джейна занимается преимущественно тем, что срывает яблоки - подёрнутые зеленью и красными прожилками, от кислятины сводит челюсть, но ей нравится забираться на сук дряхлого угольного дуба - весь чёрный от молний - болтать ногами и плеваться семечками в прохожих. Погода улучшается, уходит жара и приходят дожди; без резиновых сапог для рыбалки по мессиву, от дома до калитки, ходить нельзя. Ферма Дэмеронов проседает и скрипит ветхими петлями, трещит заброшенными зарослями астр и угрожает скрипом прохудившийся лестницы винтом, а Джейну не тревожит. Она выписывает из Нью-Йорка столько глянцевых энциклопедий и обёрнутых шёлковыми бантиками книг, сколько получается; с «Рецептами бабушки Агаты» смешивается исторические энциклопедии о завоеваниях конкистадоров. Джейна даже вытягивает из Пунка обещание сводить в гости к сморщившейся боровиком навахо, подкупает жареными каштанами. Ещё она вырезает перочинным ножичком модели самолётиков, и это занимает целые дни; с Дэмероном они не разговаривают. По утрам, ещё до всполошенного трезвона петухов, Джейна распахивает ставни, оставляет овсянку в ведре из колодца на столе и воткнутую знамением жестяную, расцарапанную ложку. Ей нужно проверить мерзопакостных кур и собрать яйца, покормить индюков и помочь соседке, мисс Энни, выпустить из загона овец - Энни, вроде бы, девяносто пять, она полупрозрачная, колышется на ветерке, практически схватывает инфаркт, заприметив Джейну в мешковатых брюках. Только потом Джейна забирается в ангар, выдвигает залитый смолою ясеневый стол, раскладывает инструменты и закидывает ноги на одну из полок - начинается игра. Самолёты получаются то кривоносые, то кривобокие, то крылья ломаются, но она не сдаётся. Книги пока что не везут, и Джейне заняться нечем.
Они не говорят с Дэмероном двенадцатый день подряд.

А потом ей начинается сниться Джаггед. У Джейны бывает два вида снов - хорошие кошмары и плохие. В хороших её сбивают над Бристолем снова и снова, а в плохих - в плохих белая штора и пеной кровь у Дэмерона на губах, но Джаггед - хуже всех. Сны про Джаггеда яркие и тёплые, как вишнёвое варенье на поджаренном тосте. Там, на развилке у гранитной реки Шанак, покачиваются обёрнутые в серебристую персидскую парчу плакучие ивы и шумят трактора. У Джаггеда чётко очерченный профиль и глаза в тени, и он берёт её за руку, целует в лоб и говорит, что им суждено было быть вместе. Что однажды он отвезёт её к себе домой, в Розенборг, и покажет дюны Скагена. Что там Джейне больше не придётся воевать.
Сны про Джаггеда хуже всего, потому что в них Джейна счастлива и любима. Потому что в них, возвращаясь по тропинке к Вердену, она знает - у выкрашенного в чёрный аэроплана, облокотившись на корпус, пережёвывает мятные монпансье Дэмерон, тот самый, с залихвацкой улыбкой. И обязательно станет подкалывать, что она, как и любая девчонка, теряет хватку при виде принца.

Джейна просыпается в кипящем поту.

***

Она решает не медлить. Джейна напяливает какие-то обноски, опять дэмероновские, и съезжает по перилам. С первых дней приезда, она обустраивает дом на своё усмотрение, раздвигает мебель, оставляя много пространства, сдирает с петель дырявые шторы и захламляет чердак. Книги до сих пор не доходят, но под стопкой монументальных семейных фотоальбомов она замечает кулинарный сборник. Страницы оборванные и где-то подгоревшие, написано всё от руки, мелкими закорючками, и приходится искать и лупу - без того не разберёшь. На титульной странице выведено красным карандашом «Шара», но Джейна понятия не имеет, кто такая Шара, и не очень хочет знать. Рецепт странный, непонятный - много сгущённого молока, много сливок, много каких-то приправ, много толчённого какао, но не в ступке и не ножом, а по-другому, и зачем-то жжённой карамели. Джейна не собирается спорить с книгой, готовка для неё - слепая зона, а предыдущая попытка схимичить и изобрести рецепт заканчивается пожаром, тушат с молочником.

Первые четыре плитки Джейна уминает в один присест, за секунду, и решает продолжать. И скоро дом заполняется липучим, терпким запахом. Она не удивляется, что Дэмерон приходит, но не знает, как ответить.
Поэтому решается на нечто очень и очень глупое. Ненужное.

- Когда мне было семь, - пружинисто говорит Джейна, окуная палец в бадью со сгущёнкой и облизывая, - нас с Джейсеном отправили в Лондон к дядюшке, погостить. Он, кажется, выхаживал знатным павлином в чартистах. В общем, мы приехали к дядюшке, он повёз нас смотреть ипподром. Маму с папой мы не видели тогда месяц, а после не видели почти два года, потому что нас с Джейсеном тогда похитили. Надо же, детишки графини Ротерхэмской, сколько денег можно будет стрясти!
Джейна прыскает со смеху - забавно. Запрыгивает на подоконник, почти сваливает фарфоровую вазу с пастушком и волком, проверяет букет сирени. Завял.
- Они как-то плохо подготовились. Джейсен почти не плакал, а я укусила до хряща одного из горе-преступников. Нам запихнули в рот тряпки с хлороформом, а потом поселили в домишке на отшибе, после мы часто переезжали. О еде заботились не очень, мясо и птицу в основном оставляли себе, нас пичкали конфетами часто.
Джейна склоняет голову набок и внимательно смотрит на По. Радужная оболочка у неё блёкнет от грецкого ореха до миндаля, закрадываются желтоватые скорлупки россыпью от жужжащей мухами лампочки.
- Я до сих пор помню этот вкус. Гадкий. Слюнявый. Стухший. Ты когда-нибудь выковыривал изюминки из шоколада? Такие, что зуб о них ломаешь?
Она опять фыркает, теперь уже подбегает к плите - убрать газ, захватить ручку кастрюли полотенцем, разлить по формочкам массу, и говорить, говорить. Джейна совсем не похожа на примерную хозяйку, жутко запачкивает стены и пол, и даже на потолке виднеются расплющенные кусочки сливочного масла.
- Но я не разлюбила шоколад. У меня всегда было его вдоволь. Я же, мать его, графиня. У меня, в конце концов, деньги есть.
Она упирает руки в бок и внезапно понимает, что уже целых полчаса совсем не думает о Джаггеде и кошмаре. И что рёбра давят несильно. И что она не злится на По.
И очень даже рада.
- Я нашла одно место. Ферма Хромого Джека, так её называют, да? Ещё ходит легенда о зарытых сокровищах и виселице для воров. Давай откроем фабрику именно там. Вместе.
[status]смотри на этот свет[/status][icon]https://pp.userapi.com/c638026/v638026975/2bd74/5i8ZPurg09U.jpg[/icon][LZ]<b><a href="https://swmedley.rusff.me/viewtopic.php?id=463#p31012">Джейна Соло</a></b>, ветеран войны, майор в отставке, бывший агент MI-6[/LZ]

Отредактировано Jaina Solo (19-05-2018 01:41:52)

Ферма Хромого Джека выглядит мерзко, и это то, что так сильно привлекает в ней Джейну. Она переступает через поеденные термитами иссушенные поленья, рассматривает обвалившиеся потолки. Потолков, конечно, не будет, это же фабрика, мать вашу, но ей не хочется сносить дом. Он ведь как-то выстоял, в непогоду и бури, не сжёгся солнцем, и даже тот пожар, унёсший две трети урожая в одиннадцатом, как рассказывала мисс Энни, не тронул пристанище Хромого Джека. Джейна слышала, что его похоронили прямо здесь, под подвалом, забила подсвечником банда - а Джек молчал, хохотал с выбитыми зубами, но о том, где сокровище его - умолчал, и банда ушла ни с чем, забрав только какой-то безделушный медальон, а через месяц их всех повесили на ивах, подкорректировав длину бечёвок. Так, чтобы лесенкой. А медальон вернули вдове Джека, и на нём же повесился его сын.
Миленькие сказочки в Ред Хуке, добавить Джейне нечего - правдивые, видать.

- Вслед за мною идёт Строитель, скажите ему - я знал, - цитирует она Киплинга Дэмерону, хитро щурясь. В этом и ценность фермы Джека. В этом-то и суть.

Она перелизывает обсохшие губы, берёт грязно-голубой велосипед с продавленным сиденьем и катается за четыре мили к ближайшей телефонной будке. Там вываливает из корзинки для пикника увесистый, весь в жёлтом справочник и каталоги, обзванивает строительные склады, фирмы, мебельные салоны. Связь ужасная, менеджеры часто не могут расслышать её слов, которые путает ветер и заглушают кукушки, но Джейна не удивится, узнав, что это потому, что она «Ред Хук» в начале добавляет. Кому ж охота в такой глухомани не то что жить, придумать здесь устроить что-нибудь, если вариантов получше нет. В конце концов, ей приходится написать отцовскому знакомому, и они встречаются с ним в Барритауне - там есть кафе, кофе не третьей заварки и омлет со шпинатом. Когда Джейна осматривает чистое и светлое помещение, чисто выбритых людей - да людей вообще новых - ей чудится, что она попадает в сюрреалистическую реальность, какой-то волшебный мир. Всё блестит, переливается, пахнет моющими средствами, а у Корнелиуса, их будущего архитектора, столько новостей из мира. Джейна слушает, пропуская мимо ушей - браки и разводы, дети, разорения и перекупки компаний, и это настолько сильный контраст с несобранными яйцами в курятнике и мычащим скотом мисс Энни, и каждой животине Джейна самолично колокольчик отвязывает по вечерам - а тут газеты, показы мод, реформы и политика. Она не улавливает конкретики, всё сказанное Корнеулисом сливается в одно абстрактное пятно. Джейне становится тоскливо - она не принадлежит Ред Хуку и чужая там, но теперь - чужая и в родном своём мире.
Уславливаются на среду. Джейна вписывает эту дату размашистым, неаккуратным почерком в сшитую наспех книженцию, красным карандашом, жмёт Корнелиусу руку. Прежде чем разойтись, он обнимает её за плечи, разворачивает к себе и долго-долго вглядывается в лицо. И говорит, что Джейна стала совсем в мать - походкой, внешностью, повадками.
Когда у Корнелиуса идёт кровь из носа, а официантки носятся по всему кафе, пытаясь найти салфетки, звонят врачу - какой кошмар, клиенту нос сломали! - Корнелиус не перестаёт смеяться. Джейна не извиняется, чуть потирает костяшки - давно не тренировала удар. Корнелиус говорит, что уж за неё испугался.

***

Дэмерон, оказывается, умеет петь.
Джейна ловит себя на мысли, что петь он умел, наверное, всегда, и мог даже в Вердене устраивать самодельные концерты - но если Теммин когда-то её и звал, она не приходила, оставаясь в ангаре и что-то подкручивала у пропеллеров, пытаясь рассчитать силу тяги и увеличить грузоподъёмность. Она рисует фантастические приспособления - вроде крутящихся на триста шестьдесят градусов винтовок из хвостов, рисует всякие съёмные кабинки для вторых и третьих пилотов, но всё это - мечты, а за мечтами - верденское небо без звёзд. Очень редко она слышит все эти музыкальные вечера, и от них несёт пьяными голосами и страхом. Джейна ненавидит наблюдать робость перед смертью, тогда ей кажется, что она знает о мире всё. Что видела всё и не в силах вселенной это, удивить Джейну Соло.
Расскажи сейчас - плакать хочется. Размякла. Стала вялой, сентиментальной, чувствительной, прекратила утренние пробежки и тренировки, а ведь поначалу, как переехала, каждое утро дважды огибала тыквенное поле, а потом молотила мешки с мукой.
Но Дэмерон действительно умеет петь, и Джейна прекращает выписывать карточки с рецептурой. Она опирается кулаками на деревянный стол, стоит, не шелохнувшись, не двигаясь, даже не дышит почти - не хочет спугнуть. Разок утирает рукавом рубахи пот со лба, и, вообще-то, надо вырубить свет - тогда из кухонного окна и небо в сливочных звёздах не будет перекрываться отражением ламп и шкафов, и жужжание плиты да лампочек не перекроет цикад за порогом.
Песня такая, ну, деревенская; она слышала подобные изредка, если тётя Мара водила на рынки, а потом - в трактир. Если Джейну и Мару узнавали, то пели другое, а если нет - то такое вот заунывное, скучнющее, как ныла тогда Джейна. Но Дэмерон поёт всё это по-другому, и простые, незатейливые, расплывчатые фразы собираются в философский поток неоспоримых истин, ничем не отягощённых, становятся промасленными не горечью, а смирением и теплотой, и Джейна бесшумно открывает губы, подпевая единственно повторяющемуся припеву, шёпотом. Она не может обернуться и посмотреть на него - на эти минуты Дэмерон из человека с судьбой превращается в один чистый голос, в рупор такой, вестник, чёрт подери, небес. Он заставляет её сердце биться.
Под конец Джейна утирает что-то мокрое по щекам. Влажно, дьявольщина. И советует ему почаще петь. Может, он только делает вид, что её не слышит.

***

Больница Поукипзи - бывшее здание школы, как читает Джейна на входной латуневой табличке, а мекку знаний теперь перенесли в каменную пристройку, поближе к церкви. Больница выглядит плохо - три красных этажа, где-то выбитые стёкла, затыканные газетами, заспанные, неторопливые медсёстры. Даже мухи летают по помещению жирные, кружатся, ничего не боясь. Появление пациента преображает холлы; никакой паники не случается, из-под земли вырастает врач, заросший бородой и бакенбардами, тушит окурок о тыльную сторону ладони и машет рукой. Джейна с такой ненавистью, с такой злобой испепеляет хирурга, потом понимает - служил на войне, поэтому отпускает бездыханное тело и делает шаг назад.
Корнелиус опаздывает на встречу в среду, Джейна зачеркивает надпись уже синим карандашом. По ферме они бродят недолго, Корнелиуса начинает подташнивать из-за непогоды, и Джейна предлагает переночевать у них, а на утро осмотреться как следует. Так всё и случается - почти - потому что, стоит ей разлить бурбон по двум мискам для супа, слышится выстрел. Корнелиус предлагает замотать Дэмерона шторой, вызвать врача сейчас - да и Джейна умеет швы накладывать - но та упрямо, на своей сгорбленной, щупленькой фигуре начинает тащить По. Больница. Потому что в больнице ему могут привязать руки к кровати, в больнице нет револьвера и в больнице за По проследят, раз Джейна не справилась.
«Isotta Fraschini» подпрыгивает везде, где можно, а кочек с ухабами на дорогах Ред Хука предостаточно. Джейна гонит все сто шестьдесят восемь, хотя можно сто шестьдесят семь, лихо разворачивается. Корнелиус вопит, что угробит троих до приезда, и, может, лучше бы так и случается. Корнелиус может ещё обманывать себя об осечке, о временном помешательстве, о грабителях даже - но Джейна-то знает лучше, Джейна понимает, что эта мысль, неотвратимая и конечная, поселилась в Дэмероне давно, и из дождевого червячка превратилась в анаконду, а потом задушила. Пока Дэмерона обрабатывают, пока спасают его глупую, так глупо отданную жизнь, Джейна меряет комнату шагами, выпячив шею по-гусынски, и в висках у неё крутится, стучит одно.
Слова той дурацкой песни.

Вся катавасия немного напоминает те дни, когда Джейна ожидает новостей о спасённом Дэмероне из плена. Но там был враг настоящий, идеологический, там было чувство вины и одна надежда, теперь нет ничего, потому что враг у Дэмерона один-единственный - и это Джейна. Она себя не оправдывает, но ждёт. Рана несерьёзная, говорит ей доктор, на поправку пойдёт быстро, но, тут он выдерживает эффектную паузу, мальчик себя совсем запустил. И если будет продолжать в таком духе - и ослепнет, и ходить перестанет, и в целом просто угаснет. Зачахнет.
- Это же ваша работа, спасать, - устало отмахивается Джейна, приподнимаясь с лавки. Корнелиус привозит ей шерстяное одеяло и бутерброд, но третьи сутки Джейна глаз не смыкает, хлебает водянистый кофе и взрывает стены взглядом.
- Мы можем залатать и наложить швы, - парирует врач, - но спасти душу пациента - не в наших силах.
- Так позвоните пастору и разложите Евангелие по палате, - огрызается Джейна, а потом спрашивает: - Можно мне к нему?

По Дэмерон спит. Палата крошечная, от стен отваливается побелка, воняет хлоркой нестерпимо. Окно зарешетченное, чтоб сбежать было нельзя, распахнуто, и через него льётся трапеция солнечного света. Осень больше не радует бабьим летом, в верхнем правом уголке - паутинка, свешивается на ниточке паук. Во внутреннем дворике - жалкое подобие рощицы, четыре тополя и шесть дубов, и все они шумят золотистыми, подёрнутыми рябинным и лимонным кронами листьев. Прохладно и промозгло, но свежо, хочется дышать полной грудью. Доносятся бибиканья автомобилей, зазывные крики торговцев - каштаны со скидкой. Дэмерон сопит, размеренно, голова у него закутана повязкой, кудряшки завиваются сильнее, скачут пружинками. Крупные, почти звериные лапы, которыми недавно он так умело обращается с нежной гитарой, покоятся на простынке в сизых уточках. Кровать ему впритык, четыре подушки, и Джейна замечает, что из палаты выносят зеркало - раньше висело над умывальником. И на прикроватной тумбочке действительно Библия - с закладкой. Джейна плюхается на голую табуретку, кашляет, отмахивается от клубочков пыли, ведёт пальцем по синей обивке и, наугад тыкая пальцем, начинает читать вслух.
- И сказал Саул оруженосцу своему: обнажи твой меч и заколи меня им, чтобы не пришли эти необрезанные и не убили меня и не издевались надо мною. Но оруженосец не хотел, ибо очень боялся. Тогда Саул взял меч свой и пал на него.
Глаза жжёт что-то. Джейну впервые захлёстывает не волна паники, и теперь исчезает одно понятно желание - спасти, привести в чувство, остановить кровь. Теперь одна непритязательная правда, и Дэмерон напротив вроде жмурится, вроде просыпается, вроде собирается что-то сказать.
- Я думал, ты что-нибудь из Киплинга ему прочтёшь.
Голос знакомый, но далёкий и чужой. Она оборачивается, будто не верит - и не верит. Ей кажется, что из солнечных лучей, в дверном проёме, вырисовывается фигура Джаггеда - и покатые плечи, и шрам, рассекающий лоб, и что это он к ней обращается и даёт совет, как быть с Дэмероном. Он бы точно всё сделал как надо. Но в дверях, конечно, никого нет. Джейна моргает. Совсем поехала.
Она слышит лёгкое покашливание, шевеление - Дэмерон действительно просыпается, начинает бормотать что-то ворочаться. Потом поворачивает голову и смотрит на неё, чернющими своими глазами и смехотворной бородой.
Джейна встаёт - и молча выходит из палаты, предварительно подав знак медсестре .

***

Джейна появляется в больнице Поукипзи четыре дня спустя, в платье, заляпанной краской куртке и шляпке-котелке. Дэмерона ещё отказываются выписывать, но ей плевать - она входит в палату так, как ни в чём не бывало, и бросает на Библию презент - не букет цветов, а связку из укропа и полыни.
Встаёт лицом к окну, смотрит. Скоро будет дождь, погода портится. Плечи у Джейны осунуты, сама она походит на призрака, бледная такая же, потом поворачивается к По и подаёт пальцем знак. Сейчас она говорить будет.
- Тебя ещё не хотят отпускать, поэтому сбежим. И поедем на машине в одно место.
Она жуёт нижнюю губу и добавляет:
- Это наша последняя совместная поездка, По. Потом ничего не будет. Но сейчас, - она кидает в ноги ему кожаную сумку, - ты должен одеться и поехать со мной. Пока эти душегубы и кровососы не заметили. А ещё, - это финальный, подлый аргумент, - я взяла с собой гитару. Шевелись.
Она скрещивает руки на груди, пялится в окно - не хочет смущать Дэмерона. И ждёт. Знает - согласится.
На последний-то раз.
[status]смотри на этот свет[/status][icon]https://pp.userapi.com/c638026/v638026975/2bd74/5i8ZPurg09U.jpg[/icon][LZ]<b><a href="https://swmedley.rusff.me/viewtopic.php?id=463#p31012">Джейна Соло</a></b>, ветеран войны, майор в отставке, бывший агент MI-6[/LZ]