После того, как Явину-IV досталось от юужань-вонгов, папа переехал, из всех мест, на Кореллию. По не уверен, но от этого веет тем фактом, что в Альянсе папа служил под руководством Хана Соло. Или тем, что на Кореллии лучший алкоголь. Или тем, что на Кореллию можно прилететь и легко затеряться в толпе в космопорту, арендовать спидер да приехать к отчему дому, не привлекая лишних глаз и проблем.

Что По и делает.

Он гонит по трассе между космопортом и жилыми кварталами, и ветер бьет в лицо, разбиваясь о шлем и очки. Его все еще потряхивает после всей истории с Финализатором, пленом, Джакку, Такоданой, Старкиллером — и он не может понять, это остаточный адреналин или что-то другое. Хотя, конечно, просто врет себе: это что-то другое, и он прекрасно знает, что именно. Имя ему — Кайло Рен, и назойливая тень за плечом едва не превращает поездку до дома папы в три аварии и одну крайне неудачную парковку носом спидера в столб.

Но По везет, потому что ему всегда везет, и он добирается до дома в целости и сохранности. Папа не изменяет своим привычкам: дом до ужаса похож на их явинский, в такой же глуши, вокруг столько же зелени, не хватает только дерева Силы в саду — и мамы. Мысль укалывает По неожиданно сильно и больно, и он хмурится, паркует спидер у забора и, сняв с головы шлем, идет по дорожке к дому. Папа сидит на крыльце.

По делает два шага спокойно, третий — чуть быстрее, потом — не удерживается, срывается и добегает до крыльца, обнимает папу одной рукой — не очень ловко и грациозно, почти расплескивая ему весь каф, держа шлем в стороне в вытянутой руке. Но обнимает крепко, сильно и не выпускает чуть дольше обычного; когда думал, что никогда не вернешься домой, никогда не увидишь папу, что кому-то придется рассказать ему, что он никогда больше не увидит сына — можно обниматься, сколько захочется.

На мгновение По утыкается папе лбом в плечо, вздыхает, затем отстраняется. Присаживается рядом на крыльцо.

— Давно не виделись, пап.

Как будто ему лет семнадцать. Или четырнадцать. Или восемь. В восемь он особенно тяжко переживал всякую вынужденную разлуку — мама умерла не так давно, и все было сложно. Отголоски этого остаются до сих пор, несмотря на то, что сейчас По старше в четыре раза, и это он улетает прочь от папы раз за разом, в опасность, ничего не говоря о том, куда летит и чем занимается.

Для папы он все еще служит во флоте Новой Республики.

    Кажется, По окончательно выдыхает только сейчас. Все еще не очень верит, что это происходит не в его голове, но — выдыхает. Папа всегда оказывает на него такой эффект. Наверное, оказывай он какой другой, и По не смог бы сказать, что считает свое детство скорее счастливым, чем несчастным, несмотря ни на что. Он улыбается, кивает. Но папа смотрит куда-то на горизонт, словно ждет кого-то еще, и, наверное, не видит его кивка.

— Да. Я бы сейчас не отказался, — По оставляет шлем на крыльце за собой, поднимается на ноги. — Ты сиди, я сам. Сейчас вернусь.

По не особо часто бывает в этом доме, но все равно ориентируется с завидной легкостью. Если достаточно долго жить с папой-военным, выучиваешь его бытовые привычки на зубок и не забываешь их никогда. По находит и кафейник с кафом — как всегда полный так, будто здесь что ни день, то гости — и в одном из шкафов отыскивает виренское. Смешивает в пропорции, наверняка разительно отличающейся от того, что в папиной кружке: больше виренского, меньше кафа.

Потом, подумав, делает глоток из горла и заставляет себя посмаковать вкус на языке, прежде чем проглотить. Внутри разливается тепло, и По торопливо прячет бутылку туда, где нашел. Он не из тех, кто топит горе в алкоголе, но иногда глоток чего-то такого отлично помогает успокоить нервы.

По возвращается на крыльцо через несколько минут, садится обратно на ту же ступеньку и чокается своей кружкой с папиной. Улыбается и тоже смотрит на заходящее солнце; все вокруг в золоте и тепле, и внутри ему тоже тепло, и можно даже представить, что за его плечом никого не стоит. Что он действительно ушел из плена. Ушел.

— За возвращения домой, — говорит По и делает глоток.

Действительно хорошо, что уже совершеннолетний. И не обязан отчитываться. Да только теперь надо бы, потому что — потому что он мог умереть на Финализаторе, и тогда новость о том, что он служит в Сопротивлении, стала бы для папы сюрпризом. По даже не знает толком, как тот относится к Сопротивлению. Считает ли их террористами, как Новая Республика, или защитниками, или кем-то еще. Идиотами. Или там... Да мало ли, кем.

— У тебя бывало такое, что ты уходил на задание с отрядом, а потом что-то случалось, и ты какое-то время не был уверен, что вернешься?

По не смотрит на папу, только вперед, чуть щуря глаза, на золотой диск солнца.

— А потом возвращался. Бывало?

    По слушает папу как в каком-то трансе. В какой-то момент слушает даже не столько слова, сколько просто голос, как он интонирует, как выговаривает звуки бейсика — По говорит точно так же, он вообще почти весь — в папу, кроме любви к небу. Любовью к небу он в маму, и это навсегда.

Слова отзываются в нем, но По никак это не показывает. Не кивает, не поддакивает, ничего. Только все смотрит на солнце, будто игрушка, у которой закончился заряд, и только под конец, когда папа вспоминает маму, делает глоток из кружки. Каф горячий — из-за виренского.  Голова тоже будто горячая от всего, что бурлит в черепной коробке. В какой-то момент По не выдерживает, поворачивает голову, но смотрит сначала краем глаза себе за плечо и только потом — на папу.

— Мм, — тянет он.

Мама.

— Страшно, — тянет он. — Да.

И отворачивается обратно. Страшно и сложно, и ему нужно рассказать папе правду, чтобы потом это не стало для него таким уж шоком. Да, патрулировать сектор Миррин от пиратов тоже было не так уж безопасно, но всяко безопаснее, чем тайная война с Первым Орденом. Теперь, впрочем, не такая уж и тайная. Совсем не тайная, если уж на то пошло. Хосниан-Прайм пропал со звездных карт навсегда.

По вздыхает.

— Слышал про Хосниан-Прайм?

Про Хосниан-Прайм не слышал, наверное, только глухой, поэтому По задает этот вопрос не для того, чтобы услышать ответ. Скорее, чтобы настроить на нужную волну. Папа, кажется, и так вполне на волне, но когда носишь какой-то секрет в себе так долго, нужно какое-то время, чтобы вытолкнуть его наружу. По в Сопротивлении четыре года. Четыре. Это долго.

Это так долго, что выталкивать секрет становится мучительно. Но нужно, нужно. По знает, что нужно.

    По кивает. Конечно, папа слышал. Конечно, это везде слышали. Но По продолжает молчать, пока, наконец, не откидывается на ступени и, задумчиво покачивая каф в кружке, не говорит:

— Гипотетическая ситуация.

«Гипотетическая ситуация» — это такая особая формула, чтобы извинить себя от всяких последствий, в случае чего. По не очень в это верит, но отчего-то, стоит ее произнести, и говорить дальше становится проще. Как будто это не с ним. Как будто это не он.

— Представь, что человек ушел с государственной службы, чтобы стать террористом. В глазах общественности, — торопливо добавляет он.

Хотя в некотором смысле, после вещей, которыми ему приходилось заниматься на благо Сопротивления, он и есть террорист. Ну, может, не совсем террорист — но точно преступник. Интересно, папа себя чувствовал так же в Восстании иногда?

Не могли же все его миссии быть преисполнены чести и благородства.

Всем всегда перепадает грязной работы. Просто кому-то чаще.

Кому-то — сейчас.

— Как бы ты на него смотрел?

По поворачивает голову, отрывая взгляд от кафа, и делает большой глоток. Хорошо, что они на Кореллии, где никогда не иссякнет виренское.

    Гипотетическая ситуация — совершенно не гипотетическая, и они оба это понимают. Это понятно уже хотя бы по тому, как папа смотрит на него, как усмехается, как мягко отвечает. По кивает, делает еще глоток кафа. Ему все чудится, что в дверях отчего дома стоит чужак, но он держит себя в руках. Есть гипотетические ситуации, а есть — темные кошмары, и смешивать одно с другим вот так сразу лучше не стоит. По молчит, словно ждет сигнала.

Улица полна звуков: птицы, какие-то сверчки и цикады, или кто тут водится. Сильно вдали слышны соседи. Здесь так много жизни. По никак не может пережить острое чувство того, что и он живой тоже — и страх от того, если вдруг уже нет. Виренское помогает, конечно. Но недостаточно.

Папа с мамой тоже были террористами.

Яблочко от яблоньки.

— Мне рассказывать какие-то свои размышления, или по прошествии четырех лет уже поздно? — он смотрит на папу. — Я уже четыре года в Сопротивлении, пап.

По и сам не знает, откуда этот извиняющийся тон. За что ему извиняться? Что не сказал сразу, не доверился? Не нашел времени упомянуть? До этого дня По навещал папу, чтобы отдохнуть от Сопротивления. Представить, что того и вовсе нет. Что жизнь тиха и размерена, Муран не погиб в стычке с Первым Орденом, на которую Новая Республика и лично майор Дессо решили закрыть глаза, как и на много что еще.

Сегодня По навещает папу, чтобы убедиться, что они оба живы — и это совсем, совсем другое.

    По смотрит на папу, моргает, невольно улыбается. Папа кажется недостижимо взрослым даже сейчас, когда и сам По уже давно взрослый и самостоятельный.

— Я тоже тебя люблю, пап, — говорит он и отворачивает лицо, смотрит на горизонт опять. Отставляет чашку в сторону.

Значит, папа знал и честно молчал. Внезапно все становится понятным и очевидным: все их встречи, все папины слова и действия — всё встает на место. По хочется сказать про плен, потому что это важно: он вернулся живой. И он вернулся живой вот только что. Плен еще свеж в его голове. Плен чересчур свеж в его кошмарах. Но с этим папа поможет вряд ли.

— От кого? — По вздыхает: — Как давно? Как?

У По не слишком много версий. Честно говоря, их всего одна. Генерал Органа. Но с чего бы ей рассказывать папе? Или папе спрашивать? По не пускается в догадки даже мысленно, ждет ответа на свои вопросы. Теперь, когда можно говорить открыто, на душе легче; и все же он вновь берет в руки кружку и делает большой глоток. Кафа остается на донышке.

По чувствует, как виренское наконец слегка дает в голову. Недостаточно, чтобы спутать мысли, но достаточно, чтобы он смог немного расслабиться даже под немигающим взглядом маски чужака за его плечом.

Хорошо, что об этом папа не знает.

    Папа — конечно — остается папой. Значит, генерал обмолвилась, а он молчал, потому что так будет честно. По не может сдержать улыбки: это настолько похоже на папу, что не получается даже немного удивиться. Он допивает каф, отставляет кружку чуть в сторону. Интересно, пойди его ребенок — если у него вообще будут дети, если он до этого доживет — вот так сражаться, стал бы он молчать, если бы узнал об этом? По — конечно — знает ответ.

— Лучше, чем в Новой Республике — мы делаем, пока они, — он пожимает плечами, фыркает. Новая Республика уже давно утратила в его глазах всякий авторитет. Это определенно не худшее, что случалось с галактикой, но и далеко не лучшее. — В остальном это такая же работа. Иногда напоминает юужань-вонгскую, с той только разницей, что я теперь коммандер с двумя эскадрильями.

Больше ответственности, больше потерь, но и — в каком-то смысле — больше побед. По молчит, пытается выбрать, как сказать дальше, чтобы не обеспокоить папу слишком сильно. Если тот начнет расспрашивать — По знает, что не сможет не рассказать. А может даже если и не начнет.

— Ты уже свое наисправлял, пап, — вместо этого говорит он. — Теперь моя очередь, — По хлопает папу по плечу, улыбается легко и беспечно, как делает всегда, когда на уме что-то тяжелое и сложное: — А то если вся старая гвардия соберется, то нам там и делать нечего будет.

Это, разумеется, неправда: им всегда нужны люди, но агитировать собственного папу идти вновь воевать По не будет и любого, что попробует, остановит тут же. Папе действительно хватило борьбы с Империей; генералу Органе, на самом деле, тоже, но есть те, кто может позволить себе уйти с поля боя до начала новой битвы, и те, кто не может. По снимает руку с папиного плеча.

— Я чуть не умер. Три дня назад.

    По закрывает глаза. Вот так, под папиными руками, он чувствует себя по-настоящему живым — все еще живым — и на краткое мгновение даже тень за спиной отступает, сливается с другими тенями — от перил крыльца, от козырька, от них самих. Но потом папа выпускает его, и стоит По открыть глаза, как тень возвращается и шепчет ему на ухо: ты мёртв, мёртв, ты так никогда и не выбрался, это все мираж.

— Да. Конечно, — отвечает По.

Не тени — папе отвечает. Виренское выдержанное.

Он бы и сам не отказался.

Он и не отказывается на кухне, подставляет чашку, где не осталось кафа, и так и стоит, держась за нее и глядя внутрь, будто там ответы на все вопросы. Например, на вопрос о том, как рассказать об этом — или как лучше не рассказывать, потому что не рассказать По уже не сможет, слова рвутся из него почти против его воли. Вопрос только в формулировках.

— Это была секретная миссия. Координаты Люка Скайуокера. На Джакку, — По поднимает взгляд на папу. — Они сожгли, — он вздыхает, прикрывает глаза, договаривает: — Они сожгли деревню из-за меня. Потому что я был там. Потому что Лор Сан Текка велел мне бежать, и я побежал — потому что отдать координаты мастера Скайуокера им было нельзя. И они сожгли ее. Дотла.

Об этом он никому не говорил.

Что это вообще занимает его мысли. Туанул. Мизерная деревушка, дай звезды, двадцать домов и три с половиной улицы — пепелище и песок.

    Ничего нового папа ему не говорит; По все это знает. На его месте действительно мог быть кто угодно, но был только он. Это выматывает, когда куда ни пойдешь — везде приносишь с собой смерть, потому что люди, которые идут по твоему следу, не гнушаются убивать всех, кто попадется под руку. По качает головой, не глядя на папу. Это не та деталь, ради которой он затеял эту беседу, но утаить ее он не мог.

— Я понимаю, — говорит он и делает глоток виренского. — Но я был там, и я все равно ничего не мог сделать. Даже не мог помешать Кайло Рену — это долбанутый магистр Ордена Рен, наверное, слышал — убить Лор Сан Текку. Ублюдок просто заморозил лазболт в воздухе, — По смеется глухим, безрадостным смехом, как будто до сих пор не верит в то, что видел своими глазами.

Зависший в воздухе лазболт, ослепительный, убийственный — бесполезный.

— Я никогда такого не видел, — он проводит руками сквозь волосы, вздыхает. Переводит взгляд на папу. — Как мы должны бороться с чем-то таким? Это как джедаи во времена юужань-вонгской. Только хуже, потому что джедаи хотя бы были на нашей стороне, — он взмахивает руками в воздухе, выдыхает и пьет еще. — Мерзкое чувство, когда он делает вот так, — По выбрасывает руку с растопыренными пальцами вперед, между ним и папой, — и ты стоишь и не можешь пошевелиться. Только дышать и шевелить глазами. Если бы они пытались забрать меня в плен по-старинке, у них бы ничего не получилось. Но что я мог сделать, — он не может удержаться от раздраженного жеста — и пьет еще.

По не из тех, кто обычно топит свои эмоции в алкоголе, но сейчас он не может остановиться. Как будто какая-то туго скрученная пружина наконец-то была отпущена внутри, и теперь можно немножко поверить в собственную жизнь. В ее реальность. По хочет верить в ее реальность. В реальность папы рядом, в то, что он действительно на Явине-IV. Но нет никакого способа это проверить. И По только раздраженно барабанит пальцами по столу.

Бессилие — чудовищная штука.

    По фыркает и усмехается — не оттого, что слова папы жалки и смешны, но оттого, как просто забыть то, о чем он говорит. И По в бесконечном цикле то забывает, то вспоминает, то забывает вновь — пока кто-нибудь не напомнит опять. Чаще всего это его пилоты, в юужань-вонгскую напоминал еще и папа. Потом перестал, потому что По не говорил ему о Сопротивлении, а пираты в секторе Миррин редко становились источником душевных метаний. Он вздыхает.

— Я сделал невозможное.

Молчит. Обдумывает. Ну, в общем-то, к только что мелькнувшим словам о плене папа отнесся спокойно. Наверное, если просто продолжить в том же ключе, весь разговор пройдет так же. По не уверен, это его собственные размышления или влияние виренского. Он улыбается шальной улыбкой:

— Я попал в плен к Первому Ордену и сбежал оттуда, — По весело смотрит на папу, — с помощью штурмовика-дезертира.

Даже если бы По не хотел, это звучало бы гордо — и самую чуточку так, будто он и сам в это не верит. И тем не менее, все равно сидит здесь, живой и даже почти невредимый.

— На казенной TIE/sf — это двухместный колесник. Я угнал у Первого Ордена их технику! И сбежал на ней! — он вдруг смеется пьяным смехом. — Говорю — и сам не верю. На базе к тому моменту все уже решили, что я умер. Даже проводы устроили. А тут — я.

Сейчас это кажется смешным.

    По не плачет, у него просто слезятся глаза, и он смахивает влагу из уголков глаз и, шмыгнув носом, допивает свое виренское, с громким звуком отставляя стакан в сторону. Затем закрывает усталые глаза ладонями, давит на них немного, дышит. Папа все так и держит его за плечо, и это, кажется, единственное, что соединяет По с реальностью, служит якорем. Он дожидается, когда перестает захлёбываться дыханием.

Пару раз По пытается что-то сказать, но голос не слушается, просто не хочет звучать, и он просто сидит и дышит еще. Страх словно проходит сквозь него заново, но на этот раз в обратную сторону: не забирается в сердце, свёртываясь там тугими клубками, а наоборот, разворачивается наружу. Выходит. Испаряется. Ему все еще страшно и тревожно, но теперь по-другому и из-за другого — и этим он поделиться с папой не может.

По отнимает руки от лица и поворачивает голову к папе. Глаза у него красноватые теперь, ну и крифф с ними, с глазами. Он выжил. Имеет право.

— Я останусь у тебя на ночь? Не хочу, — голос вдруг сходит на нет, обрывается, и По на мгновение прикрывает глаза, чтобы выдохнуть и попробовать еще раз: — Не хочу никуда лететь.

Кажется, когда люди вырываются из плена, выживают и возвращаются домой навестить близких, им должно быть радостно и легко. По чувствует себя просто странно: смотрит в папино лицо и пытается угадать, что бы тот делал, если бы По не вернулся. Если бы ему пришло сообщение о том, что его сын пропал без вести. Это ужасные, страшные, мерзкие мысли, но не думать их По не может. Он открывает рот, чтобы задать этот вопрос напрямик, но голос вновь покидает его, и тогда По просто выдыхает вновь.

Наверное, он не хочет знать.