Когда тебе некуда пойти — это странное чувство.

Когда у тебя нет с собой комлинка и датапада, когда ты не знаешь, куда именно идешь, сколько сейчас времени и что ждет тебя за углом — это странное чувство.

Когда тебе страшно увидеть человека в форме, любой форме, причисляющей его к полиции или военным — это странное чувство.

Если бы Хартер попыталась определить свое самочувствие сейчас, то она сказала бы не «плохо», «больно» или «страшно», а именно «странно».  Правда, это слово сейчас отлично вбирает в себя все больно, плохо и страшно, сколько их ни есть, а так же еще тысячу чувств без названия. Плохих чувств.

Ей надо придумать, что делать дальше, но она не может придумать. Ночами, когда особенно одиноко и страшно, она даже думает, что надо вернуться. Пусть будет, что будет. Там ей по крайней мере не придется ничего решать самостоятельно. Там с ней случится что-то плохое — ну и ладно.

Какая разница, если здесь с ней тоже случится что-то плохое.

Но Хартер не возвращается, вместо этого она спускается все ниже и ниже. Здесь больше людей — и, кстати, не только, — дешевле еда, больше укромных углов, меньше людей в форме. Здесь никто не обращает на нее внимания, особенно после того, как обувь стала грязной и одежда немного запылилась. Может быть, здесь она найдет место для себя... ведь есть же какие-то нелегальные аптеки... со всяким? И нелегальные больницы для тех, кому не с руки обращаться в нормальные. Надо просто с кем-то познакомиться. Найти что-то такое. Она понятия не имеет, как разумные находят такую работу, но подозревает, что вряд ли это можно сделать, сидя на скамеечке в темном дворе.

К тому же, ей очень хочется искупаться и нормально выспаться. На ночь в дешевом хостеле — ночлежке, это наверху хостелы — ей хватит, и никто не станет ее тут искать. Если до сих пор не нашли, вряд ли найдут именно здесь.

И все-таки заведение, на которое она натыкается в своих поисках, гордо именуется гостиницей, а в подвале при гостинице имеется бар. Там на нее почти никто не смотрит, а те, кто все-таки косятся, смотрят как-то... одобрительно. Странными взглядами, непонятными, тревожащими, но из-за усталости и общей сюрреалистичности происходящего Хартер почти не тревожится и просит чай и пару бутербродов.

На «чай» какой-то мужчина у барной стойки громко хмыкает, она съеживается и старается ни на кого не смотреть.

И все-таки чай для нее находится. Она забивается со своим подносом в самый дальний угол, но не торопится есть, гипнотизируя взглядами черствые бутерброды и пластиковый стаканчик со странноватым запахом и спиной ощущая направленный на нее взгляд.

Чего они смотрят.

Наверное, надо было просить хотя бы лум, да?..

Здесь темновато — собственно, как и в том переходе несколько дней назад, — и Хартер не сразу понимает, кто идет за ее стол.

Сперва она пугается и лихорадочно соображает, куда бы деться от этого мужчины, но потом думает: а что, ну и пусть, нужно же ей с кем-то познакомиться. Если она будет вести себя достаточно уверенно — как местная — с ней ничего не случится.

Нет, случится, конечно.

Нужно быть очень осторожной.

И пока она обо всем этом думает, мужчина садится напротив без приглашения. И называет ее по имени. И говорит, чтобы она не пила чай. Сложно спутать этот голос с кем-то еще, все ее неприятности начались именно с него, когда он бросил Кассиана на милость корусантских прохожих. Или патрулей.

— Привет, — отвечает Хартер, невольно вздрагивая. — Плохой, значит?

Ее страх, спутник последних дней, никуда не исчезает, но вместе с ним внутри закипает злость. «Привет, Хартер»! Сейчас он, наверное, скажет, что случайно зашел сюда. А сам наверняка следил за ней! Все эти дни! Следил и даже не подумал чем-нибудь помочь! Хотя и не надо, зачем ей его помощь, вот еще, от этого типа одни неприятности!

— Мне тоже так показалось.

И, резко вскинув руку со стаканом, она выплескивает чай в Рэма.

Пока тип отфыркивается и приходит в себя от такой наглости, Хартер сидит съежившись, замерев, почти не дыша.

Потому что вот сейчас он встанет и уйдет, а он, вообще-то, ее единственная надежда на то, чтобы выбраться отсюда или хотя бы остаться здесь и не умереть. Нет, сделать вот это вот, что она сделала, было нужно. Но рискованно. Мог и уйти.

— Давно ты за мной следишь? — спрашивает Хартер. Ей хочется выглядеть очень независимо, но она выглядит как встрепанная сердитая птичка. Очень сердитая, но в остальном не опаснее воробья. — И вообще, какого криффа? Интересно тебе, да? Забавно наблюдать за тем, что я буду делать дальше? А тут фильм чуть не закончился, и ты решил подкорректировать сценарий?! — она не кричит, но все-таки на них оборачиваются, и это злит еще больше. Абсолютно все, что связано с этим типом, очень злит.

Злит и то, что она его не понимает. Он спас Кассиана, он спас, кажется, и ее тоже — вот сейчас, но при этом весь он какой-то мутный, непонятный и себе на уме. Только сам за себя. Но вроде бы их спас. Но при этом бросил Кассиана, из-за чего вся эта история и началась.

И то, что он единственный, кто может ей помочь, тоже злит.

— Ну всё, моя жизнь спасена, кино продолжается, давай, выматывайся теперь отсюда!

Надо было сказать что-то другое. Попросить о помощи, например. Извиниться за чай. Но пружина, сжавшаяся внутри при побеге, — или еще раньше, когда она только нашла Кассиана — вот-вот распрямится, и очень трудно сдерживаться.

Хочется плакать от злости и бессилия, но плакать она ни за что не будет: по крайней мере до тих пор, пока этот тип не уберется отсюда.

— И найди себе занятие получше, чем таскаться за мной следом!

Тип всё равно не уходит, даже после всего того, что она ему наговорила. Вместо этого тип говорит, что ему жаль. Хартер нисколько в это не верит. Ему, может быть, досадно — в лучшем случае. Скорее всего, это просто доставляет ему некоторое неудобство: например, потому, что она его видела и сможет описать, если ее поймают имперцы. Но тогда проще всего было оставить ее здесь, и утром она уже никому ничего не смогла бы рассказать.

Хартер всё еще не может по-настоящему испугаться того, что с ней могло случиться здесь. Она и так боится абсолютно каждого звука, незнакомого поворота и незнакомого разумного в эти дни. Наверное, бояться сильнее уже не получается.

— Ничего тебе не жаль, — она качает головой. Пусть знает, что врёт неубедительно. — Но хорошо. Хорошо. Пойдем. Я хочу есть. Мы можем поесть где-нибудь?

В очередной раз поражаясь своей наглости, Хартер решительно отодвигает от себя тарелку с бутербродами, встает из-за стола, здоровой рукой закидывает на плечо рюкзак. Больная все еще болит, хотя она смогла купить немного бакты, и носить руку на перевязи ей не приходится. Но при этом лучше бы ей пока ничего не поднимать и вообще не делать ничего сложного. Болит. Но скоро пройдет.

В рюкзаке то, что она успела захватить с собой в спешке: медсканер, косметичка и смена белья. Главное, конечно, сканер. Непонятно, что с ним делать, но расставаться с ним не хочется. В конце концов, его можно было бы продать, если оголодает она раньше, чем попадется или погибнет.

— Как тебя зовут-то?

— Даже не буду спрашивать, откуда ты знаешь мое имя и что ты еще знаешь.

Хартер с любопытством рассматривает зелёный байк, зачем-то медля последние несколько секунд, будто решаясь — или не решаясь — на отчаянный прыжок в никуда. Там, впереди, наверное, что-то да есть, но она не знает, что. Ей хочется спросить прямо сейчас, не дожидаясь ужина и надежного места: почему он бросил Кассиана? И как часто он вообще вот так бросает людей? Только кто же честно отвечает на такие вопросы. Особенно в таком неподходящем месте.

Поэтому она все-таки садится на байк позади Рэма и обхватывает его руками, крепко вцепившись в его куртку — заранее, на всякий случай, вдруг он и правда гоняет как сумасшедший.

— Вообще-то нам совершенно не обязательно лететь очень быстро, — ворчит Хартер куда-то в затылок Рэму. — Смотри не потеряй меня по дороге, будет обидно.

Она когда-то каталась на таком — ну, почти таком, похуже — когда на первом курсе Марисс показывала ей корусантские клубы и знакомила со своими приятелями. И это осталось одним из лучших воспоминаний тех времен: скорость, ветер в лицо, мелькание огней, уух! И она бы не против повторить, но не так же, не так. Вот если бы мчать так с Ветом, и обнимать его, а не этого... типа.

Но выбирать не приходится, и Хартер крепко держится за Рэма.

Это сначала очень страшно, потом просто страшно — а потом восхитительно.

Всё так, как она помнит, нет, даже лучше, потому что тогда, давно, она больше боялась, а скорость была, наверное, все-таки поменьше.

А сейчас она как будто бы улетает от своего страха, от потерянности последних дней, от постоянного ощущения опасности — да, она не знает, зачем Рэм забрал ее из этого бара, да, она не верит ему, да, она его побаивается, но все-таки ей хочется думать, что самое страшное позади.

Пусть дальше тоже будет страшное, но уже не такое.

Хартер держится крепко, и если бы Рэм мог обернуться и взглянуть на нее, то увидел бы абсолютно восторженный взгляд.

Хотя когда они снижаются и останавливаются, взгляд все такой же — немного ошалевший от скорости и восторженный, даже немного кружится голова, но совсем чуть-чуть. Ей хватает времени прийти в себя, пока она слезает с байка и осматривается вокруг. Тут есть, на что посмотреть. На Корусанте есть, наверное, сотни самых разных районов, и такой Корусант она еще не видела. Всё такое... как в кино про гонки, перестрелки, всё такое.

Она уже собирается сказать об этом Рэму, но вовремя прикусывает язык. Его это только рассмешит и не прибавит ей веса в его глазах. А он, возможно, знает, как ей улететь отсюда в Восстание. Или хотя бы как устроиться на этих нижних уровнях. Он странный, опасный, но без него ей не обойтись, если не планировать свою смерть на ближайшие дни.

Вообще-то она планировала, но вдруг обойдется.

— Идем, — Хартер охотно идет за Рэмом, потому что бар тоже выглядит как в кино и ей интересно, какой он внутри. А еще у нее очень, очень много вопросов. — Почему ты решил помочь мне? Спасти меня. Тебе что-то нужно? Только не рассказывай про муки совести, в это я точно не поверю.

Бар выглядит как... бар. Нормальный, обыкновенный, в нем нет той странной напряженности, которую она ощутила в том подвальчике на нижних уровнях. Но это может быть из-за того, что с Рэмом уже не страшно. Сам он — опасный, но с ним безопаснее, чем без него.

А в потайной комнате, в которую они проходят сквозь холодильник, даже необъяснимо уютно. Здесь Хартер впервые понимает, в каком напряжении находилась последнее время, потому что часть напряжения уходит, уступая место усталости. Хочется свернуться клубком в кресле, можно даже без одеяла и подушки, и спать, спать, спать. Даже если у них с Рэмом не получится никакого разговора, она будет благодарна ему за одну ночь в безопасности.

Но не рано ли она расслабилась?

Хартер выпрямляет спину, сидя на самом краешке кресла, трет глаза и упрямо вскидывает голову. Она слушает Рэма со всей доступной ей сейчас внимательностью, и тот говорит очень заманчивые вещи...

Улететь на базу будет лучше всего. Если такая возможность и правда есть, то надо ухватиться за нее руками, ногами, зубами! Потому что там с ней все будет в порядке. Там она даже встретит Тавета. Перед ним будет неловко за то, что не доучилась и влипла в неприятности, но по сравнению со всем тем, что с ней уже случилось, это мелочи.

— Почему ты бросил Кассиана? — но вместо того, чтобы сразу согласиться на помощь, Хартер задает вопрос, мучивший ее все эти дни. — Нет, я понимаю, что в итоге ты его не бросил и спас ему жизнь, потому что он ничего не сказал мне про фосован, да и не мог... Но на что ты рассчитывал, когда бросил его?

Страшно представить, какой переполох устроил бы Кей-Ту в больнице, если бы Кассиана подобрал кто-то другой. Страшно представить, что было бы с ними обоими, если бы больничная охранная сигнализация сработала бы достаточно хорошо. Ее не отпускает сердитая мысль о том, на что вообще надеялся этот Рэм.

— Понятно, — вздыхает Хартер. — Понятно, спасибо.

Оказывается, ей очень хотелось, чтобы Рэм сказал что-то убедительное. Чтобы нашел потрясающе убедительную и безукоризненно логичную причину, по которой можно бросать своего лучшего друга умирающим. Ей очень хотелось, чтобы эта ситуация оказалась не такой уж и чудовищной. И тогда бы она поверила Рэму, и тогда она восхитилась бы тем, как он все-таки спас Кассиана, а теперь спас и ее тоже.

Но чуда не происходит, и ее «понятно» красноречиво говорит о том, насколько ей ничего не понятно.

Может быть это какие-то личные причины. Ссора. Обида. Злость. Внезапный порыв, когда ты думаешь, что это выход, но потом понимаешь, что не выход, и вот — пытаешься исправить. И о таком не рассказывают первым встречным девчонкам вообще-то. Это он еще много ей сказал. Попытался что-то ответить. Мог бы ограничиться кратким «не твое дело» — и не поспоришь, не ее.

Еда тем временем пахнет.

В первую секунду Хартер даже думает гордо отказаться, потому что ничего ей от него не надо, но нет, это выше ее сил. К тому же, в животе предательски и очень громко урчит. Проглотив неуместную гордость вприкуску с еще более неуместным упрямством, она принимается за еду и некоторое время молчит, уплетая колбаски и бутерброды.

— Я хочу улететь в Восстание, туда, где Кассиан и остальные. Не знаю, на какой это планете, но ты знаешь, и если можешь помочь улететь туда — помоги.

Интересно, а если бы он объяснил ей что-то?.. Хартер не знает, не может понять. Необъяснимая симпатия к этому человеку борется в ней с более чем объяснимой неприязнью. Вообще-то с Кассианом было так же, только с чуть большей долей симпатии и меньшей долей неприязни. Вс они там, что ли, такие... неоднозначные?

Хартер перестает есть — просто забывает есть — и слушает очень внимательно.

Вот она, правда, та самая, которую она так хотела. Очень непривлекательная, но это неудивительно, как будто правда вообще бывает привлекательной.

К стыду своему, про Гаталенту Хартер успела немного забыть. Новости прогремели на всю галактику за день до того, как она встретила Кассиана. Она успела крепко задуматься, но ничего придумать не успела. И вот теперь Рэм говорит, что это может быть делом рук кого-то из Восстания. Какая страшная мысль. Мысль о том, что кто-то так продался — и в то же время о том, как далеко забрались имперские шпионы. И еще мысль о том, как себя чувствуют рядовые разумные, до которых доходит подобный слух. Как себя чувствует Тавет, например. Где он сейчас?.. Куда-то бежит вместе со всеми. Или бежит прочь — вот как Рэм.

И что же ей делать?

Она не протянет долго, если останется одна. Она с ума сойдет от страха даже в самом безопасном месте.

— Спасибо, что рассказал, — в конце концов Хартер находит в себе силы что-то сказать. — Знаешь, любая правда лучше недомолвок, даже если от этой правды у меня голова идет кругом. Хорошо, если все так, как ты говоришь, мне лучше остаться здесь. Я не хочу болтаться по Галактике, никому не нужная, беспомощная и напуганная. Здесь я смогу тебе пригодиться. Сам видел, из меня пока неважный врач, но кое-что я все-таки умею, а если ты стащишь для меня пару методичек, то сумею еще больше.

Вместо улыбки получается грустная усмешка. Хартер продолжает сосредоточенно думать. Так страшно менять жизнь, так страшно осознавать, что мирное студенческое прошлое не вернется уже никогда, так страшно знать, что жизнь вообще-то уже поменялась, уже разрушилась, и она меняет ее не сейчас, а уже сменила, уже перешагнула разделительную черту.

Не так она представляла себе все это, когда собиралась после учебы умчаться на базу Восстания. Ох, не так...

— У меня в Восстании есть друг, они с Кассианом знакомы. Может быть, он придумает, как забрать меня отсюда, когда узнает, как тут все вышло. Хотя не знаю, он просто рядовой летчик, захочет ли кто-то ему в этом помочь... — она вздыхает. Хочется верить в лучшее, но уже сейчас понятно, что готовиться следует к худшему. — В общем. Я пойду с тобой, если ты все еще хочешь. Мне вообще-то... очень плохо тут одной.

Понимая, что никакая напускная бравада уже не помогает спрятать беспомощность, Хартер опускает голову и возвращается к еде.

— О! — Хартер охотно забирает у Рэма деку, предвкушая, сколько интересной информации можно будет там найти. Вероятно, что-то из архивов военно-медицинской академии, до чего их, гражданских медиков, или не допускали, или говорили, что нечего заниматься ерундой, каждый, мол, должен заниматься свои делом, и вам еще придется что-нибудь перелечивать после этих “спецов”. — Здорово, спасибо. Только, знаешь, мне всё-таки понадобится еще литература. Пока не знаю, какая, но если уж мы собираемся здесь жить и организовывать Восстание, нам придется не только штопать их после встреч со штурмовиками, но и лечить самые обыкновенные болезни, если их больше некому будет вылечить. Там наверняка плохая вода и еда, всё это влияет…

Она очень хорошо представляет, какую волонтерскую работу можно было бы там развернуть, если бы у них были ресурсы. Возможно, Невисеку это нужнее, чем восстание. Она не знает. И все-таки она уверена, что от нее потребуется не только помощь в операционной, но и знания по терапии, которой Рэм в силу специфики своей работы вряд ли интересовался.

Хотя крифф его знает… С этим человеком пока ни в чем нельзя быть уверенной.

— Дела? Только одно, — Хартер заглядывает в пустую чашку. Да, им пора. — И я не знаю, как мне его сделать, что мне вообще делать с этим. У меня ведь есть семья, родители — не здесь, далеко, на Рейте. Мы постоянно созванивались, а я выбросила комм, когда убегала. Побоялась, что по нему как-то найдут. С ними, наверное, свяжутся или уже связались, и они там с ума сходят. Я смогу как-то передать им весточку или лучше этого не делать?..

Теперь Хартер смотрит на Рэма с надеждой: уж он-то, конечно, должен знать, как поступать, когда тебя разыскивает корусантская полиция, а где-то ночей не спит мама. Маму жаль, но что толку говорить об этом теперь, когда все уже вышло как вышло?..

Рэм обещает попробовать, и Хартер тихо, украдкой, вздыхает: хорошее обещание, очень аккуратное, немного обнадеживающее, но очень, очень немного. Вряд ли кому-нибудь когда-нибудь понадобится лететь отсюда на Рейту, там нет ничего интересного. Что будут тогда думать о ней родители? Что она умерла? Что связалась с какой-то преступностью? Что в тюрьме?

Надо было думать об этом раньше, конечно. Сильно раньше, еще тогда, когда столкнулась с Кассианом в больничном коридоре. А лучше тогда, когда хотела бежать с Таветом в Восстание. Но тогда не думалось…

Сейчас – думается, никак не отвяжется.

— Нет, я не умею, но я научусь, — уверенно отвечает Хартер. Ей это не кажется страшным или сложным. Самым страшным и сложным ей сейчас видится не что-то конкретное, а в целом – жизнь. Страшная и сложная жизнь в Невисеке, с какими-то повстанцами, а если сильно не повезет, то еще и с червем, который прогрызает феррокрит. Рэм тоже страшный и сложный, хотя почему-то при этом располагает к себе. – Если научите. Ты или кто-то другой. Еще мне нужен бластер и научиться стрелять – нет, ты не подумай, я не собираюсь лезть на рожон, но лучше бы мне уметь за себя постоять, да? Я знаю, куда надо бить, но вот с практикой у меня не очень. А литература, которая мне нужна, есть у нас на кафедре ксенобиологии, туда просто нужно попасть, и если уж вы украли дроида из музея, то и деку с кафедры как-нибудь украдешь.

Она идет на полшага позади Рэма: вновь очень деловитая, вроде бы справившаяся с приступом страха и растерянности. Но на самом деле все это очень близко, слишком рядом, остановись, задумайся – и опять накроет. Поэтому лучше думать о насущном.

Вот, например, снова напоминает о себе рука.

— Кстати, про дроида. Мне удалось добыть немного бакты, но рука все еще болит как… как сломанная рука, в общем, — Хартер морщится и осторожно трогает левую руку. Спасибо и на том, что Кей-Ту сломал ее аккуратно, а не раздробил кости в крошево. Ему вообще ничто не мешало… — Так что в ближайшие дни из меня не очень хороший ездец на байке и стрелец из бластера.

Хартер берет у Рэма таблетки, но не спешит глотать.

Рассматривает так, словно по их виду может понять их состав, действие и побочные эффекты. Но она не может, и не уверена, что сможет даже в том случае, если спросит у него названия, и он ей ответит. Лекции по фарме всегда были какие-то особенно тоскливые и невнятные, но она утешала себя тем, что какие-то знания от них все-таки остаются в голове, а остальное можно будет добрать на практике.

Ну, вот. Практики теперь будет сколько угодно.

— Военный хирург, — Хартер не спрашивает, скорее просто озвучивает уточнение, в котором не сомневается. Ей интересно про военную медицину, она даже пожалела, что не поступила в военно-медицинскую академию, когда связала свою жизнь с повстанцами и решила, что переберется к ним как только, так сразу. Ей интересно, но все же кое-какие стереотипы и предубеждения уже неизбежно передались ей от преподавателей. — Там ничего такого, срастется нормально, но без лекарств и без покоя — медленно. Он аккуратно меня сломал.

Таблетки все еще лежат в ладони. Рэм ей не навредит, Хартер в этом уверена, ее не надо экстренно поднимать на ноги, как Кассиана. Не пичкает же он всех подряд наркотой просто потому, что может, это, в конце концов, дорогое удовольствие. Но, чем бы это ни было, глотать это не хочется. Не так уж и болит. Вообще почти не болит уже.

Она решительно закидывает в рот всю горсть и проглатывает. Не спрашивает, не спорит, не отказывается.

Спорить она будет потом, когда докажет ему — а главное, себе, — что чего-то стоит.

— Поехали? У меня еще миллион вопросов, конечно — про то, что ты планируешь делать дальше, и как ухитрился так быстро тут развернуться, и еще много про что, но это потом уже. Всё равно я теперь тут... надолго.

Звучит обреченно, и Хартер улыбается, скрашивая эту обреченность бравым видом.