Когда она возвращается, в катакомбах воцаряется тишина — кажется, даже вечный гул приборов замолкает. Тишина настолько плотная, что ее, словно одеяло, можно потрогать руками.

Что она, словно ошейник, сдавливает шеи, и на мгновение Джин думает: жаль, что Сила — это что-то из разряда сказок, жаль, что она сама не обладает и толикой этой сказки, иначе придушила бы ублюдка на месте.

Ублюдок, Джерк, верно, читает нечто подобное в ее взгляде — или же он просто не настолько туп, как она думала, — и бледнеет так, словно его и впрямь уже слегка придушили.

Ногу простреливает болью, стоит сделать шаг, но Джин привычно терпит, почти не замечая этого. Всю дорогу сюда Кей-Ту почти тащил ее на себе, но там, где начинается территория партизан, Джен заставила его остановиться и пошла сама.

Шаг остается ровным, пусть и становится чуть резче, четче; либо так, либо подволакивать ногу.

Не дождутся.

Шаг, второй, третий — и кулак врезается Джерку под дых; сил — точнее сказать, остатков, — Джин не жалеет.

— Я вернулась, — хрипло — голос все еще не восстановился — говорит она и добавляет: — Я не Со. Я возвращаюсь всегда.

Здесь есть те, кто помнят, как однажды Со вернулся без нее — и все были уверены, что она погибла, ведь иначе не могло быть.

Что ж, теперь она возвращается второй раз, и за ее спиной высится Кей-Ту, и даже синяки и ссадины, покрывающие, кажется, каждый свободный кусочек кожи, не делают ее слабее.

Джин не умеет смотреть так, как смотрел Со, не умеет говорить так, как говорил он, — но он учил ее иному. Он учил ее быть лучше него, злее, живее — и выживать вопреки всему, вопреки миру и самой себе.

Он и не хотел, верно, чтобы она стала такой же, как он.

И Джин отыскивает в себе это знание, эту злость, эту живучесть.

— Джерк, — вопреки взгляду, позе, лицу ее голос звучит обманчиво мягко, почти нежно, — даже не думай свалить или сдохнуть до того, как я с тобой поговорю. Умник, — она чуть поворачивает голову и неожиданно поправляет сама себя: — Блоссом. Доклад через десять минут.

Она впервые называет его по имени, но делает это почти походя; разумеется, она знает имена всех; разумеется, даже накатывающая с новой силой головная боль не помешает эти имен вспомнить.

— Остальные — разошлись.

Больше всего ей хочется свернуться в темном углу, где никого нет, и просто лежать; но Джин делает шаг, другой, привычно задвигая боль в дальние уголки сознания, уходит в помещение, которое более цивильные разумные назвали бы как-нибудь умно — брифинг-залом, переговорной, еще как.

Для Джин же это место, где ближайшие пять минут она будет лежать на полу, не думая ни о чем, а следующие три — растирать подвернутую ногу. Оставшиеся две она потратит на то, чтобы сесть ровно и сделать вид, что с ней все в порядке.

Все как прежде.

К появлению Умника — Блоссома — Джин как раз успевает поудобнее устроиться на одном из ящиков и напомнить себе, что она вовсе не чувствует себя разбитой.

Что ей вовсе не хочется забиться в угол поукромнее и потише, что тьма, маячущая на краю сознания, ей только мерещится.

Блоссом приходит чуть позже, и эти дополнительные минуты она проводит с закрытыми глазами — так чуть меньше кружится голова, почти не тошнит.

Кей-Ту остается где-то за спиной, почти сливается с обстановкой; с отстраненным смешком Джин думает — однажды и он станет частью джедского фольклора: как Со, как твари, обитающие в катакомбах, как они все.

Не хотелось бы здесь упокоиться — смерть в катакомбах звучит как что-то долгое и неприятное, — Джин все еще надеется на быструю смерть.

Лучший исход из возможных — так быстро, чтобы даже не понять, не почувствовать.

Она не торопится умереть, но знает, что вечно бегать не выйдет.

— Меня не было три дня, — говорит Джин, опираясь локтем о здоровую коленку и вытягивая левую ногу — будто бы расслабленно, потому, что ей так удобнее, а не потому, что так на щиколотку не приходится никакого веса. — А вы уже расшатались. Ну хоть не разбрелись.

В ее голосе могла бы звучать насмешка или пренебрежение, но ни того, ни другого нет и в помине. Только бесконечная, словно пустыня — очередная, одна из, да сколько можно, — сухость.

Еще там должна быть усталость, неподъемная, тяжелая, как ее голова сейчас, но даже малейшее ее присутствие Джин загоняет туда же, где остаются и боль, и тьма на краешке сознания, и все остальное, что помешает разговору. И тому, чтобы отследить его интонации, его усмешку, отследить и предположить — за этим таится много большее.

— Давай так, Блоссом, — она откашливается — как же хочется пить — и трет переносицу, морщит нос. — Если ты хочешь что-то сказать — говори сейчас. Вот прямо сейчас. Что угодно. Что я не гожусь Со в подметки, что не справляюсь, что вы ждали от того, кого за себя оставил Со, большего — но чего ждать от девки, тем более пришлой. Что я убила Домну, потому что… Хатт его знает почему, с радостью послушаю идеи. После этого ты послушаешь то, что хочу сказать я. И после этого мы с тобой наконец поговорим.

Все это произносится сплошным потоком, на выдохе, и в итоге Джин все-таки закашливается, хрипло и коротко.

Гребаные пустыни. Гребаный песок. Гребаная пыль.

Наверное, Блоссом не догадывается, насколько он прав. Во всем.

В том, что Со любил ее, верил в нее. В том, что она сама не желала здесь оставаться — по крайней мере, навсегда, на постоянно.

Последние три года она учится и привыкает жить по-другому, по-своему; и знает — та Джен, которую Со когда-то оставил на Тэмси-Прайм, и Джен, которая вернулась сюда, совершенно разные люди. Но что-то остается неизменным, и Джин не злится ни на «обиженную девчонку», ни на другие его слова.

Только позабавлено усмехается, щурясь и делая глоток; облизывает шершавые от ветра и пыли губы, прерывисто выдыхает.

— Со не был здесь всегда, Блоссом, и в этом проблема. Наша общая, раз уж я все еще здесь — и нет, пока что я не собираюсь уходить. Собиралась, — спокойно признает она, делает еще один глоток и закрывает бутылку, ставит рядом. — Спасибо. Так вот. Я собиралась уйти, но сейчас — нет.

Она чувствует долг перед Со, чувствует, что не может просто уйти и всё бросить. Она ведь не хотела уходить совсем — скорее не быть привязанной к этой точке, к Джеде.

Ведь Со сам хотел, чтобы она научилась жить своим умом. Ведь он сам воспитывал ее так, чтобы она выживала.

Так что же…

— Проблема в том, Блоссом, что то, чему Со учил меня, и то, чего он требовал от других, — очень разные вещи. И человек, которого видел ты, и человек, которым он был три года назад, — это разные люди. Поэтому расхождения в… том, как мы с тобой видим борьбу, неизбежны.

Горло дерет как наждачкой, но Джин терпит, только сглатывает и облизывает губы. От того, как долго она говорит, сильнее ноет голова — но это ничего, это можно переждать. Им нужно поговорить сейчас — и ей нужно поговорить с ним.

Он кажется разумным, способным не только бросаться на амбразуру, но и возвращать из вылазок всех, кого может. Джин не знает, как дела обстояли последние три года, но она помнит, как это было при ней — и если Айхель говорил, что все стало хуже после ее исчезновения, значит, все должно было стать совсем плохо.

Или близко к тому.

— Со все завязал на себе, Блоссом, — тихо продолжает Джин и заставляет себя чуть сменить позу, облокотиться о ящик сбоку, поставленный на другой ящик. Долгая неподвижность разумных нередко тревожит, как и прямые взгляды, и долгое молчание, и она старается об этом помнить. Не всегда, но иногда нужно. — Всех вас. А любая система, завязанная на одного разумного, слаба. Обречена на гибель, рано или поздно, потому что никто не живет вечно. Я говорю это не потому, что считаю себя умнее или опытнее. Это несравнимо. Но это то, что я вижу — после этих трех лет. И если система разваливается из-за того, что ее лидер — настоящий или так, кто-то вроде меня, — на несколько дней или навсегда выбывает из строя, это значит, что система ненадежна. Я могла бы продолжать его дело… активнее, как ты сказал. Ну, сейчас нас было бы сильно меньше. Пришлось бы искать новых разумных, учить их, переделывать под себя. И опять, и снова. Тебе, — она морщится и коротко кашляет, все-таки делает еще один глоток, — тебе не кажется, что это забег на короткую дистанцию?