Вчерашний день, вместе с визитом мастера Иблиса и всей его банды, был только еще одним днем в жизни корусантского восстания. Случались у них дни побезумнее и разговоры посложнее. Но Ретт все равно прокручивал этот день в памяти снова и снова.

Он поговорил с Иблисом. Он поговорил с Дравеном. Все как-то складывалось, и даже складывалось во внятную картину, а не в безумный паззл абстракциониста. Генерал подтвердил роль мастера Иблиса в Альянсе. По крайней мере, с этим все было нормально. Потом они с Реттом еще поговорили – о подходах и методах, и еще о том, что ему стоит подумать о месте в Совете. До сих пор Шейлу не приходило в голову ничего подобного.

Что ж, теперь он действительно об этом думал. Не о регалиях (в гробу он видел регалии), а о том, что у него было целых три возможности. Например, согласиться на предложение мастера Гарма и втихую работать вместе с ним, «в союзничестве». Или согласиться с генералом и попробовать вступить в контакт с Альянсом по-настоящему. Хотя бы ради голоса в Совете – такого голоса, который мог бы звучать от имени восставшего Корусанта, потому что, надо смотреть правде в глаза, их небольшой мятеж выплеснулся за пределы Невисека, и никто не мог сказать, во что он вырастет завтра. Третьей возможностью был вариант послать всех и продолжать воевать как есть.

Ретт пока не знал даже, к чему склоняться. Его характер предлагал ему одно, здравый смысл второе, смертельная усталость – третье. Наверное, если покопаться, он нашел бы и четвертый вариант. Но он совершенно не мог понять, почему от всех этих размышлений и разговоров он чувствовал себя так невыносимо одиноко. Все это словно перебирало в нем какие-то старые струны, которые отзывались то болью, то тоской, и жить так было совершенно невозможно. Настолько, что он временно выбросил все из головы и под вечер сбежал с собственной базы. Ему нужно было пройтись. Проветрить мозги. Но так, чтобы не расстаться с головой.

Неторопливая прогулка по ночным уровням вела его в никуда через переходы и тротуары, под арки и мосты, навстречу огням и прохожим. Он легко сливался с ними, такой же корусантец, как сотни и тысячи других, спешащих по своим делам.

Наверное, случайность вывела его к этому бару. Вот как опасно спонтанно выбирать маршрут.

А может, он просто думал про Оспрея. Это он когда-то рассказал Ретту про «Ионную лопату». Это был один из таких разговоров, когда на боевой миссии вспоминаешь вдруг кусочек своей мирной жизни и выдаешь знакомым и коллегам – по большей части для того, чтобы послушать про чужую, и чтобы немного отвлечься от окружающей тебя туземной реальности, в которой кто-то из твоих друзей уже лежит у тебя же под аппаратом в полевой реанимации.

Этот разговор всплыл в памяти сам, как только Ретт увидел вывеску бара. Даже в лицо на миг дыхнул не выхлоп типично корусантских запахов из дверей заведения, а теплый ночной ветер далекого Досууна.

Ретт зашел внутрь так же бездумно, подчиняясь воспоминаниям. Он взял самый легкий коктейль, который можно было тут достать, и сел в темном углу, повыше подняв воротник куртки.

Сидеть так можно было долго. Пока не отпустит смутное чувство тоски, медленно пропускающее душу через шреддер. Пока не напишет кто-то с базы с сообщением, что кому-то в госпитале резко поплохело и без него никак. Пока… да пока не надоест.

Когда первый стакан почти подошел к концу, в баре появился Оспрей.

Ретт сперва не поверил своим глазам, а потом подумал, что это должно быть чем-то вроде судьбы. Из тех, что сводит бывших сослуживцев в самое занятное время, когда одному из них хочется надраться, а второму – поговорить.

Осталось выяснить, кто из них кто.

Наверняка это было плохой идеей. В Империи он считался пропавшим без вести, если не мертвым. Шаттл, в котором он летел, разбился и сгорел, и это наверняка внесли в документы. Впрочем, Оспрей мог вообще не интересоваться его судьбой – армия большая, каждым интересоваться всей жизни не хватит.

Ретт просто не знал. Он помнил хирурга, потому что ему резко западали в память люди, которых он считал хорошими. К тому же Оспрей был одним из тех, у кого он сам учился прямо по ходу дела, уже считая себя неплохим медиком.

Ретт посидел немного, глядя прямо на старого знакомого. Тот, конечно, почувствовал взгляд.

С военными всегда так.

Ретт еще немного посмотрел, как тот оглядывается, а потом встал, подошел прямо к хирургу и, не спрашивая разрешения, сел рядом.

— Я сперва подумал, что вижу призрак, — тихо сказал он, пытаясь по виду Оспрея понять, знает ли он, и если да, то что. И станет ли что-то с этим делать. И если да – станет ли прямо сейчас.

Наблюдения не помешали Ретту обозначить улыбку. Бывает такое. Формально человек тебе враг, даже если не знает об этом, но ты ему рад.

Может, именно этот диссонанс делал Ретта так-себе-повстанцем в глазах других разумных – тех, кто всегда был против Империи?

Он не хотел про это думать. Не сейчас.

Ретт улыбнулся в ответ и слегка отсалютовал своим стаканом.

Некоторые люди не меняются, и в этом есть что-то такое же незыблемое, как фундаменты высоток Корусанта.

— Еще восстанавливаюсь, — согласился он, чуть помедлив. Знал бы Оспрей, что на самом деле означает эта новость, он бы так не улыбался.

Интересно, как Кассиан делает свою работу? Как жить, постоянно выдавая себя за других людей, и знать, что и приязнь, и дружба адресованы не тебе?

На задании это должно быть легче. Ну, когда работаешь с теми, кого не знал раньше.

А если это кто-то из твоего прошлого? Кто-то значимый?

— На самом деле, я уже почти в порядке. Просто в форму еще не вернулся. Проблемы по… психологической части.

Он сделал короткий глоток, поставил стакан на стол. Ни слова лжи, но на привкус все равно как ложь.

— Забей, я здесь дома. Я же из Центра, — Ретт негромко смеется. – Так что это ты ко мне, считай, приехал. Отличная встреча. А тебя поздравлять с повышением? Не скучно?

Техника техникой, но с разумными бывает по-разному. Кого хлебом не корми, а дай вырваться с полевой работы куда-то в цивилизацию, а кому-то верхние уровни Центра быстро становятся поперек горла. Они такие, уровни.

В полевых госпиталях Оспрей был потрясающим. А в центральных Ретт его и не видел, не представлял даже, и теперь смотрел во все глаза – как ему тут, на новом месте.

Непривычно было видеть его не в полевой форме. Без мешков под глазами, без отпечатка хирургического визора на лбу. Без характерного запаха дезинфицирующего поля.

Они все такими были, когда в госпиталь начинали потоком идти раненые. По десять-двенадцать часов у стола, когда даже дроиды становятся на перезарядку или падают в цикличную перезагрузку, так просто не простоишь. Синяки от визора — это еще цветочки.

Хорошее было время.

Ого, Оспрей год на Корусанте.

Ретт от этой новости даже сделал глоток из своего стакана. Однако.

Нет, Оспрей давно заслуживал места в Центре. Если так присмотреться, они – то есть высшее начальство – еще и здорово задержались с этим решением. Но…

А что он здесь делает? В смысле, не на планете, а в кабаке. Новая хорошая должность, не что-то там. Замов воспитывает. Аппаратура как на мостике ИЗРа. Даже круче. Как с этим соотносятся одинокие вечера в «Лопате»?..

— Кажется, это ты жалеешь, — сказал Ретт, пытливо поглядывая на медика. Сейчас ему было интересно, закажет ли Оспрей следующую порцию. Кажется, это был его не первый стакан.

И сколько было таких стаканов? Только здесь и сегодня, или дома тоже?..

Ретт мысленно одернул себя. Он давно уже не знал точно, это у него наблюдательность штурм-коммандос или дознавателя, и второе ему традиционно не нравилось. Точнее, не наблюдательность не нравилась, а тот факт, что Империя в чем-то была права, отправляя его на эту должность. Он хотел бы абсолютно для нее не подходить.

Его многому научили в Империи, причем везде, где он служил – так или иначе, хорошему и плохому. Но вот чему его не учили – причем нигде – это вербовать профессионалов.

Не его это была задача.

У разведчиков Восстания такие вещи получались очень здорово. Кое-кто это делал вообще как дышал. Кое-кто, чье имя Ретт не вспоминал на имперской территории.

Но если посмотреть глубже, группу Варгов вообще никто не вербовал. Они как-то сами… вывербовались из Империи. Ушли, не уходя. Просто перестали ей подходить, и она избавилась от них, попытавшись эффективно использовать все, что осталось. В этом Империи не откажешь.

— Вечная беда верхних уровней, — Ретт коротко улыбнулся одной стороной лица. – Сюда редко попадают за личные качества. По крайней мере не за те, которые мы привыкли считать нормальными.

Непрошеные воспоминания всегда приходят внезапно. Сейчас оставалось только порадоваться, что это не флэшбек, что посттравматический синдром все же выпустил его из своих лап.

Это просто была очередная далекая планета, где кое-кому сильно не повезло, и даже госпиталь оказался сначала на третьей линии обороны, а потом вдруг на второй, а потом вдруг в осаде, и в длинную пневматическую палатку, оснащенную дефлекторами, но все равно слабо защищенную, втащили тело в искореженной, окровавленной броне и бросили рядом с умирающими.

Черная броня принадлежала теневым скаутам, и Ретт присмотрелся – а когда понял, кто это, повел себя крайне непрофессионально, но не жалел об этом никогда. Хотя это был именно тот случай, когда он смертельно разругался с кем-то из помощников Оспрея, будучи всего лишь ситуативно приданным госпиталю хирургом, и дело бы кончилось карцером, наверное, или дисциплинаркой, но они с трудом избежали окружения и руки у начальства так и не дошли – а может, госпитальные ребята решили не жаловаться.

— ...На стол!
— Шейл, ты долбанулся?
— Без имен. На стол!
— Варг-четыре, ты долбанулся? Он под иксом по сортировке, он сдохнет щас! У тебя на стол очередь!
— Десять минут.
— У него нет... У него шрапнель в сердце, тампонада во все края!
— Это Варг-один, придурок. Поле держи, зубами держи! Слетит, я тебя урою! Гемостат... Зажми здесь. Пальцем зажми!
— Поле-поле-поле, твою мать!
— Поле держи!
— Есть стерильность.  Восемьдесят на шестьдесят. Пульс...
— Держи его. Еще немного.
— Третья турель — все!
— Я занят!

Воспоминания отразились в покачнувшейся глади коктейля. Ретт сделал глоток и неожиданно для себя сказал:

— У меня небольшая практика внизу. Почти ничего нет, операционная чуть получше, чем лавка туземного знахаря на Клантаамо, зато никто не морочит голову. На средних и нижних уровнях врачи на вес галлимарских самоцветов, особенно те, кто не пытается под шумок вырезать раненому почку прямо во время перевязки…

Он улыбнулся, но нет, это было всерьез. На нижних уровнях хорошими были только нелегальные клиники, со всеми вытекающими последствиями.

Они с Хартер тоже не были легальными, совсем нет.

Ретт еще не знал, что будет делать, если Оспрей захочет на это посмотреть.

Оспрей был проницателен как криффов джедай. Ретт даже усмехнулся, едва заметно покачивая стаканом.

Это тоже было что-то из прошлого. Дай маленькую зацепку и получи точный диагноз. А если не диагноз, то половину диагноза.

Он уже забыл, как хорошо сидеть с кем-то, кто был той же породы. Когда вы оба понимаете, что стоит за словами, и почему задан тот или иной вопрос.

Конечно, док, мог бы сказать Ретт. Что еще и делать в свой выходной, кроме как одиноко пить в страшной дыре.

— Не удивляет, — тихо сказал Ретт вместо этого и глянул на хирурга.

Это просто был Центр. Такое место, где ты, если хочешь остаться собой, обязательно организуешь себе кусочек свободы. Украдешь его у службы, и будешь пользоваться тайком, потому что иначе Центр оставит от тебя бесцветный набросок, идеально пригодный для службы, но не очень уже похожий на тебя-прежнего.

Служить в Центре – это не то же самое, что служить на Корусанте.

Ретт, во времена учебы и службы тут, мог сбежать в увольнительной на родную промку – и пусть он больше не гонял, но знал, по каким улицам пройтись, чтобы дышать воздухом Корусанта, а не Центра. Его дом был… разноцветным. Там были идеальные службисты и простые работяги с заводов, отставные, еще республиканские военные и уличная шпана, одинокие, но все же встречающиеся на промке экзоты и мелкие торговцы, откровенный криминал и безобидные, нужные всем контрабандисты, и каждому он, блестящий имперский офицер, мог ответить на местном арго.

Оспрей, как Ретт помнил, был откуда-то из Среднего Кольца, и для него Центр был только Центром.

И следующий Клоузон он заказал.

И роскошное предложение, и комментарий о придурках из Невисека Ретт выслушал молча, только залпом допил остатки слишком, слишком легкого сейчас коктейля.

Ничего покрепче заказать было нельзя, и он просто повторил.

С Разрушителем план был, конечно, другой. Никто не ждал, что он свалится в атмосферу и рассыплется в ней. Никто не ждал такого успеха, но и такой катастрофы тоже. Разбитый корабль должен был, по-хорошему, остаться болтаться на орбите, безмолвным памятником смелости повстанцев, и поводом для гастрита у имперской прессы. Его оттащили бы в док, конечно… Отремонтировали бы через какое-то время. А так он упал, и ЗРа у Империи больше нет.

И многих корусантцев тоже больше нет.

Из принесенного стакана Ретт отхлебнул сразу половину.

Кассиан считал себя инструментом Восстания, когда ему это было нужно. Ему так было легче.

Ретта учили похоже, но у него так больше не получалось. Если бы получалось, он бы и из Империи не ушел.

Святые звезды, покойный Геррера аплодировал бы ему стоя.

Ретт закусил губу.

— Чудовищно, — сказал он совершенно искренне. – Я бы хотел помочь, если бы мог.

Но он не мог. Потому что в это время со всех ног сваливал вместе со своей группой с орбитальной боевой платформы, с которой они, собственно, и расстреляли злосчастный Разрушитель.

Он не мог, потому что был занят тем, что ронял этот криффов корабль.

— Ты не представляешь, как мне жаль.

Он помолчал несколько секунд, прогоняя из головы картинки.

— А за предложение спасибо. Я подумаю. Это… сложный вопрос. Когда случилась авария, я уже несколько месяцев был дознавателем. Честно говоря, когда челнок падал, я этому почти радовался.

Оспрей знал (если помнил, конечно), что Ретт был последним человеком, которому место было в дознавательской. Это не значило, что он не мог делать эту работу. Это значило, что она сносила ему крышу – медленно, планомерно и со стопроцентной гарантией.

На внутренней стороне визора статус пациента – давление, температура, десяток других показателей, половина из которых сейчас неважна.
Из глубокой колотой раны с развороченными краями, словно орудие травмы долго вращали в дырке, приходится вычищать землю. Мусор. Болотную грязь. Окурки.
Все это запихнули в рану в плену.
Ретт методично вынимает это дерьмо, дышит ровно. Вот сейчас эмоций у него нет. Потом, он вернется к ним потом.
Через двенадцать часов непрерывной работы он выходит из модуля. По спине бежит вода. На лице жжется отпечаток визора.
Ретт переводит дыхание, падает под стеной и долго курит. Сигарета пляшет в пальцах, руки дрожат от локтей до кончиков пальцев, ноги отваливаются.
— Я бы никогда так не смог, — говорит он кому-то. – Никогда. Зачем они так?
Оспрей выходит следом, за ним еще один медик, такие же выжатые.
— Потому что могут.
— Они же люди. Они даже не экзоты.
— Именно поэтому.
Оспрей садится рядом.
— Нет, я бы никогда, — говорит Ретт сквозь пляшущую в губах сигарету. – И наши ребята тоже. Это… это…
Оспрей молчит.

На протяжении всего разговора приходилось следить за тем, что говоришь, но больше потому, что Ретт не хотел врать. Не больше, чем совершенно необходимо.

— Так что, видишь, что вышло. К своим я не вернусь, моей группы нет больше. Следственный департамент я в гробу видал. А там, где я сейчас подрабатываю, наши «старые добрые времена» — обычная картина. Центр, он же интересный. Наверху – имперский порядок, цивилизация, больницы доступны, прочие блага. А чуть пониже – как другая планета. Невисек тоже не так просто восстал. Представь, — Ретт поднял стакан повыше. – Весь Центр держится на технологиях, которым криффова уйма лет. Больше, чем себе представить можно. И когда внизу что-то взрывается… Теплостанция, например… Никто никого никуда не везет. Они просто валяются по улицам, и им помогает те, кто может. Чаще никто. Да и помогать там особо нечем. И никого это не заботит. Два квартала – значит, два квартала. Район – значит, район.

Он говорил очень опасные вещи, но вокруг была «Лопата», и они пили.

Ретт молчит, слушает Оспрея, и может, даже в большей степени голос Оспрея, но не теряет внимания. Суть того, что говорит хирург, ему тоже интересна. Все это все больше похоже на какой-то кусочек тех старых времен, когда оба они служили в Империи, и им случалось так сидеть – чаще на свежем воздухе, с сигаретой и без алкоголя, во время редких перерывов в работе.

Тогда разговоры больше походили на короткий обмен репликами, и от этого были острее и точнее, но содержания в них было столько же. Всегда было что-то, что стояло за словами.

Может, Оспрей его этому и научил, хотя не только он, конечно.

Ретту всю жизнь везло на интересных разумных, готовых вправлять ему мозги. Может, потому что в юности он сильно напоминал любопытного дружелюбного щенка, и даже в рядах штурм-коммандос оставался тем же. Отбили ему это уже в дознавательской, и то… оттаяв на базе Восстания, он снова нашел в себе что-то от этого. Что-то.

То, что говорит Оспрей, должно бы задевать его. Вскрывать по живому. Но вот беда, Оспрей говорит буквально о том, что волнует самого Ретта. Они оба имперцы, действующий и бывший, и их беспокойство такое, имперское. Их обоих беспокоит, что придет новый Император.

Но это хорошо, что их это беспокоит.

С этим можно иметь дело, думает Ретт, и впервые не знает, думает он это как повстанец, заинтересованный возможной вербовкой, или как бывший дознаватель. Наверное, как он сам. Ему всегда нравился Оспрей. То, что хирург говорит сейчас, не меняет этого факта, только усиливает его. Хотя, если честно, это пощечина. Вот это, последнее.

Ретт опускает потемневшие глаза и смотрит в стол. У него нет проблем с тем, чтобы смотреть Оспрею в лицо, но ему нужно собрать слова. Когда он поднимает голову, он улыбается, и выходит почти мальчишески, но за этой улыбкой напряжение и боль.

— Я не знаю, что такое Республика, — говорит он. – Я не помню. Мне было восемь лет, когда появилась Империя. Наверное, в Республике и вправду было плохо, если это стало возможным.

Он делает короткую паузу ради такого же короткого глотка.

— Я плохо помню этот год, но помню лето. Самое странное лето в моей жизни. Мы ходили с мамой в зоопарк, ели мороженое в парке, а потом вдруг закрылись дома на несколько дней, а на улицах были крики и взрывы. Потом уже… можно было выходить, но воздух стал другим. Он был серый, тяжелый и душный, и даже руки от него были серые. Нос. Это было первое лето, когда из труб крематория валило столько дыма. Не переставая, днем и ночью. Там жгли тела первого выпуска всех имперских Академий. Говорят, лицеистам тогда повезло больше, от них осталась целая треть. Они все были мятежниками, представляешь? Все. Главком тогда спас Императора, вот такая история. Я не знал, конечно. Я помню только небо и запах. Мне потом рассказали, уже в лицее, когда я сам стал лицеистом. Нас постоянно проверяли. СБ, КОМПНОР, преподаватели. Мы были идеальными имперцами. Маленькими, но образцовыми, знаешь. Я обожал свою форму и занятия в тире. Мама больше не боялась, что я попаду в банду. Она, правда, тогда уже ничего не боялась, потому что лежала в психушке, но все равно… Как-то ей было спокойнее. Так что нет, я ничего не думаю о власти, потому что я не разбираюсь во власти, — Ретт крутит в руках стакан, потому что этот вопрос у него из наболевших. – Я солдат. Поэтому и в высокие моральные качества я не верю. Особенно у тех, кто там, наверху. Но вот во что я верю, вот как медик даже, так это в то, что лучшая книга, описывающая разумных, это уголовный кодекс. А, и список заболеваний по Галактическому классификатору болезней.

Он бесшумно смеется.

— Поэтому тот, кто освободил корусантцев от их домов, однажды должен пойти под суд и что-то мне подсказывает, что он пойдет. Страшны не те, кто совершает преступления, а те, кто готов их оправдать. Я не оправдываю. Во имя чего угодно, я их не оправдываю. Кто бы ни сделал это, на нем лежит вина, огромная, как корусантский небоскреб. Предлагаю выпить за то, чтобы однажды он за это заплатил так, как решит правосудие… той власти, от которой не нужно прятаться. Которая держится в рамках не потому, что ее моральные качества высоки, а потому, что у разумных есть выбор. Это не слишком много? Выбор. Ничего больше. Почему это вдруг стало стоить так дорого? Как это вышло, Оспрей, ты знаешь? Я просто не в курсе, мне было восемь, а потом мне рассказали, что во всей Галактике нет ничего лучше и справедливее Империи.

Ретт слушает с интересом. Тихо потягивает напиток, пока стакан не пустеет, потом заказывает еще. Потом кладет перед Оспреем собственную пачку сигарет.

Такую тему надо перекурить.

Бардак, беженцы, эвакуации – ему легко это представить, он все это видел. Не в масштабе Галактики, конечно.

Три года. Много. Но… Разве эти три года стоили того, чтобы всю последующую жизнь провести под рукой Императора?

Ретт осознает, что его понимание и восприятие весьма далеко от восприятия гражданских людей. Хотя бы потому, что его-то как раз учили и воевать, и жить на войне. Он хуже представляет себе мирную жизнь, чем военную.

Но он помнит все задачи своей группы, и все миссии, на которых они бывали. И поэтому произносит то, что не стоило бы произносить. Как и сам Оспрей минуту назад.

— Он говорит: для того, чтобы твой дом не горел, должны гореть дома твоих соседей. Постоянно.

Ретт берет сигарету, щелкает зажигалкой, словно иллюстрируя свои слова, и затягивается так, что половина сигареты уходит в затяжку. Он сейчас часто так курит. По две сигареты за один раз. Первую – быстро, чтобы отпустило. Вторую медленно, чтобы подышать этим запахом табака, тепла у губ, минутного покоя.

Пересаженная часть его легких относится к этому плохо, наверное. Но пересадка была криффски давно, а жить вечно он и так не планирует.