По возвращается на базу, и Мэй нет. На базе проходит день, другой, и Мэй все еще нет. Если раньше это его не встревожило бы, то теперь почему-то — ну, если не тревожит, то во всяком случае волнует. Он прекрасно знает, что она может постоять за себя; он и раньше-то приходил ей на помощь только в самых безвыходных ситуациях, когда в одиночку попросту не справиться. Мэй знает черный рынок и контрабандистов, и тем более своих клиентов куда лучше него или кого-либо в Сопротивлении. С ней все будет в порядке.
    Именно это По говорит себе, когда в третий раз за вечер проходит мимо отведенной ей комнаты и ловит себя на этом. Надо занять себя чем-нибудь полезным, но идти к друзьям или лезть в крестокрыл, летать на котором все равно будет нельзя, ему не хочется, куда запропал Биби-8 — неизвестно, и рабочих задач тоже нет. Детьми сегодня вечером, слава всем звездам, занимаются другие.
    Вот как он обвешан детьми со всех сторон — так Мэй тут как тут, а как у него выходной вечер — так ее нет.
    По одергивает себя и идет звонить папе. Во-первых, он давно этого не делал, во-вторых, это точно займет его хотя бы на какое-то время. Последнюю весточку он посылал незадолго до приземления на Крайт, чтобы дать папе знать, что все в порядке, и они живы. Вести о Ди’Куаре могли доползти и до Кореллии, а лишний раз волновать его очередным «возможно-твой-сын-мертв» инцидентом не хотелось. С тех пор как-то не было особого времени ни на что.
    Даже рассказать про второй плен.
    Звёзды. Нет, возможно, этот момент стоит опустить. Половину своей безумной жизни последние четыре года он только и делает, что опускает в разговорах с папой. По проводит рукой по лицу, встряхивается и жмет кнопку, предварительно убедившись, что будет выглядеть на голопроекции как нормальный человек, а не как кто-то, кто спит по пять часов в сутки и вымотался вконец. И переживает за женщину, которая легко прострелит ногу любому обидчику.
    — Привет, — радостно, пусть и устало улыбается По, когда с той стороны все же берут трубку. — Всё ещё жив!

    По послушно ждет и удобнее устраивается на кровати, прислоняясь спиной к стене и задумчиво ероша волосы. Это чем-то напоминает то, как он звонил папе из Академии, только теперь ему не девятнадцать, а тридцать два, и учеба далеко в прошлом. Судя по голосу, папа не так давно встал, и По ловко застал его за каким-нибудь завтраком или кафом, или чем он там нынче развлекается по утрам. За зарядкой?
    Когда перед глазами возникает улыбчивая папина голограмма, По перестает ерошить волосы и улыбается в ответ.
    — Одна. Максимум две, — честно говорит он. — Не переживай, за мной тут теперь есть, кому приглядывать. Мэй тоже в Сопротивлении. Уже месяц с лишним, честно говоря.
    Как и всегда, когда По говорит о ней, его глаза наполняются теплом, а голос смягчается.

    Когда По впервые рассказывал папе про дочку адмирала Ло семь лет назад, он закусил губу, выдохнул и после краткой паузы сказал:
    — Она хорошая, — и быстро перевел тему.

    С тех пор По рассказывал папе про дочку адмирала Ло с завидной регулярностью, не обходя вниманием ни единого их совместного приключения. Все остальное немного отступало на второй план, и вытянуть его из восторженных пересказов того, как они спаслись от очередных контрабандистов — «и ты бы видел, как она стреляет, пап, это нечто», — можно было, только переведя разговор на крестокрылы.
    Через пару лет открытая восторженность немного сбавила в оборотах, уступив место чему-то другому: теперь, когда По заговаривал о Мэй, об эмоциях больше говорило его лицо, чем слова. После смерти адмирала Ло По стал чаще упоминать его, каждый раз четко разделяя себя — какого-то пилота — и семью человека, который добился такого звания, который был так хорош и так незаслуженно погиб на войне.
    По упоминал Мэй в разговорах с папой все реже и реже в последние годы, но если уж она всплывала — то всегда заставляла его светлеть лицом. Однажды он рассказал, как друзья начали поддразнивать его насчет нее — и это одна из причин, почему По теперь следит за процентным соотношением Мэй и всей остальной жизни в своих монологах. Дело, конечно, не только в этом. Дело еще и в странном, тепло-тоскливом ощущении, которое поселяется в груди после стольких лет и никуда не уходит.
    Или не уходило — пока Мэй не оказалась в Сопротивлении.

    — Это смешная история: она мечтала попасть туда несколько лет, а я никогда не говорил ей, что я там. Ну. Я давал адмиралу слово, ты знаешь, — По решает, что пересказывать одну и ту же историю папе в тысячный раз не стоит. — А тут она увидела агит-постер Сопротивления. Со мной. Йоло рисовал. Вот и загнала меня в угол, — он улыбается и явно совершенно об этом не жалеет, только добавляет как-то задумчиво: — А я не смог ей отказать.

    По смотрит на папу так, как будто видит его впервые в жизни и вообще не уверен, как тот здесь оказался.
    — Меня никто не уговаривал, — автоматически отвечает он. — Йоло без спросу нарисовал, а потом генералу понравилось.
    Это что за намеки такие? Они просто друзья.
    По моргает раз, другой, думает, что это хороший момент, чтобы продолжить говорить о плакате, может, даже показать папе один такой — у него завалялся где-то в тумбочке. А потом против воли у него вырывается:
    — Мы с ней просто друзья, ничего такого.
    Такое впечатление, как будто он оправдывается.
    — В смысле, — По заминается. Хмурится. — В смысле, я про Мэй, не про генерала. Мы с Мэй просто друзья. Она адмиральская дочка, — добавляет он таким голосом, которым обычно перечеркивают всякое будущее и вообще ставят в разговоре жирную точку.
    Не то чтобы он не думал ни о чем таком поначалу, думал — и еще как. Но где он, тогда еще совсем мальчишка, лётчик, у которого всех и достижений — известная мать, а где адмирал Ло и его дети? Люди, с которыми общалась тогда Мэй, должны были быть куда выше его и статусом, и положением в обществе, и всем. Так что достаточно скоро По просто стал наслаждаться тем, что есть, и не думать обо всех было-бы-хорошо и если-бы-да-кабы. Так было проще.
    С другой стороны, почему тогда адмирал взял слово именно с него, а не с кого-то другого? Это вопрос, которым По задается уже не первый год.

    По пялится на папу с еще более обескураженным выражением лица. Как если бы тот предложил ему прогуляться в плен к Первому Ордену еще разок, для закрепления. Или сообщил, что собирается эмигрировать в Имперский Осколок. Или вот предложил По приударить за адмиральской дочкой-археологом в Сопротивлении.
    По хочется просить, в своем ли папа уме.
    Вместо этого он говорит:
    — Да уж.
    И после краткой паузы:
    — Не так я представлял себе сегодняшний звонок, — По не удерживается от смешка.
    Папа кажется безмятежным и расслабленным, как будто ничего такого они не обсуждают — и они и не обсуждают, кроме того, что папа думал, что они встречаются, крифф, каким образом? На мгновение По отвлекается, чтобы вообразить себе, как расскажет об этом Мэй. «Эй, привет, кстати, мой папа думал, что мы встречаемся; мы же не будем расстраивать моего папу?» Эта тупая мысль заставляет уголки его губ подскочить вверх. В следующее мгновение По качает головой и вздыхает.
    — В смысле, «так говорю о ней всегда»? — строго спрашивает он. — Нормально я о ней говорю. Я обо всех своих друзьях так говорю.
    Замолкнув, По закусывает губу и сознается сам себе: вообще-то, сложно представить, что он будет так трепаться о Джесс или о Каре, или о ком-либо еще из своих подруг-лётчиц. Или вообще о ком-либо еще. Мысль бьет под дых, и тем более неловко от того, что он говорит не с кем-то из друзей, а с папой. Личная жизнь — не то, что он привык с ним обсуждать, во всяком случае, не в деталях.
    Но удержаться от вопроса, в котором звучит слишком много надежды, сложно, и По не удерживается:
    — Думаешь, у меня есть шанс?

    Кажется, папа считает его идиотом. Во всяком случае, он делает целое шоу из красноречивого прикладывания ладони к лицу. По закатывает глаза, но в следующее мгновение невольно выпрямляется на месте, садясь ровнее, перехватывая датапад, и — как и с половиной фраз в этом разговоре — не может удержаться от совершенно идиотской, мальчишеской и радостной улыбки. Как будто ему вновь шестнадцать.
    Ему все еще совершенно непонятно, как папа мог решить, что между ними что-то есть, но какая, к криффу, разница?
    До этого пытать счастья По даже и в голову не приходило.
    Правда, пытать счастья с кем-то другим По тоже в голову не приходило, благо, под рукой всегда была удобная отговорка о том, что служба мешает. Хватало и мелких интрижек, знакомств на одну-две ночи, на период увольнительной недели, не более. У лётчика по жене в каждом космопорту. По никогда не видел в этом ничего плохого: все были предупреждены, краткосрочности своих намерений он никогда не скрывал. Но ему всегда хотелось чего-то нормального, долгого — как у Снапа с Каре.
    — Как она вернется с задания — так и познакомлю, — объявляет он, заговорщицки улыбаясь папе. — Чего тянуть? Я рассказывал ей недавно про явинский рис с овощами и немного рекламировал твои кулинарные навыки.
    По запрещает себе волноваться: прошло всего — сколько? дня четыре? — ничего с того момента, как Мэй улетела с базы. Она пропадала и на более долгий срок, ничего нового не происходит. Она умеет постоять за себя. С ней все в порядке. Разберется с лехонскими артефактами — и вернется.
    — Только не говори ей вот этого вот всего, что ты мне только что рассказал! — торопливо добавляет он. — Про то, что ты там думал. Хуже наших детей, честное слово.

    По был готов к тому, что папа отшутится, как только осознал, как неловко сформулировал фразу, но не был готов к тому, что шутка окажется настолько точной. В голове сами собой всплывают храм на Лехоне и слова Мэй про рассказы «своим детям и внукам» — тогда она еще поправилась, что каждый своим, а не они общим, и, конечно же, По отшутился, и, конечно же, она отшутилась в ответ. И, конечно же, он болван. Звезды, какой же он болван.
    Но папе об этом можно уже и не сообщать, тот-то быстрее него сообразил, что к чему.
    — Да, дети, — рассеянно говорит По и, встрепенувшись, возвращается мыслями к разговору: — Это долгая история, но, в общем, я временно отстранен от полетов, — то, как сильно это до сих пор его раздражает, можно понять только по тому, с каким нажимом По произносит это «временно», — и последние несколько недель занимаюсь тем, что приглядываю за выводком сирот. Они бежали от пиратов с помощью сына мастера Скайуокера. В общем. Да, очень долгая история. Кого могли — развезли по домам, а у кого нет родителей — те отправились к нам. Теперь у нас на базе восемь детей, считая сына мастера Скайуокера. И вице-адмирал Бусики-Браслетики отрядила меня приглядывать за ними.
    Раньше По сказал бы что-нибудь вроде «вместо полезной работы», но теперь думает об этом несколько иначе. С детьми оказалось интересно, пусть они и выматывают его в ноль. На тех, кто говорит, что со взрослыми сложно, По теперь смотрит с нескрываемой насмешкой. Восемь детей. Восемь! На военной базе!
    — Это не единственное, чем я занимаюсь, если что, — все равно добавляет он, но улыбается мягко, тепло; недовольство отстранением от полетов исчезает с его лица и из его голоса, как будто его и не было.

    По улыбается от уха до уха: откуда у папы эта почти рефлекторная реакция на известия о детях, он знает, и, между прочим, все отлично тогда вышло! Только Бросок Скайуокера, конечно, был вовсе никаким не Броском, а чем-то очень неуклюжим, но это неважно. Ему было двенадцать, он летал, как мог.
    — Не думаю, что вы знакомы, — спокойно отвечает По, не обращая внимания на подколку. — Меня перевели под ее командование, уверен, ты бы согласился с этим прозвищем, если бы увидел ее в тот день.
    В его голосе не звучит неприязни, но и того тона, с которым он обычно говорит про генерала Органу, тоже не звучит; По до сих пор не может до конца определиться, как относится к вице-адмиралу. На данном этапе она и раздражает, и вызывает некоторую толику уважения одновременно, и что делать, в какую сторону склоняться, совершенно непонятно.
    — Но это ладно, проехали уже, — расслабленно отмахивается он и внимательно вглядывается в папино лицо: — Как твои дела? Как там у вас обстановка?
    По больше всего интересны, конечно, именно папины дела, но и немного — о том, как дела на Кореллии, вдруг папа слышал что-то полезное для Сопротивления. Или просто полезное. Он старается не произносить слишком много имен или названий планет, чтобы случайно не выдать кому-нибудь важную информацию, если вдруг этот кто-то умудрится перехватить сигнал. Однако это не мешает им обмениваться новостями.
    По большей части По надеется, что на Кореллии все тихо. Насколько может быть все тихо на планете с жителями, которые славятся своим нравом.

    К сожалению, По знает это даже слишком хорошо. Да и кто не знает из тех, кто пережил войну, и тем более из тех, кто сражается в той, что идет сейчас — пусть и не такой масштабной, как юужань-вонгская? Папина усталость не ускользает от По, и он тихо вздыхает, не понаслышке представляя, что кроется за такими улыбками. Хорошо, что хотя бы в начале разговора папа казался расслабленным. Значит, на Кореллии и впрямь сейчас тихо.
    — Ну смотри. Если вдруг там станет неспокойно, — По замолкает.
    Интересно, в какой именно момент дети и родители меняются местами. Желание укрыть папу от войны, защитить, дать ему время и место, где будет спокойно и безопасно, сейчас сильно, как никогда. Наверное, все дело в Хосниане. И хотя у Первого Ордена нет второго Старкиллера в кармане, это не значит, что они не придумают чего-нибудь еще. На Ди’Куаре остался только пепел и обугленные трупы. Кореллия — это, конечно, не Ди’Куар, и напасть на нее так просто не получится, даже будь командование Первого Ордена безумцами.
    Проблема в том, что они как раз не безумцы. Они расчетливы и холодны.
    — Или если тебе наскучит твоя отставка, — продолжает По после краткой паузы, — то нам всегда нужны руки. Не одному же мне за детьми тут приглядывать и таскать начальству коробки с лаками.
    Не то чтобы на базе Сопротивления спокойнее или безопаснее — точно не безопаснее — чем на Кореллии, но какая-то часть По хочет собрать всех родных и близких там, где их можно будет видеть ежедневно. Даром, что почти все они и так служат в Сопротивлении. Кроме вот папы. Но оно, может, и к лучшему. Иногда полезно видеть, что есть жизнь и за пределами войны — и что в этой жизни есть место даже для тех, кто, кажется, уже начинает забывать, что это такое.