Ретту двадцать и он офицер. У него новая форма, новый комлинк, новое место службы, к которому он отправится после отпуска. Он серьезен не по возрасту, собран, любопытен. Ему все интересно.
В отпуск ему ехать некуда. Не к кому.
Он едет к друзьям по Академии. Это мирный и светлый месяц.
У Ретта уже есть боевой опыт. Он проходил практику в полевых госпиталях на разных планетах, в разных секторах.
Наверное, это делает его старше.
У него есть опыт командования. Говорить об этом Ретт не любит.
Госпиталь, где он работал, оказался вдруг прямо на линии фронта. Она приблизилась скачком и сходу выбила многих, как костяшки в детской игре. Он и сам не понял, что командует. Не сразу.
Не о чем говорить.
Ретт стрелял в разумных. Он не знает, попал в кого-нибудь или нет. Каждый раз, когда он рассказывает об этом, у него спрашивают, страшно ли было и многих ли он убил.
Ретт прекращает рассказывать.
Он скучает по матери. Мечтает побывать на гонках Бунта Ив. Даже поучаствовать - обязательно на своем старом байке.
На Татуин он не едет. Кто-то внутри него теперь иначе оценивает риск. Если он сломается на гонках, он сломается зря. Никому никакой пользы. Он офицер медслужбы. Он принадлежит не только себе.
Ему снятся байки, ветер между высотками Корусанта и теплый свет настольной лампы на мамином столе. 

Ретт приходит в группу, заполняя место убитого бойца. Группа ему нравится, но в первые дни он осторожен.
Они не такие, неправильные. Не совсем правильные.
Они не держат спину ровно, они ходят по базе в полевой форме, а парадку носит только командир и только когда нужно, но ему нужно часто, и форма ему идет, любая, и ему, кажется, нравится. Так он ее и носит - чуть небрежно, привычно, словно не замечая.
И Ретт носит, но это выделяет его. Он и так здесь немного чужак со своей Академией, со своим Корусантом, даже со своим спокойствием и знанием "как надо". Ему нравится, когда все вещи на месте. Как в операционной. Когда все четко. Порядок. Он так привык в Академии.
Порядок здесь нарушают часто.
Это... непонятно.
Но, кажется, ему надо так же.
На занятиях Ретт старается беречь руки. Он привык, это въелось в подсознание, и он хороший хирург, а хочет быть еще лучше. Он огорчается, сбивая костяшки. Тело, с непривычки натертое броней, гудящие от усталости ноги, отбитые коллегами бока беспокоят его куда меньше.
Группа иногда (часто) вспоминает погибшего. Неизбежно. Ретт слушает. Сначала ему любопытно, потом это начинает раздражать. Кажется, вся база вспоминает погибшего - и именно тогда, когда Шейл появляется на горизонте. Их сравнивают, думает он.
Это раздражает неимоверно.
Не сравнивает Гарм.
Эрик сравнивает. Они уже дрались несколько раз, и это было похоже на случайные стычки. Мгновенные вспышки. Но неприязнь они носят в себе, она постоянная, резкая, режущая случайным взглядом в кантине, слишком сильным толчком на прыжках с джетпаком, захлопнутой перед носом дверью в отсек. Случайно.
Нет.
Они с Эриком совсем не похожи. Очень разные. Несовместимые, иногда думает Ретт.
Это огорчает. Ему нравится его группа. Он хочет быть своим. Не только по документам. По-настоящему.
Эрик дразнит его. Задевает за живое. Подкалывает, безошибочно находя слабые места.
Ретт помнит, что драться в коридорах нельзя, а в комнатах (они даже на поверхности называют их каютами и кубриками) тем более. Зато в спортзале он работает с Эриком очень жестко, гораздо жестче, чем с остальными.
Эрик не остается в долгу.
У него много опыта. Он тяжелый, он выше, он до одури выносливый, как все они, но пока еще не Ретт.
У Эрика горячая кожа, он пахнет металлом, кровью из разбитых губ, носа, из рассечения на скуле, и Ретт не помнит, что случилось, помнит только ярость и вспышку в голове от пропущенного удара, но из темноты вдруг проступает окровавленное лицо, а его руки - Ретт подносит их к глазам, рассматривает, пугаясь - руки сбиты, костяшки опухли, по тыльной стороне правой ладони тянется длинная ссадина. Пальцы ноют, запястья тоже. Словно он бил в стену.
Эрик шатается, вытирает кровь, бегущую из носа, изо рта, стекающую на подбородок, на шею, на грудь.
Они обнажены до пояса, они стоят босиком на мягком покрытии спортзала. Ретт делает шаг вперед и пытается прикоснуться, попросить прощения, так нельзя. Эрик отшатывается, запрокидывает голову, хлюпает носом, пытаясь втянуть кровь.
Гарм ловит его, силой наклоняет ему башку, чтобы текло не в глотку.
Капает на пол. На матах лужа. Дроид-уборщик, квадратная коробка на колесиках, спешит из своего угла.
Лечить Эрика все равно будет Ретт.
На базе есть врачи, но Гарм хочет, чтобы это был Ретт. Потому что Ретт - их врач.

Когда в следующий раз они встречаются в зале вдвоем, Эрик вдруг всем телом прижимает его к стене. Он тяжелый и сильный. Ретт знает, что слабее - ненамного, и он будет драться. В любом случае будет, у него много шансов.
Но Эрик не хочет драться, он целует.
Ретт  не понимает и замирает от неожиданности. Только поэтому поцелуй не короткий, странный, настоящий. Односторонний, но настоящий.
Эрик скользит приоткрытым ртом по его губам. Прикасается. Снова. Снова.
От этого по спине бегут мурашки.
Эрик ловит его на вдохе, их языки встречаются в первый раз.
Ретт пытается... понять, что делать. Оттолкнуть. Ударить. Он дергается почти инстинктивно, но Эрик перехватывает запястье, давит всем телом, удерживая у стены.
Жарко. Дико. Что за хрень.
Жарко, дико и дыхание застревает в горле.
- Отпус...
В поцелуй говорить плохо, выходит новый поцелуй.
Что он творит, зачем?!
Эрик чувствует бедром, беззвучно смеется:
- Хочешь...
В беззвучности смеха легкая хрипота.
Ретт тоже чувствует его бедром, чувствует, как между ног оказывается колено Эрика. Так он держит еще крепче.
Ретт хочет - уйти, ударить, сбежать. Не отвечать на поцелуй, но Эрик целуется так, что все выходит само собой. Ласкает, гладит, ничего не боится.
Когда ладонь Эрика скользит по его телу и замирает на бедре, Ретт упирается ладонями в его плечи, пробует толкнуть. Эрик тяжелый, сильный и отходить не хочет. Пальцы на бедре сжимаются крепче.
- Нет, - выдыхает Ретт, отдернув голову. Губы влажные. Воздух холодит, это тоже приятно. Злость горячит тоже.
Нельзя избивать своих, нельзя-нельзя-нельзя. Даже если они редкие мудаки. В прошлый раз Ретт сломал ему нос, челюсть, рассек бровь - он вспоминает по списку, вспоминает как шил и собирал. От этого немного легче. И он вспоминает еще, что офицер. Но к званию должно прилагаться что-то. Внутренняя уверенность. Ее сейчас нет - сложно, жарко, он не может понять, почему Эрик так нагло... Считает, что он слабее? Что с ним так можно, что это прокатит? Место в стае?
Охренел?!
- Ну не ломайся, - просит Эрик ласково. - Хочу тебя. Ты же ни с кем, да? Будет хорошо. Ну пожалуйста. Будет хорошо. Потом просить будешь...
Он просит сам, вжимаясь в Ретта бедрами, ищет пряжку ремня. Ретт дышит тяжело, прерывисто. Сказать, что искушения нет - чистое вранье.
Он собирается в комок и бьет коротко, без замаха, туда где печень.
Эрик сгибается. Ретт отталкивает его, вытирает губы тыльной стороной ладони. Член каменный, стояк такой, что даже больно. Но он не игрушка.
Он самый слабый из них, но он не игрушка.
- Я сказал нет.
Эрик держится рукой за стену.
Ретт уходит из зала и не оглядывается, но в санблоке, сбрасывая напряжение, вспоминает жесткие губы и вес тела, вжимающего его в стену. Ладонь, пальцы - все не то. Слишком пусто, слишком просто, ни о чем.
Не хватает.
Потом он очень много думает об этом.
Больше, чем хочет.
Это злит.

Ретт сидит на покатой вершине капонира, грызет пожухлую травинку, щурится от солнца. Лето. Внизу на площадке разгружают челнок. Под капониром стоит, нахохлившись, двулапый AT-ST, похожий на обиженного птенца. У него кабина набекрень, под ней возится техник, брякает ключами. По дороге, поднимая клубы пыли, трюхает санитарный транспорт.
Ноги гудят. Сидеть хорошо.
Ретт с утра бегал по всей базе, от штаба до медблока, от стоянки бронетехники до склада, потом к артиллеристам и группе разминирования, но кончилось все вот здесь. Двадцать минут на отдых. Он все сделал.
Получил в штабе безумный приказ – раз.
“Шейл, вы за старшего на эвакуации, принимайте автопарк”.
И плевать, что группа Гарма не в штате. Это нормально, раз уж они здесь, и будут ещё с неделю. Никакого собственного задания у группы нет, они на усилении участка. И это значит, что если полковник хочет припахать Шейла, это его священное право. Да Ретт и не против, просто слегка пришиблен свалившейся ответственностью.
В медблоке – и это два – он узнал, как мало на базе медиков. Зато много медикаментов. И очень сложно с “броней”. Если он хочет бронетехнику в прикрытие для своих слабо защищённых эваков, каждый раз надо договариваться с дежурным “по броне”. Это какой-то капитан. Который, как тут же выяснил Ретт, все время норовит послать его еще к какому-то коммандеру.
На стоянку – и это три – Шейл скачет лично, и уже не считает мили, намотанные по базе. Зато объясняет на пальцах, как мало времени у него на переговоры со всеми ответственными, когда приходит запрос на эвак. “Ну представьте, что это мы за вами едем, капитан!”
Сложно.
Ретт объясняет очевидное. С ним спорят, ему приходится много говорить, убеждать, и от этого он очень устает. Радуется, когда арта молча кивает – прикроем, только скажи. Здесь ему суют в руки каф. Он пьет его по дороге к саперам. Надо знать, какие пути проходимы, а куда лучше не соваться. Где можно сократить дорогу, а где не надо.
Все это он должен знать.
У него шесть медспидеров и пара транспортеров. И думать придется обо всем. Как они пойдут на точку, как вернутся. Чем прикрыть.
Ретт меняет травинку на сигарету, дышит дымом, запахом прогретой земли. Сидеть бы так долго-долго и смотреть вниз. И чтобы комлинк молчал. Может, пусть шуршит иногда перекличкой спокойных голосов, но не больше.
У Ретта смешной позывной. Сегодня, с новой должностью, он “Бантик”. Бант-1, если точнее. Но все знают, что – Бантик.
Потому что эваки по связи здесь шифруются как “банты”.
Забавно.
Сигарета кончается и Ретт лениво ссыпается вниз по склону. Мимоходом гладит AT-ST по теплой ноге. Технику он любит. Особенно боевую и мощную. Как она работает рядом, рычит двигателями, бабахает огнем – прикрывает. Здорово.
Когда на востоке начинают подниматься столбики дыма, Ретт сидит в прохладе диспетчерской. Ее обустроили на втором этаже стандартного блочного корпуса. Это типичная имперская экспедиционная постройка. Серая снаружи, чуть выгоревшая от солнца, и светло-серая внутри.
Перед Шейлом длинное и узкое обзорное окно, в которое видна стоянка медтранспорта. Все водители на местах, кто-то курит у борта.
Все готовы. Это главное. Пусть курят.
Ретт вертится на кресле дежурного. Оно мягкое и крутится. Ему не скучно, просто такое кресло в следующий раз попадется ему ещё не скоро. На голове у него наушники, перед носом тактический экран с картой по секторам. Ну как перед носом.
Пока молчит комм, можно кататься.
На краю пульта недопитый каф, сигарета в пустой обёртке от пайка. Здесь курить нельзя, но можно, пока нет начальства. База боевая, никто не станет выносить мозги.
Комлинк оживает, когда Ретт как следует разгоняется от одной стены к другой. Он тут же рулит к пульту, поправляет наушники, собирается. Карта сильно покраснела на юго-западе, там настоящий звездорез. Легко представить. Взрывы. Земля в воздухе, на шлеме, на плечах. Свист и шипение бластеров, рев AT, хриплый стрекот турелей.
Комлинк вибрирует на руке, оживает россыпью цифр и букв. Код стандартный, кто-то там, в поле, шифрует “по девятке” – описывает обстановку по девяти параметрам. Сколько раненых, какие, где противник, точка прибытия, чем обозначена площадка сбора, такое. Ретт дешифрует и даже не думает об этом.
- Борт-один, - вызывает он.
Один из медспидеров на стоянке урчит движком, опускает на обзорный экран дополнительный бронированный щиток. Ретт пересказывает вызов, даёт прямую связь.
Вызов хороший, противника в зоне прямого контакта нет, бронетранспортеры можно не дергать.
Через двадцать минут он хрипло ругается в комм с капитаном “брони”, требуя, выпрашивая, умоляя о лишнем борте. На стоянке остается три медспидера и два сейчас уйдут. К первой линии. Это значит – в самое мясо. Загружаться под огнем.
Ретт вроде бы не кричит, но голос как сорван, трудно говорить, все выходит хрипло. Дайте, помогите, прикройте.
Планета горячая. Дерется хорошо. Тут бы пару орбитальных ударов, но нельзя. Начальство не хочет, что-то они тут боятся раздолбать. Надо так.
Ретт почти не думает об этом. Отправляет своих людей на вызов. “Своих”. Он и в лицо-то не всех знает, только по номеру бортов и позывным, но все равно своих.
А его Варги где-то там, на юго-востоке. Ретт даже не знает наверняка, он с утра их не видел. Но думает, что там. Тоже, наверное, кто где. Ну вот Райвор, может, у саперов – рисует планы минирования или ещё что.
Базе очень не хватает опытных людей. Скоро это исправят, сюда наверняка пришлют подкрепления, а пока вот так.
Ретт растирает лицо ладонями. Он бы заварил ещё кафа, но боится отойти от карты. Как будто, если он будет в нее пялиться, с экипажами все будет в порядке.
Борт-один возвращается вовремя, и Шейл тут же отправляет его на другой вызов. У него есть ещё один медспидер, но он такой.... Экипаж символический. Там нет медика. Это только загрузить и привезти, не дело. Раненого по дороге надо ещё держать на этом свете, не так все просто...
Ну конечно! Только начни думать о том, что, вроде, неплохо справляешься, и обязательно что-то подвернётся.
- “Источник” на связи, - говорит комлинк и сыплет цифрами. Эту позицию Ретт знает, она и хорошая, и плохая. Там сидят ребята из инженерной разведки. И у них какой-то...
- Пиздец, - шепотом говорит Ретт, едва дослушав. Не на канале, конечно. Просто.
Пятеро раненых, средние, тяжёлые, и ещё двое лёгких, но они останутся. Ещё повоюют.
Шейл не знает, стоит ли им оставаться. Так часто бывает. Свою рану оценить сложно, бросить своих ещё сложнее.
Пятеро, блин.
Он трёт руками лицо.
Экипажей нет. Времени тоже нет.
А спидер есть.
Ему нельзя, он координатор.
Ретт встаёт из-за пульта, колеблется ещё секунду, вспоминает как это – ждать в поле. Вспоминает залитые кровью носилки. Правило “золотого часа”. Много чего. Но на самом деле он просто всей кожей чувствует, как его где-то там ждут.
Канал активен, ждёт ответа.
Надо сказать, чтобы ждали еще. Ретт знает, что экипажи далеко. Знает, насколько. Знает, кто из раненых не дождется. Из пятерых трое красные, экстренные, они не могут потерпеть. А средние за это время станут тяжёлыми.
Он наматывает круг по диспетчерской и говорит:
- Источник, едем. Едем-едем-едем, ждите.
- Не понял, кто едет, Бантик. Повторите.
- Борт шесть, связь через меня.
Время прибытия у них будет хорошее, думает Ретт, сломя голову вылетая из здания.
На него смотрят странно. На нем наушники, лёгкий полевой комбез, нет оружия. Это неважно. Оружие есть в транспортнике.
Ретт запрыгивает на командирское место, даёт координаты. На ходу влезает в валяющийся под сиденьем противобластерник, снимает с креплений у борта винтовку. Шлема нет, да и плевать.
Комлинк шуршит докладами экипажей. Этим он отвечает очень ровно и спокойно, будто сердце не колотится в груди, а мимо не проносятся серые скалы, поросшие кривым кустарником. Здесь хороший участок, плохо простреливается, а дальше, у перелеска, будет хуже.
Ретт отлично знает, что нарушает все мыслимые и немыслимые правила, но ему невыносимо кажется, что он прав. Что вот для этого он родился – появляться там, где надо, тогда, когда надо, и предотвращать то, что нельзя исправить, если опоздаешь.
Смерть.
Он ненавидит смерть. Все ее правила. Ее неотменимость. У него с ней личные счёты. У него мама. Теперь ещё и друзья. Но вот сегодня, сейчас, он вполне может успеть.
На подъезде их обстреливают так, будто на транспортник обрушился ливень. Водитель молодец, ведёт ровно, даже когда в глинистую грязь рядом с бортом входит ракета и взрывается уже за их спиной.
Ретт не стреляет в ответ, зато их внезапно прикрывают с “Источника”.
Спидер останавливается в перелеске, на вырубке. Ретт выпрыгивает на землю, ему машут руками.
- Думал, вы не пройдете, - говорит лейтенант разведчиков, такой же молодой как и Шейл, только грязный как тускен. И командует своим, чтобы грузили.
Ретт быстро осматривает раненых, проверяет подключенные медпаки, меняет программы. Под ногами грязь и дерн, над головой небо между кронами деревьев, на поляне сильно пахнет кровью.
- Задержитесь, - говорят ему. – Они пристреляли трассу. Там ракетомет. Как раз будут ждать вас обратно.
Шейл кивает. Дело житейское. Он снова осматривает раненых, уже в транспорте, подкалывает нужные препараты, с кем-то шутит, кому-то обещает затрещину, чтобы не бузил. Все живы, это главное.
Пока. Долго ждать нельзя. Ретт до минуты знает, сколько у него времени, и вычитает из него дорогу до полевого госпиталя. С небольшим запасом.
Он просит арту почистить дорогу. Артиллерия тоже просит ждать. Обрабатывают другие участки, там хуже.
Ретт сидит на поваленном дереве. Сначала курит. Потом обнаруживает рядом ещё одного раненого – парня зацепило, он от большого ума решил это скрыть, чтобы не отправили “на больничку”. Кровь протекла, выдала.
- Дурак, - беззлобно ругается Шейл, бинтуя героя. – Оставайся и воюй себе, на крифф ты мне нужен... Антибиотик сожрал?
Забыл, конечно, и Ретт сует ему таблетки. Очень грязно вокруг. Как всегда на войне.
Небо дымное.
Потом они все стреляют. Позицию опять пытаются взять. Ретт вместе со всеми – стреляет, меняет позицию, стреляет снова. Держатся они, если честно, кое-как. Местные так сильно не хотят в Империю, что насыпают огня по самое горлышко. В ушах звенит.
Надо уходить, увозить раненых, времени больше нет. Но сейчас это ещё сложнее, чем десять минут назад. Не прорваться, они почти в кольце. Может, если поставить дым... Большую завесу все равно не сделать, спидер выйдет из облака, и его расстреляют. Если не рисковать, расстреляют здесь – это все так близко, вот-вот случится. Мороз по коже, горько на губах. Это хорошо, что у него нет семьи. Плакать некому. Иногда там пустота, в том месте сердца, где должны быть близкие. И она ноет. А сейчас успокаивает. Если у него будет гроб, его просто сожгут под имперским флагом, кто-то отсалютует на прощание и... Да и все. Спокойно, прилично и забудут через полчаса.
Ретт думает об этом и в гроб ему не хочется.
Это как-то нечестно, что у него нет никого, кому было бы жаль.
Хорошо, но и плохо тоже. Получается, что он целому миру нужен только как боевая единица. Функция.
Ничего плохого в этом нет, говорит он себе. Нечего тут.
Умирать не хочется.
Ретт высаживает в направлении противника очередную батарею, чтобы не слишком наглели, забирается в овражек и отчаянно вызывает Гарма. Описывает ситуацию. Ждёт звездюлей. Очень надеется на ответ. Капитан всегда знает, что нужно делать. Может, и теперь тоже.
Надежда как на высшую силу.
Гарм почти скучающе уточняет, что и где. Он не ругается, задаёт четкие вопросы. Ретту страшно. Не от того, что он тут погибнет, на этом “Источнике” – хотя и от этого тоже – но... У него же задача. Раненые. Как все... Как сделать так, чтобы все остались живы, и он тоже?
- Восемь минут, - вдруг говорит Гарм и отключается.
Восемь минут они держатся. С большим трудом. К ним даже приходит приказ отступать – всем, бросить позицию, здесь все.
Уйти они не могут, их не выпускает противник.
А потом к ним вдруг пробиваются два планетарных танка, AT-ST и бронетранспортер, из которого вылетает взъерошенный Тройка с безумными глазами и полосами от рукоятей турели на ладонях. Это следы от оружейного масла на перчатках, думает Ретт. Не мог он так крепко держаться за ручки.
- Док! – орет Эрик. – Бантик, блядь. Погнали!
Ретт прыгает в медспидер, хотя броня там хуже всего. Но он едет с ранеными, так должно быть. Дорога явно не будет простой. Болтанка, тряска, от этого и здоровому плохо станет. Если кто-то из раненых внезапно загрузится, он будет рядом.
Тройка провожает его взглядом и лезет обратно в транспортер. Туда же ныряет команда “Источника”. Позиция кончилась.
Они возвращаются под огнем, но стреляют в ответ. Есть, чем отвечать. Все очень напряжённо, но они уходят на базу, а не готовятся умирать. От этого воздух, полный запахов топлива, гари, крови кажется очень хорошим. Хочется дышать ещё. В руках странная слабость – как будто мышцы только что были каменными, а теперь отпустило.
Было близко.
Сложная планета, думает Ретт в полумраке грузового отделения, крутясь между закреплённых носилок. Кто-то стонет. Он проверяет показатели, добавляет обезболивающее.
Тройка пришел. Он вот не ждал Эрика, думал, кто угодно придет, но не он.
...
Борт шесть ползет от полевого госпиталя. Ретт сидит в отсеке, смотрит на окровавленные носилки. Все надо мыть.
Кровь отмывается плохо. Он устало думает, что надо взять со склада канистру дезинфектора. И больше ни о чем. Он всех привез живыми, всех передал на стол – помогут.
Усталость давит на плечи, прибивает к полу. Ретт без нужды проверяет медицинскую укладку спидера. Перекладывает растворы, чтобы удобнее было брать, когда надо быстро.
Капитан Дигга встречает его на стоянке возле диспетчерской. Заступает дорогу. Говорит матом. Чем ты, блядь, думал, и ты кто вообще, коммандос или жертва аборта, и как тебе в башку пришло, утырок, что ты можешь куда-то ехать и бросить пост.
Ретт пытается говорить, что ничего не бросал – связь с ним, он все держит в голове. Все маршруты, экипажи, планы, график пополнения расходников по каждому борту...
Гарм машет рукой, резко обрывая объяснения, и говорит, как именно Шейла могло разъебать по всей дороге в этой колымаге, и кто бы тогда координировал эвак.
После оправданий Ретта из него прорывается жуткая ярость.
Капитан говорит тихо, жёстко, размеренно, вытирает об Шейла ноги – вдоль и поперек, и Ретт молчит, потому что Гарм прав, и только бледнеет с каждым словом и жадно пьет воду из фляги, которую кто-то сунул ему в руку. Присасывается к ней, чтобы не ответить, и, если честно, потому что ему очень плохо.
Он хотел как лучше, думал только о том, чтобы сделать лучше.
Ретту кажется, что Гарм его теперь презирает. Это в голосе, в словах, во взгляде. От этого ему так плохо, что он ещё с минуту держит у губ давно уже пустую фляжку, делает вид, что пьет, и глотает что-то невидимое, но ощутимое.
На него все смотрят. У него грязь на лице, на ботинках, на штанах. Как доказательство косяка, как напоминание. На рукаве чужая кровь. Колено болит – ушибся о край люка.
Его морозит.
Для командира он теперь хуже чем никто, он провалил важную задачу, он...
- Долбоеб, - резюмирует Гарм. – Чтоб я тебя на эваках больше не видел, я передам по штабу. Все, свободен.

На ужин Ретт не идет. Весь остаток дня он ищет себе пятый угол, пытается держаться подальше от людей. Ему хочется одиночества, но с этим трудно. И все на него косятся. Может, ему только так кажется, но слухи по базе расходятся быстро. Некоторые взгляды сочувственные. От этого ещё хуже.
Когда народ собирается в кантине, Шейл уходит за склады, сидеть на грузовых паллетах и смотреть на огромный закат. Он багровый и немного красный, и фиолетовый ещё, и в нем близкая луна. К ночи выйдет ещё одна.
Ретт ставит под ноги банку с протеиновой смесью, которую взял в автомате у кантины, рядом бросает пачку печенья и обнимает себя за плечи. Что-то съесть надо, но не хочется, и он долго смотрит в небо.
Внутри холодно, и он крепко держит себя руками. Так не теплее, это эрзац, самообман, лед внутри от этого не тает, но ему страшно нужно, чтобы его хоть кто-нибудь обнял.
И чтобы никто его не видел.
Он думает, что мог умереть сегодня.
И тогда Гарм сказал бы то же самое. Что он накосячил, что подставил уйму народа, что нельзя быть таким дураком.
Ретт ковыряет ботинком землю. Упрямо думает, что это неважно. Пять жизней, вот что важно. Он ведь жив, смог, и вся служба эвакуации работала нормально. Он же штурм, они для того и нужны, чтобы делать штуки, которые другим не по плечу.
Только Гарм все равно прав, и Ретт шмыгает носом. Если бы хоть что-то сорвалось, если бы какой-нибудь борт не доехал на вызов, капитан его бы, наверное, убил нахрен. Выгнал бы. Может, ещё выгонит.
Ну и пусть, думает Шейл. Он переведется в госпиталь.
Глазам горячо, он прячет их – подтягивает колени повыше, кладет на них предплечья и опускает голову.
Он так устал. Что-то режет и режет внутри. Ему хочется чего-то, а чего, он не знает и сам. Чтобы все было как-нибудь по-другому. Чтобы он не был таким дураком. Не быть сейчас одному. Оставаться в одиночестве, потому что никто не должен видеть его таким. Он должен быть сильным, собранным и уверенным. Всегда. Он же медик.
Ретт плачет.
Он так устал, что в этих слезах все сразу. И то, что никто не звонит ему, чтобы узнать, жив ли он и как у него дела. Никогда, потому что некому. И то, что завтра снова воевать, и снова, и снова, а этому миру плевать, жив он или мертв, плевать, что ему бывает страшно и больно. И что выбирать, дать людям умереть или попытаться их спасти – очень трудно, очень.
Слезы бегут сами, он даже не пытается их остановить, только смотрит, как они капают на землю.
Когда его немного отпускает, он садится ровнее, открывает банку с питьем. Все как-то ровно и пусто, и боль теперь кажется эхом.
Пусть будет, как будет.
- Док! Вот ты где.
Тройка подходит обычной расхлябанной походочкой. Садится без приглашения, тянется за печеньем. Ретт молча пьет – ну здесь я, и что с того.
Эрик, на удивление, тоже молчит, только хрустит крекерами и временами косится на Шейла. 
- А вот если бы ты со мной спал, - вздыхает Тройка несколько минут спустя. – Было бы хорошо.
Тон у него мечтательный, и Ретт невольно фыркает.
- С тобой спит половина базы.
- А ты нет.
Они снова молчат, но Эрик плохо умеет жить беззвучно:
- Ну почему, а? Что не так?
У Шейла нет ответа. Все, что он может сказать, лучше не озвучивать. “Не надо об меня самоутверждаться”. Но ссориться он сейчас не хочет. Одиночество снова будет резать мыслями. Пусть лучше Рик треплется, хотя он и не лучшая компания.
- А ты с мужчинами...
- Да.
- И что? Не понравилось?
- Да все нормально. Просто... – Ретт вытягивает ноги, разгоняет кровь. – Не знаю. Заводить любовника в группе... Как-то... не здорово.
- Очень здорово, - возражает Эрик и тоже устраивается поудобнее – разворачивается и устраивает затылок на бедре Шейла. Подушку нашел. – Я бы тебя завел.
Он смотрит снизу, и глаза у него странные. Мечтательные, тоскливые, шальные и темные. Глубокий мрак. Затянет, если смотреть.
- Ретт, - говорит он и протягивает руку к лицу Шейла. Гладит по щеке. – Гарм сегодня чуть не обосрался, когда мы поняли, куда тебя понесло. Не бери в голову. Лучше поцелуй меня. Да не смотри так! Я тебя спас, а?
- Тебе Гарм приказал, - говорит Шейл вместо хлесткой фразы насчёт расчета натурой за спасение. – Может, мне и его поцеловать?..
И экипажи танков, почему нет.
Рик хохочет. Его задело, это видно.
- Я вызвался первым, когда он сказал, что за тобой... Просто поцелуй, а? Обещаю, приставать не буду. Ну тебе что, жалко?
- Да ты уже на мне лежишь!
Ретт ворчит, но закрывает глаза. Пальцы у Рика теплые, живые, и когда он не пытается удерживать силой, это не неприятно. И когда мягко трётся затылком о штаны – тоже.
Главное, не забывать, что с тормозами у него все плохо.
- Пошли, - шепчет Рик. – Я спальник возьму.
Он улыбается, потому что чувствует все, что происходит у него под головой. И ему это нравится.
Ретт думает, какого криффа.
- В слове нет всего три буквы, - говорит он, не шевелясь.
Все очень сюрреалистично. И то, что Ретт позволяет себя трогать, тоже. Но он слишком устал, чтобы лезть в противостояние. И если честно, все, что делает Рик, сейчас приятно. Если не думать, зачем он это делает и как, наверное, будет вести себя потом.
Тройка садится, но не отнимает руки.
- Ну зачем тебе нет, - он говорит шепотом и гладит тонкую полосу за ухом Ретта. - Шрам? Я не видел. Когда?
- Дома, - Ретт не двигается. Эрик жаркий как печка, идущее от него тепло сначала перешибает прохладу наступившей ночи, потом пробирается вглубь. – На гонках. Шлем. Отстань.
- Да ну, - Рик улыбается и, вот чудо-то, долго сидит молча, только греет ладонью загривок Ретта. Ничего больше не делает.
Он свой, хотя и баламут, и Шейл закрывает глаза. Прикасается затылком к стене склада. Его страшно тянет в сон. Тяжёлый день.
Осталось только любовника в отряде завести, и Гарм сразу найдет ответ на вопрос, зачем “столичный тип с большим будущим” подался в армию.
- Что кэп сказал? – спрашивает Шейл, не открывая глаз. – Когда я о помощи орал.
- Да он до тебя все донес, - Рик тихо смеётся. – Не расплескал.
- А, ты слышал...
Плохо, Ретт даже не помнит, был там Эрик или нет. А он, выходит, видел.
- Да забей, - теплым шепотом просит Тройка. – Не ты первый.
Он нарушает слово. Его рука мягко гладит Ретта сквозь штаны. Собирает в горсть и отпускает. Скользит ладонью. Обнимает пальцами. Эрик очень хорошо знает, что делает.
Ретту кажется, что сил шевелиться у него нет. Он опаздывает с протестом. А несколько секунд спустя это уже слишком приятно. Он запрокидывает голову, чтобы упереться затылком в стену склада получше, но получается, что упирается в ладонь Рика. Тепло на затылке. Горячо между ног.
Внутри все та же пустота, усталость и мягкие волны возбуждения, о котором он не просил. Но если сказать Рику, чтобы перестал, он уйдет. А Ретту сейчас очень нужен кто-то рядом. Не для секса. Просто посидеть.
Но Тройка не умеет – просто.
Ладно, пусть, пусть...
Ретт шумно втягивает воздух сквозь стиснутые зубы. Эрик обращается с ним очень уверенно. И очень мягко целует в угол рта, когда Ретт чуть-чуть раздвигает колени, чтобы ему было удобнее.
- Вот так, док, - одобрительно шепчет Тройка. – Расслабься.
- Я тебе... – воздуха не хватает, наслаждение сжимает горло, оно быстрое и резкое как рюмка спирта, бахнутая залпом.
- ...что, не дашь? – шепот ласковый и насмешливый, но Ретт его не слышит. Он и не видит ничего, пока судорогой не сводит живот, пока воздух не возвращается в лёгкие – с привкусом дыхания Эрика.
- Лучше? – заботливо спрашивает Тройка, накрыв пах Ретта ладонью. В ушах ещё звенит, голова идёт кругом.
Ретт не знает, лучше ему или нет, усталость все та же. Но отвечает на поцелуй.
- Док, - шепчет Эрик, уловив движение губ, и шепот его дрожит. – Док-док-док...
Поцелуй странный. Жадный и бережный одновременно. Никто его так не целовал.
- Ты влюбился, что ли? – шепотом уточняет Ретт.
- Ну, - говорит Тройка и тихо ржёт. – Какой же ты тупой, док.
И целует снова.
От кантины слышатся голоса, ребята расходятся с ужина. Рик неохотно встаёт, закладывает большие пальцы за ремень, смотрит на Ретта сверху вниз. Развязный, расслабленный, но это не то в нем, чему надо верить.
- Будешь со мной?
Вечерний воздух прикасается прохладой к тем местам, где только что были его ладони. В штанах неприятно влажно. Шейл чистоплотный как кот. А сейчас он ещё и чувствует, что зря пропустил ужин. Что надо бы выспаться. Что ноги гудят и надо бы стянуть ботинки и рухнуть наконец в койку.
Ледяная бездна внутри заполняется чем-то привычным, обыденным, нормальным. Жизнью.
Он смеётся и тоже встаёт. Отряхивает штаны. Нет, надо в санблок и переодеться. Хотя бы белье сменить.
- Я не хочу стоять в очереди в твою постель. Не люблю толпу.
- Ты... – Рик делает шаг к Ретту и нависает над ним так, словно вот-вот возьмёт за грудки. – Ты что, ревнуешь? Ревнуешь и молчишь, скотина? Ты все это время молчал?
- Остынь, - в голосе Шейла предупреждение. – Шаг назад, Рик.
Корусант научил его когда-то, что драться нужно всегда. А Тройка, сейчас и в принципе, сильно напоминает типичного корусантского уличного раздолбая, из тех, что собираются в мелкие банды и цепляют тех, кто слабее. Сдаваться таким на милость нельзя, потому что милости нет, ее вообще не бывает.
Если бы Ретт соглашался побыть чужой игрушкой, что-то украсть, перевезти наркоту от одних мелких пушеров к другим мелким пушерам, у него было бы куда меньше проблем в жизни. Может, дело обходилось бы парой синяков. Но характер у него всегда был паршивый, за язвительными ответами дело тоже не ржавело, и поэтому он часто ходил жестоко избитым, но никогда не делал того, чего не хотел.
Ну, почти.
- Ты! – говорит Тройка и толкает Ретта в грудь открытой ладонью. – А если нет? А если не отойду? Боишься, что увидят?
- Нет, - это плохой разговор, и Шейл делает шаг назад сам, но сзади паллеты. – Остынь, Рик.
- Кто? Кто у тебя там? Этот, из второго? Ты с Гамбитом спишь? Ну конечно! – Рик заводится, хлопает себя по бедру, нависает снова.
Это очень плохой разговор.
- Что я тебе, да? Кто я такой, ты повыше метишь. Гамбит, ну ссука...
Ретт не хочет драться, но Рик говорит такое, что нельзя не драться. И драться нельзя.
- Рик, ну ты что? – ласково спрашивает Шейл, хладнокровно прикидывая, что выйдет быстрее – попробовать вырубить Тройку, пока не наделал дел, или как-то исхитриться всадить в него успокоительное. Только драк между своими, а тем более между отрядами, им на этой войне и не хватало. Дисциплинарка, карцер, а до этого командиры взгреют. Но Тройке, похоже, нужен психолог.
К которому он, конечно, не пойдет.
И Ретт говорит:
- Какой Гамбит? Я думал, ты с ним тоже... Я бы и не полез даже.
Это неправда, потому что кое-что Рик просек правильно, но это не та тема, которую вообще надо обсуждать. Попасть в список влюбленностей Тройки на этот месяц – то ещё попадалово, но пережить можно. Месяц кончится, Рика переклинит на ком-то ещё, и все будет нормально.
- Пойдем отсюда, Рик.  Пожалуйста. Я криффски устал.
Тройка смотрит ещё несколько секунд, не отводя глаз. Как будто не может решить, что делать дальше. И Ретт протягивает руку и обнимает его за плечи, крепко прижимая к своему боку.
Рик неожиданно слушается, и только сейчас Ретт вдруг понимает, что его трясет. Так они и идут по базе.
Куда идти, не совсем понятно.
- Я тебя люблю, - тихо говорит вдруг Эрик и шумно втягивает носом воздух. И повторяет ещё несколько раз, вздрагивая все сильнее, цепляясь за Ретта одной рукой. Его надо держать как раненого, так его развозит, это слезы, это почти истерика, и Шейл сворачивает к медблоку. Тройка пытается мотать головой, но Ретт держит его крепко, говорит тихо, ласково.
- Все хорошо, Рик, все хорошо. Идём. Я же с Гармом живу, ты с пацанами, куда нам?
Тройка смотрит чуть недоверчиво, но слушается – здоровенный, сильный, бесшабашный, с напрочь снесенной крышей, идёт послушно, дышит носом, глотает свою внезапную боль, слабость, сопли.
Ретт проводит его через весь блок, в пустую палату, усаживает на койку.
- Укол? – предлагает он.
Тройка мотает головой, протягивает руки и обнимает его за пояс. Тянет к себе, прячет у Ретта на животе мокрое лицо.
- Не умирай, док, - просит. – Не надо, пожалуйста. Док, ну пожалуйста. Не делай так больше, ну хочешь, никого больше не будет, никогда, только ты? Хочешь, док?
Ретт ерошит ему короткий ёжик волос. Укол нужен, конечно. Но от всего, что говорит Рик, впору самому расплакаться.
День такой.
Никаких нервов не хватает, и со стальными яйцами тоже как-то... не сегодня.
Шейл осторожно высвобождается, опускается на корточки рядом с койкой.
- Я не ревнивый, - улыбается он. Это правда. – Ложись, а? Я так устал, пипец просто. Давай, давай, ложись. Я тут, с тобой.
Рик верит ему только тогда, когда Ретт тянет с себя футболку.

В бакта-танке темно, невесомо, скучно. Темно, потому что открывать глаза под маской и вглядываться в заполненную бактой муть в какой-то момент надоедает, и ты больше их не открываешь.
Этому очень помогают седативные средства, подмешанные в питательный раствор, тепло бегущий по вене.
Остается только спать, и Ретт спит – много, в свое удовольствие, наверстывая сразу за годы учебы и службы, когда выспаться все никак не удавалось.
Кошмары его не беспокоят.
Ему снится прошлое, настоящее и даже будущее, - он понимает это только по тому, что видит на себе следы заживших ран. Именно тех, из которых сейчас торчат трубки дренажей и кончики хирургических ниток.

…Он сдал последние экзамены в лицее и перед выпускным приехал домой, на промку. В форме, со всеми нашивками и жесткой форменной кепкой, которую по привычке заломил чуть набок.
Так и отправился в гаражи.
- Ты совсем другой, Ретт, - сказала ему Эспер и осторожно обняла, словно проверяя, можно ли его обнимать, такого. Теплый мех ботанки знакомо защекотал щеку. – Такой серьезный.
- Попрощаться приехал. Я больше не буду летать, Эси.
- Совсем?
- В Академии свои полеты. Не смогу больше приходить. Скажешь нашим, что я приходил попрощаться и… привет передай, что ли. Не люблю прощаться.
Ему не повезло, как раз шла гонка. Механики застыли у голоэкрана, висящего на дальней стене, и только Бак знакомо склонил голову над своим столом, на котором что-то искрило. Все гонщики наверняка были на трассе. Ему повезло, что Эси осталась.
Шейл осторожно улыбнулся.
- Эй, ну что ты на меня так смотришь.
- Ты… Ты такой… Ты ведь теперь имперский солдат. Настоящий.
- Ага.
- Ты будешь как они.
- Я буду как я.
- Ты не будешь приходить в Невисек с рейдами?
- Нет, - Ретт погладил спину ботанки, ощутил под ладонью ее знаменитую безрукавку со множеством карманов. – Я буду на звездах. Далеко.
- Это хорошо. Не приходи больше, Ретт. В Невисек не приходи.
- Что?! – от неожиданности он даже сделал шаг назад, разжимая руки. – Эси…
- Не надо.
Она развернулась и, больше ничего не говоря, ушла – мимо стоящих байков, мимо подъемников, мимо стола Бака к двери склада, чтобы исчезнуть за ней.
Шейл растерянно проводил ее взглядом.
Ничего между ними не было, они просто были друзьями – с самого детства. Такими, что дружбы крепче не бывает. Неужели она думала, что он?..
- Эси!
Он, конечно, не ждал, что она поздравит его с поступлением в Академию и все такое, она хотела, чтобы он оставался гонщиком – всегда. Но так…
Она просто не знала, и сказать ей было нельзя. Но если бы знала…
Ретт с огорчением потянул с головы кепку, ударом о бедро не то отряхнул ее, не то выровнял, надел обратно.
Сказать нельзя.
Они потом узнают, и все будет хорошо.

…Он сидел на огромном поваленном бревне, под очередным чужим небом – ночным, сапфирово-синим, усыпанном звездами. Горящий на поляне костер плясал в обустроенной яме, выложенной камнями.
Она сидела напротив, прямо на земле, расправив пышные юбки. Смотрела на него огромными черными глазами. Почти человек, но у людей не бывает таких глаз. Красиво, как два галлимарских самоцвета.
- Ты странный, Ретт, - говорила она. – Ты жаждешь сразу всех дорог.
- Это плохо?
Он улыбнулся, съехал по бревну вниз, чтобы тоже сидеть на земле, протянул ей руку. Полевая форма пропиталась запахом дыма – это уже здесь,  –  и машинного масла – это еще на базе. Может, не стоило приходить сюда в форме, но сойти за местного и так не удастся. Да и зачем.
- Ты обещала мне погадать.
- Ты веришь?
- Нет. Но мне нравится слушать.
За ее спиной чернеет невысокий купол дома. Дом похож на типичное татуинское жилье, вот только они не на Татуине, а посреди огромного древнего леса. Поселение чуть левее, огни светятся сквозь деревья. Туда Ретт не ходит – ночью нельзя. Днем они улыбаются и приносят воду за кредиты, меняют местные драгоценные камни на всякую мелочевку – часы, зажигалки, жвачку. Ночью они убивают, и мастерски, так, что следов не найдешь.
Камаирро, Кама – местная волшебница, ведьма, гадалка. Молодая девчонка с пышной гривой вьющихся волос и длинными ногами, очень красивая в своих платьях и браслетах, сплетенных из кожаных полос. В браслеты она вплетает старые кодовые цилиндры, среди которых Ретт узнает несколько личных цилиндров погибших солдат, и никому об этом не говорит, хотя каждый раз, когда он приходит сюда, эти цилиндры висят у него перед глазами, покачиваются у тонких запястий – мелкая побрякушка, идентификатор мертвеца. Она убила? Для нее?..
Она пахнет растертыми травами и цветами. Она умеет лечить – действительно умеет. Она делает из листьев, ягод и корней такие препараты, которые Ретт может повторить только в лаборатории. Иногда он просит у нее образцы, она не отказывает. Кажется, только потому, что он тоже не отказывает, когда нужно зашить кого-то из местных.
Кама берет его за руку, и прошлое окончательно сливается с настоящим.
- Ты выбрал себе страшного противника, Ретт, - говорит гадалка, прикасаясь к его ладони, и по спине продергивает морозцем – если она сейчас скажет… если она знает… 
Кама говорит еще:
- Когда целитель спасает так, он должен помнить, что смерть всегда берет что-то взамен.
- Я убиваю больше, чем лечу.
- Это неважно, - Кама мимолетно улыбается, облизывает острые белые зубы. – Неважно, Ретт. Я тоже убиваю. А живу здесь, не в деревне. Потому что вся деревня знает, что целителю придется платить. Не хотят, чтобы рядом.
- И чем?
- Может, собой. Может, чем-то, о чем ты даже не знаешь и никогда не узнаешь, потому что заплатил этим смерти, и в твоей судьбе этого больше нет.
Ретт не хочет в это верить, но невольно вспоминает маму. Он поступил на первый курс Академии, начал учиться на хирурга, и она ушла навсегда. Как тут не поверить… Но это просто совпадение, каких много бывает в жизни, нельзя мистифицировать. Он все-таки не туземец.
- Видишь, тебе больше не нравится слушать, - Кама лукаво улыбается. – Еще?
- Да.
- Ты часто будешь делать не то, чего хочешь. Такова дорога смерти, у нее нет поворотов и развилок. Ты погибнешь на ней. Скоро. Спасешь еще нескольких, и это переполнит чашу ее терпения. Даже если убьешь взамен десяток.
- И нет мне спасения? – Ретт улыбается, щурится. У Камы быстрый язык, он мелькает между зубов, проводит по губам, прячется снова.
- Конечно, есть.
- И?
- Меняй дорогу. Ты пытаешься выбирать их, а должен прокладывать. Тогда она не поймет, что ты делаешь. Не будет знать, где ловить тебя, где ставить ловушки.
- Я ничего не понял, - вздыхает Ретт мирно, щелкает виброножом. Его рука так и лежит в ладонях Камы, она разворачивает ее запястьем вверх. Ретт качает головой – ему так нельзя, если у него найдут такие шрамы, он походом к психологу не отделается. И он вскрывает тыльную сторону ладони. Кама прикасается губами, языком, лижет, глотает. Это приятно. Хотя должно быть страшно. Но у нее такая слюна.
- Ты поймешь, - обещает она, едва приподняв голову и улыбаясь. И пьет снова.
Это Ретта не беспокоит – Кама никогда не берет много.
Но вот ее слюны в этот раз, похоже, с перебором. Сперва ему кажется, что из тени к костру выходит Рик. Наверное, что-то случилось на базе, и Рик решил за ним сходить… Нет, он бы набрал по комму…
Голова идет кругом. Хорошо.
Ретт улыбается, слушает, как глотает Кама. И вдруг понимает, что это не Рик. Кто-то совсем другой. Совсем…
Он пытается рассмотреть, но силуэт нечеткий. Призрак, галлюцинация.
Он вдруг понимает, что гадалка обнимает его за шею, сидя теперь уже совсем близко. Липкими губами целует в ухо.
- Не ходи сегодня к своим. Оставайся, - просит она. От нее пахнет кровью. Разрезанную руку слегка щиплет. Порезы с Камой всегда заживают быстро.
-  У меня график.
Ретт не спит с ней, по крайней мере, он в этом уверен. У них странные отношения – у них нет отношений, она просто туземка и немного его информатор – она относится к нему как к другу и немного еде.
- Тогда побудь со мной.
Она сворачивается клубком у него под боком, под рукой. Ретт греет ее, полуобняв за плечи.
Он не знает, почему позволяет ей все это. Может, потому, что она его не боится. Не говорит ему «ты, имп». Разрешает ему оперировать своих пациентов, которые никогда бы на это не пошли сами, но под дурманом им все равно, а ему страшно интересно – они не люди, такой практики у него мало. Полезно.
Она не делает ничего плохого, ничего.
Несколько недель спустя Ретт находит ее на поляне. Аккуратно вынимает нож, прошедший через горло насквозь и прибивший ее к дереву. Придерживает голову, укладывая Каму на землю – чтобы не отвалилась, потому что держаться ей почти не на чем.
Она все еще очень красивая. Только мертвая. В широко открытых черных глазах отражается небо.
Кого ты спасла, думает Ретт, что тебе пришлось заплатить так. А потом думает о местных – больные ублюдки.
Ее убили из-за него. За него. За то, что говорила с ним, приглашала к костру. Так поступают местные.
Ему хочется пойти в деревню ночью. В одиночку, в своей броне, укрывающей его плащом-невидимкой. Пройтись по домам и сделать то же самое с теми, кого он знает как сепаратистов. А он знает.
Его останавливает только то, что это не вернет Каму, и что ее это бы очень, очень расстроило. И он аккуратно снимает с ее запястий браслеты.
- Прости, но это все-таки наше, - говорит он, выпутывая цилиндры, которые надо вернуть кадровикам. Это судьбы пропавших без вести, давно мертвых, потому что здесь не берут в долгий плен.
Потом он зовет Рика, чтобы сделать для нее могилу по местному обычаю. Глубокую яму с большим костром, которую не закапывают – никогда.
Рик смотрит на него как на душевнобольного, но вздыхает и соглашается.
Если тебе надо, говорит он. По крайней мере, ты больше не будешь ходить в лес по ночам.
- Не так уж часто я туда и ходил, - говорит Ретт, когда пламя взвивается выше их голов.
Рик смотрит странно.
- Может, чаще, чем ты думаешь, - он берет лицо Ретта в ладони. Раздвигает веки, рассматривает белки глаз. – Koochoo gusha. Ты ее кормил.
От костра сладко тянет паленым. От запаха к горлу подкатывает комок. Ретт отмахивается, дергает головой, избавляясь от рук на лице, отвечает в тон:
- E chu ta. Мое дело.
Кама горит в яме. Они ждут на краю поляны, пока за кустами не появляются гибкие тени местных. Тени исчезают, когда они с Риком синхронно щелкают переключателями винтовок, переводя их в режим автоматического огня.

…Ты не боишься, даже когда стоило бы, говорит он, и эта фраза не идет у Ретта из головы. Он валяется на койке в своей комнате, заложив руки за голову, смотрит в потолок. Надо выспаться перед сменой, но спать совершенно не хочется.
Он думает о Джоресе и улыбается.
Потом переворачивается на живот, подминает подушку и упирается в нее лбом. Он может себе позволить – такое? Любить так?
Ему немного страшно. Он знает, что запрещать себе не будет. Но чувства такие сильные. Их так много.
Он думает про Джореса. Все время. Вспоминает, как он ходит, как смотрит. Как целует. От этого мурашки по телу. Эти воспоминания очень трудно терпеть, но надо, потому что просто пойти в комнату к Джоресу он не может.
Кареглазый помощник адмирала не прав, он умеет бояться.
Например, что все это вдруг закончится. Что Джорес все-таки решит, что с ним лучше не иметь дела. Что просто исчезнет, как исчезли вдруг все, кого он знал прежде, кого любил.
Что кто-то причинит Джоресу вред.
Этого он почему-то боится очень сильно. Хотя база – последнее место, где помощнику адмирала может что-то грозить. Ну, кроме самого адмирала. Но это иррациональное чувство.
Ретт успокаивает себя тем, что так бояться – это нормально. Он просто терял людей и помнит, как это, помнит, что это очень больно, и конечно, ему страшно. Это нормально.
Джоресу здесь ничего не грозит. Они тут, на Мизере, даже не воюют. Ему не нужен телохранитель. Ему не нужна тихая слежка, потому что это уже одержимость, а не любовь.
Но любить… Любить его можно.
Нужно, как дышать.
Здравый смысл говорит, что лучше не надо. Ретту противопоказаны сильные чувства, психика и так с трудом держит хрупкое равновесие. Он в порядке – очень условно.
Но он чувствует. Уже. И хочет этого так, как ничего не хотел уже давно.
Ему можно.
Он живой.
Ретт открывает деку. Смотрит на голофото, сделанное несколько дней назад, тайком. Фото немного смазанное. Джорес выходит из кантины, с кем-то разговаривает, улыбается.
- Люблю тебя, - говорит Шейл беззвучно и удаляет фотографию. Теперь у него в памяти множество других кадров. Он блуждает по ним, вспоминает пробежку до озера, объятия в пещере.
Он засыпает прямо в этом воспоминании. Они снова занимаются сексом на берегу, потом смеются и болтают о чем-то, что не служба. Бродят по скалам, купаются в озере, узнают друг друга лучше. Целуются, и это очень хорошо.
Просыпаться не хочется.

- …Я снял его с седативных несколько часов назад. Он не возвращается.
- Что значит «не возвращается», разбуди его!
- Он не хочет, сэр. Придется вытащить его из бакты и будить на столе.
- Это опасно?
- Уже нет.
- Тогда вытащи его. Он должен хотя бы говорить.
Голоса призрачные. На самом краю сознания. Один принадлежит Гарму. Второй механический, это дроид.
Гарма тут не может быть, думает Ретт и засыпает снова. Он просто слишком сильно хочет, чтобы его друзья были рядом. Познакомить их с Джоресом, рассказать, что он… да крифф, он счастлив, об этом стоит рассказывать, они бы поняли.
Ерунда. Можно спать дальше, до подъема еще несколько часов. А утром они с Джоресом встретятся за кафом. Пусть ночь проходит быстрее.
Будит его внезапная тяжесть, словно вываливаешься из невесомости в зону гравитации. Ретт кашляет, его кто-то держит под руки, не давая упасть. Его поднимают, на что-то кладут. Он пытается открыть глаза, вырваться.
- Тихо, тихо, - говорит Гарм. – Свои.
- Какого… ты откуда…
Откуда он на Мизере.
Реальность слоится, мешается калейдоскопом, Ретт наконец открывает глаза и видит знакомые светлые стены.
Это не Мизер.
Не Мизер.
- Да твою ж мать, - говорит он и снова кашляет. Вокруг липкая слизь, воняет бактой, чем-то брякает меддроид в углу. – Твою мать!!!
Он кричит.
Ему никто не мешает.

Платье легкое, свободное, неприятно шуршит. Оно светло-серое, с синим поясом и крупной магнитной застежкой у горла. В застежке чип, он подмигивает крохотным желтым огоньком.
Это чтобы знать, где она. Чтобы она не потерялась, говорит мисс Гоуди.
Ви рассматривает платье, сидя на краю койки. Папа никогда не покупал ей такие. Она не любит серое. Она любит красивое.
Переодеваться она не хочет. Но вокруг огромная чужая комната с такими же серыми стенами и светлым потолком. А еще дальше, еще сильнее вокруг – большое здание, в котором все они сидят, а еще дальше – незнакомый город, и Ви думает, что ей некуда больше теряться, она уже потерялась.
Мисс Гоуди говорит, что папа хочет, чтобы она пока побыла здесь.
А как же их фелинксы, думает Ви. А как же их дом. Зачем ей быть здесь?
Ви гладит неприятную ткань, морщит лоб. Ей что-то не верится. Он бы ей сказал. Написал бы.
Ей разрешили взять рюкзак, разные мелочи – блокнот и цветные ручки, россыпь браслетов, маленькую плюшевую фигурку морской собачки, деку. Связи здесь нет, это она проверила первым делом. Только доступ к учебной зоне и библиотеке со скучными книжками.
Фонарик взять не разрешили. Ви не понимает, что плохого в фонарике. С ним можно сидеть под одеялом и выдумывать истории, или залезть на чердак и играть в поиск сокровищ, или… да просто посветить.
Что плохого в фонарике?..
Ви не хочет переодеваться, но воспитательница помогает ей – дружелюбно, деловито, аккуратно. Ви слушается.
Потом ей выдают еще одежду. Спортивную форму, пижаму, все, что ей нужно.
Ви не хочет пижаму, Ви хочет папину футболку, такую большую и мягкую, в которую можно закутаться целиком и представить, что она еще дома, и папа приходил поправить одеяло.
Футболку ей не оставляют.

Здесь, оказывается, есть другие. И маленькие, и такие как Ви, и почти взрослые. С ними трудно подружиться, они все время ждут подвоха. Здесь есть Мередит, она почти как Ви, но ведет себя так, будто ей пять, и всего боится. Есть Келес, добродушный здоровяк – они почти ровесники, но он выше на целых две головы и всегда делится жвачкой, но толкается в коридорах и дразнится, когда кто-то видит. Есть Финни – ей тринадцать, но вот она как раз дружит с Ви, много рисует и всегда плачет в дождь. Ви учит ее плести браслеты.
С теми, кто спрашивает, в тюрьме ли ее папа, Ви не разговаривает. Ее много расспрашивают, кто она и что она, а Ви не знает, что отвечать. У нее все хорошо. Вернется папа и заберет ее. Надо просто подождать. У многих здесь не так.
Странно только, что папа не пишет и не звонит. Странно, что он сам ей ничего не сказал.
Может, ее украли? Но все, что говорит мисс Гоуди, очень похоже на правду. И другие дети здесь… у них тоже военные родители. Кто-то в командировке. Кто-то погиб. С кем-то случилось что-то плохое, а кто-то и вправду под арестом.
Раньше папа не отдавал ее в интернат, когда уезжал, но может, она просто была слишком маленькая. А теперь уже большая.

Ви пишет ему сама. Связи с Голонетом у нее все нет и нет, говорят, что потом будет. Когда-нибудь. Поэтому сначала она пишет на кусках флимси, аккуратно выводя крупные буквы, и отдает записки мисс Гоуди. Она обещает отправить.
Через три недели Ви думает, что… ну, что-то не так. Через шесть недель ей кажется, что папа бы… ну, может, не ответил бы. Но что-то бы передал. Хоть пару слов?
Может, он так занят, что не может.  Такая у него работа.
Ей про него ничего не рассказывают, и она ждет и ждет, садится по вечерам на подоконник в общей спальне и смотрит вниз, на огни охранного периметра интерната. Думает, что вот завтра-то уж наверняка.
Проходит еще день, потом еще и еще.
Ви каждый вечер забирается на подоконник. Смотрит вниз в надежде увидеть у ворот знакомую фигуру. Пишет письма с деки. Сохраняет их, чтобы отправить потом.
Ее никто не обижает.
Через месяц мисс Гоуди приглашает ее к себе в комнату. Это уютная маленькая спальня, совсем не такая серая, как весь интернат. Здесь картины на стенах, пушистый коврик, пахнет печеньем и чаем. Чай на столе, печенье в вазочке.
Мисс Гоуди говорит, что сама его пекла, но почему-то прячет глаза и неловко гладит Ви по голове.
За вазочкой с печеньем на столе лежит аптечка. Ви смотрит то на нее, то на воспитательницу.
Мисс Гоуди говорит, что папа не вернется. Никогда. Папы больше нет.
Ви мотает головой. Это неправда. Так не может быть, потому что папа самый умный и самый сильный, с ним ничего не может случиться, потому что он самый-самый, а мисс Гоуди просто не понимает. Ви пытается объяснить.
Воспитательница почему-то обнимает ее и гладит по голове. От нее пахнет духами, шелк блузки шуршит под щекой, и Ви вдруг понимает, что ее давным-давно никто не обнимал.
Но все равно мисс Гоуди – не папа.
- Он вернется за мной, - говорит Ви. – Вот увидите.
- Тебе нужно время, - говорит мисс Гоуди и снова гладит ее по голове. – Чтобы понять. Это… нелегко.
Они обе садятся на край кровати, воспитательница заботливо заглядывает ей в глаза.
- Империя позаботится о тебе, Иви. Так хотел твой папа.
Ви молчит. Она не может себе представить, что папа умер. Не верит. И мисс Гоуди она тоже не верит. И этому ее печенью. Что за чушь!
- Если он погиб, - спрашивает Ви недоверчиво, - тогда… как же так?!
- Как погибают все имперские военные, - говорит мисс Гоуди. – Он защищал таких же людей, как ты и я, но у Империи много врагов. Иногда им случается победить, и тогда погибают даже самые сильные. Самые лучшие. Понимаешь, Иви?
Это совсем не то, что Ви хочет понимать. Она слушает, морщит лоб, думает, что здесь что-то не так. Не так!
Не мог папа умереть. Где-то далеко. Не сказав ей ни слова.
Она больше никогда его не увидит?..
Может, это все-таки неправда?
- Ну нет, - тихо говорит Иви. – Нет. Он… ничего мне не писал?
Воспитательница качает головой. И потом, спохватившись, обещает:
- Я узнаю, Иви. Хочешь… хочешь посидеть тут, со мной? Можешь остаться до утра, если хочешь. У меня широкая кровать, я почитаю тебе. Или посмотрим что-нибудь, хочешь? Поговорим?
Ви смотрит на нее круглыми глазами.
- Н-нет, - говорит она и пятится к двери. – Нет, спасибо, я пойду. Я… мне надо…
К папе, ей надо к папе, потому что эти странные люди, все здешние воспитатели вместе и мисс Гоуди, почему-то решили соврать ей про папу. Зачем-то им это надо.
Но они ничего не знают.
- Я… к себе, - торопливо бормочет она и спиной вперед вылетает за дверь. Мало кто умеет вылетать спиной вперед, Ви умеет. Ходить, бегать, прыгать, танцевать, не глядя, что вокруг, чтобы казалось, что весь мир тоже танцует, но сейчас весь мир странно качается.
В коридоре она разворачивается и уже по-человечески несется по длинным переходам детского центра. Забирать ей нечего, и все, что осталось в тумбочке в спальне, неважно. Ей надо домой, потому что если папа вернется, он вернется туда, а ее нет. И кто же ему скажет, где она, если ей они говорят, что папа умер?
Охранник ловит ее у бокового выхода. Этой дорогой их водят играть на площадке. Это такое невезение, такое невезение, что Ви ведет себя очень плохо – вырывается и плачет, и пытается пнуть его или хотя бы укусить за руку, и он просто берет ее подмышку, как мешок какой-нибудь, и несет обратно. Ви быстро выдыхается и висит как фелинкс, пока ее тащат обратно на их этаж, но охранник почему-то проносит ее мимо знакомой двери. Ви начинает брыкаться снова.
- Отпустите!
- Убегать нельзя, - только и говорит он, унося ее в далекий и темный конец коридора, а потом по лестнице вверх, куда-то, где она еще не была. – Остынь.
Ее закрывают в  небольшой комнатке, где нет совсем ничего – только мягкий пол и мягкие стены, и еще разноцветный матрас на полу.
Охранник, уходя, выключает свет, и это очень страшно. Комната маленькая, и здесь ужасно темно и ужасно тихо, и ничего не слышно, даже шорохов за дверью. Никаких выключателей внутри нет. Ви обыскивает все стены, но не находит никаких сенсоров.
Она сидит очень долго, очень-очень долго.
В темноте хорошо плакать, свернувшись в клубок в углу и обняв колени руками. Утомившись, Ви нащупывает матрас и пытается сделать из него стенку, за которой можно спрятаться от этой глухой и темной комнаты.
Не может быть так, чтобы папа не пришел. Не может быть так, чтобы папы больше не было.
Он будет ее искать. Надо как-то дать ему знать, где она.
Надо сбежать, и они обязательно найдутся.
Ее не выпускают так долго, что Ви начинает казаться, что про нее забыли. Что за ней больше никто никогда не придет, и она умрет здесь от голода, и еще от того, как сильно хочется в туалет.
Она пробует стучать в дверь, но не может найти ее – все одинаково мягкое. И Ви пытается звать на помощь. Сначала мисс Гоуди, потом Финни, потом хоть кого-нибудь, но ее никто не слышит.
Может, надо громче кричать?
Ви кричит так сильно, что приходится закрыть глаза, до рези в горле, но ее никто, совсем никто не слышит.
Она садится под какой-то из стен и плачет снова.
Очень хочется в туалет, но здесь нельзя, так поступают только малыши, совсем крошечные, а ей надо терпеть.
Очень хочется есть. Очень страшно, что там, где-то за этими стенами, уже совсем никого не осталось и никто никогда не придет.
Про нее забыли.
Ви плачет в темноту. До боли сжимает колени. Глотает слезы.
Надо терпеть и все. Но это так трудно. За что они?.. Что она такого сделала?..
Когда дверь наконец открывается, свет такой яркий, что режет глаза, и Ви закрывается рукой. Слезы катятся сами, так много света.
Кто-то, большая фигура на светлом фоне, берет ее за руку и силой поднимает на ноги. Крепко держит, даже больно.
- Нельзя убегать, - говорят ей.
Все неправда. Надо. Ей нечего делать тут, где такие страшные комнаты и нет папы.
Нельзя только попадаться.
- Я больше не буду, - шепчет Ви и шмыгает носом, потому что знает, что врет, и от этого тоже очень страшно. Что же они с ней сделают в следующий раз?
Нельзя попадаться.
Она никогда не обманывала раньше так нагло и прямо. Может, по ней все видно.
Очень страшно.